Читать книгу Мое преступление (сборник) - Гилберт Честертон, Лорд Дансени, Гилберт Кит Честертон - Страница 6

Через некоторое время после коронерского расследования, не приведшего ни к каким конкретным результатам, о чем мистер Эндрю Эйш предупреждал с самого начала, Пейнтер снова сидел на лавочке перед деревенской гостиницей, а на столике перед ним стоял высокий стакан со светлым элем, который американец ценил больше как местную диковинку, нежели как напиток. Компанию ему составлял лишь один человек, но и это было необычно, потому что в этот час обычно маленький рынок пустовал, и вообще в последнее время Пейнтер чаще бывал наедине с собой. Его это не угнетало, ведь он, подобно своему великому соотечественнику Уолту Уитмену, носил с собой всю вселенную, будто раскрытый зонт. Но он был не просто в одиночестве: он был одинок. Эйш уезжал в Лондон по срочному делу, а с тех пор как вернулся, был постоянно занят другими делами, вне всякого сомнения, имеющими отношение к убийству. Трегерн же открыто вступил в свои права мужа знатной дамы, поселился в поместье, и они с женой с головой погрузились в грандиозные преобразования. Например, Барбара, принадлежавшая к людям, у которых даже мечты приземленные и конкретные, с невиданным размахом принялась за перепланировку сада. Так что не было ничего странного в том, что, как только в гостинице появился еще один постоялец, Пейнтер, человек общительный, решил заговорить с ним. Оказалось, что его новый знакомый – художник, такой же непоседа-путешественник, как и он сам, и сюда приехал, чтобы сделать пару рисунков на здешнем романтическом побережье. Сейчас он сидел на скамье рядом с Пейнтером и курил трубку, а перед ним на столе лежал его заплечный ранец. Был этот человек высокого роста, одет в бархатный пиджак; с льняной копной волос и длинной светлой бородой резко контрастировали темно-карие глаза, и это странное сочетание почему-то заставило Пейнтера вообразить, будто перед ним русский. Художник, неизменно таская с собой свой ранец, побывал во всех уголках здешних мест, которые могли представлять интерес. Он даже добился разрешения поставить мольберт в том самом саду, где сквайр так любил трапезничать на свежем воздухе. Но Пейнтеру еще не представилось возможности оценить его работы, и даже разговорить его на околохудожественные темы было не так-то просто. Сам Сайприен был всегда готов обсуждать какое угодно искусство, и делал это, но его собеседник отвечал крайне мало и неохотно. Он приводил аргументы в пользу кубистов по сравнению с последователями Пикассо, однако его нового знакомого, похоже, не интересовали ни те, ни другие. Он намекнул, что все неопримитивисты как один используют тонкий штрих, тогда как истинные примитивисты рисуют короткими штрихами, однако странный художник оставил намек без внимания. В попытках найти с ним общий язык Пейнтер забрался даже в седую древность и заговорил о постимпрессионистах[21], но и тут не получил отклика, и тогда в его голову закрались странные мысли. В довольно мрачном настроении он рассуждал о том, что в истории павлиньих деревьев, в конце концов, так и не обнаружился таинственный незнакомец, а этот человек так поразительно подходит на эту роль, как вдруг сам таинственный незнакомец подал голос:

– Знаете, наверное, я лучше просто покажу вам то, над чем работаю.

И он, суховато улыбнувшись, принялся расстегивать ранец, лежавший перед ним на столе. Пейнтер смотрел на него с вежливым интересом, однако, к его недоумению, то, что художник извлек из ранца, никак нельзя было назвать относящимся к искусству, даже в понимании самого ярого кубиста. Один за другим на столе появились сначала стопка писчей бумаги, мелко исписанная черными и красными чернилами, а затем, к еще большему изумлению американца, – старый топор с привязанной к нему льняной тряпкой, который Пейнтер сам довольно давно нашел в колодце.

– Простите, что напугал вас, сэр, – сказал русский художник с ярко выраженным лондонским акцентом, – но я лучше вам прямо скажу, что я полисмен.

– Вы не очень похожи на полисмена, – заметил Пейнтер.

– Так и должно быть, – ответит его собеседник. – Мистер Эйш привез меня сюда из Ярда, чтобы я провел расследование, и посоветовал обратиться к вам, когда закончу. Вас ввести в курс дела? Изначально я занялся этим расследованием по просьбе мистера Эйша и преимущественно использовал его наработки. Мистер Эйш – замечательный специалист по уголовному праву, у него очень светлая голова, сэр, и он знает не меньше, чем Ньюгейтский справочник[22]. Я принял за рабочую версию его точку зрения, что только вы, пятеро человек, собравшиеся за столом в саду сквайра, знали о его перемещениях. Но вы, джентльмены, если мне будет позволено так высказаться, частенько не обращаете внимания на некоторые вещи и на некоторых людей, нас же учат в первую очередь смотреть именно на то, что вы упускаете. Я изучал записки мистера Эйша об обстоятельствах, вам уже известных, о его подозрениях, которые нет нужды обсуждать, потому что они развеяны, и обнаружил некую особенность, о которой, полагаю, стоит поговорить в самом начале. Прежде всего, не соответствует действительности то, что вокруг стола собралось пятеро. Вас было шестеро.

Ужасные подробности происходившего в том саду всплыли в памяти Пейнтера, и он уже готов был поверить в привидение или кого-то, кому даже названия нет. Однако детектив продолжал:

– Если говорить точнее, там было шесть человек, из них пять – благородного происхождения. Тот дворецкий, Майлз, видел исчезновение сквайра так же ясно, как и вы, и, надо сказать, я вскорости выяснил, что он достоин самого пристального внимания.

На лице Пейнтера промелькнуло понимание.

– Значит, так все и было! – пробормотал он. – Неужели вся эта история, замешанная на легендах, закончится картинкой из детективного рассказа: полицейский арестовывает дворецкого? Я, пожалуй, соглашусь с вами: он не обычный дворецкий, даже на первый взгляд; я же выказал прискорбное отсутствие воображения. Впрочем, как это нередко бывает, прежде всего дело в обычном снобизме.

– Не стоит делать поспешные выводы, – невозмутимо заметил полицейский. – Я всего лишь сказал, что Майлз там был и что на него следовало обратить внимание. Он был в куда большей мере посвящен в дела сквайра, чем многие думали, и когда я внимательно расспросил его, он рассказал мне кое-что важное. Я все это записал, но сейчас не буду вас утруждать деталями, упомяну лишь одну. Однажды вечером дворецкий оказался за дверью столовой сквайра и услышал, как там громко ссорятся. Временами сквайр бывал очень груб, но, как ни странно, больше несдержан был не он, а его собеседник. Майлз слышал, как он несколько раз сказал, что сквайр опасен для общества и его смерть стала бы для многих огромным облегчением. Я обращаюсь к этой детали, чтобы назвать вам имя этого джентльмена: это был доктор Бартон Браун, местный врач. Затем я обратил свой взор на дровосека Мартина. Как минимум одно из его свидетельств весьма недвусмысленно и, как вы увидите чуть дальше, подтверждается показаниями других свидетелей. Он сказал, что доктор не дал ему забрать топор, и это подтверждают мистер и миссис Трегерн. Более того, он заявил, что, по словам доктора, топор был именно у него, и это тоже было подтверждено другим свидетелем: садовник видел, как доктор вскоре после разговора с Мартином вернулся и подобрал топор. Мартин говорил, что доктор неоднократно отказывался вернуть ему инструмент, каждый раз выдумывая нелепые отговорки. И наконец, мистер Пейнтер, давайте выслушаем свидетельские показания самого топора.

Он положил «свидетеля» на стол и принялся отдирать и разматывать тряпку, которой была обмотана его рукоять.

– Вы наверняка согласитесь со мной, что это довольно странная повязка, – сказал он. – И что самое странное – это действительно повязка. Эта белая штуковина – нечто вроде корпии, нарезанной лентами, ее используют в больницах, и у большинства врачей она есть; у меня записано свидетельство рыбака Джейка, в доме которого доктор Браун какое-то время жил, о том, что у него имелась эта полезная вещь. И наконец, – добавил он, расправив на столе уголок ткани, – не кажется ли вам странным, что на ней стоят инициалы Т.Б.Б.?

Американец смотрел на грубо нарисованные чернилами на ткани инициалы, но почти не видел их. Перед его глазами всплыло давнишнее воспоминание: черная фигура в черных перчатках на фоне кроваво-красного заката. Эта картина, увиденная им, когда он вышел из леса, отчего-то преследовала его в снах.

– Я, конечно, понимаю, что вы имеете в виду, – сказал он, – и мне очень больно это слышать, ведь я знал этого человека и уважал его. Однако и то, что вы рассказали, не объясняет всего. Пусть он убийца, но волшебник ли он? Почему за ночь из колодца испарилась вся вода, а кости мертвеца оказались сухими, как пыль? Подобные манипуляции тоже проводят в больницах?

– Что случилось с водой, мы выяснили, – ответил детектив. – Сам я не сообразил, я ведь коренной горожанин, но мы поболтали с Джейком и еще одним рыбаком о старых добрых временах, когда они промышляли контрабандой, и я все понял. Но, признаюсь, высохшие останки до сих пор приводят нас в замешательство. Точно так же…

Вдруг их разговор резко оборвался: на стол легла тень, и они увидели Эйша. Тот стоял под размалеванной вывеской, облаченный в черное, и у него было то самое лицо судьи, приговаривающего преступника к повешению, о котором говорил Трегерн, только теперь это лицо освещало солнце. У него за спиной замерли двое дюжих молодцов в штатском; Пейнтер сразу понял, кто это.

– Мы должны отправляться сейчас же, – сказал Эйш. – Доктор Бартон Браун собирается покинуть деревню.

Долговязый детектив вскочил, и Пейнтер инстинктивно сделал то же самое.

– Он отправился к Трегернам, вероятно, попрощаться, – торопливо продолжал Эйш. – Простите, но если понадобится, мы должны арестовать его прямо у них в саду. Полагаю, леди не станет нам мешать. А вы, – обратился он к мнимому пейзажисту, – немедля отправляйтесь туда, поставьте этот ваш мольберт недалеко от стола и будьте наготове. Мы тихонько пойдем за вами и притаимся за деревом. Нужно соблюдать осторожность: он наверняка понял, что мы его подозреваем, иначе не собирался бы сбежать.

– Не нравится мне все это, – сказал Пейнтер, когда они поднимались на холм следом за умчавшимся вперед детективом.

– Думаете, мне нравится? – спросил Эйш. И в самом деле, он казался настолько осунувшимся и враз постаревшим, что его рыжие волосы выглядели ненастоящими, будто на нем был парик. – Я знал его дольше, чем вы, хотя, наверное, и подозревал тоже дольше.

Когда они добрались до сада, детектив уже установил там свой мольберт, хотя сильный ветер, дувший с моря, норовил с грохотом свалить это приспособление и немилосердно трепал его светлую (и фальшивую) бороду. Мелкие кучерявые облачка неслись по небу в сторону моря, пролетая над живописными пейзажами, которые одним прекрасным утром Пейнтеру довелось обозревать, но мнимый пейзажист вряд ли обращал на них внимание. Трегерн маячил в дверном проеме дома, который теперь принадлежал ему; он не подходил ближе, потому что ненавидел «долг радушного хозяина» больше всего на свете. Остальные устроились неподалеку, за деревом, и еще дальше, чем замер этот замаскированный отряд, между деревьями можно было разглядеть черную фигуру доктора. Он шел стремительно, почти мчался, как тогда, когда нес дровосеку дурные вести. Сегодня он улыбался, короткие темные усики топорщились над верхней губой, на контрасте придавая лицу более бледный вид, чем на самом деле. Увидев художника, доктор остановился, чтобы его рассмотреть.

Художник очень естественным движением отвернулся от мольберта и уже в следующую секунду ухватил доктора за воротник.

– Вы арестованы… – начал он, но доктор с потрясающей скоростью вырвался, подскочил к мнимому пейзажисту, вцепился в его фальшивую бороду, а когда та оторвалась, отбросил ее прочь, и она взлетела в воздух, словно потерявшийся клочок облака.

Затем доктор одним ударом опрокинул вверх тормашками мольберт и метнулся в сторону берега, будто заяц. Несмотря на то, что ситуация была экстраординарной, Пейнтеру показалось, что такая реакция весьма необычна для доктора, несвойственна ему. Но времени раздумывать не было, и он вместе с остальными ринулся в погоню, и даже Трегерн, загоревшись, помчался за ними следом.

Беглец столкнулся с полисменом, бросившимся ему наперерез, и отшвырнул его с такой силой, что тот покатился по склону; он боролся за свою свободу с неистовством дикой обезьяны. Одним прыжком он преодолел парапет, на котором когда-то стояла Барбара, разглядывая своего будущего возлюбленного, и слетел по той самой тропинке, по которой когда-то карабкался вверх поэт. За ним быстрее ветра мчались все остальные: сначала по саду, затем – вниз по тропе, и наконец вдоль берега, мимо рыбацкой хижины и диковинных отрогов и пещер, которыми так восхищался американец, когда только приехал сюда. Беглец, вопреки ожиданиям, не свернул в хижину, где довольно долго обитал, а метнулся к причалу, как будто хотел завладеть лодкой или броситься вплавь. И лишь добежав до самого края волнореза, он обернулся, и все увидели, что он бледен, но все еще улыбается.

– Ну наконец-то, – переводя дух, сказал Трегерн. – Этот человек сумасшедший.

Однако же доктор заговорил, и естественность его голоса поразила присутствующих куда больше, чем если бы он закричал.

– Джентльмены, – произнес он, – я не буду затягивать исполнение ваших неприятных обязанностей, спрашивая, что вам от меня нужно. Я лишь попрошу вас о небольшой услуге, которая никоим образом не помешает вам эти обязанности исполнить. Наверное, я чересчур поспешно спустился сюда, но дело в том, что я боялся опоздать на важную встречу. – Он невозмутимо посмотрел на часы. – Однако теперь я вижу, что до назначенного времени осталось еще около пятнадцати минут. Не будете ли вы так любезны дождаться его вместе со мной, прямо здесь? А потом я буду полностью к вашим услугам.

Воцарилась тишина, а затем Пейнтер сказал:

– Я со своей стороны считаю, что лучше уступить.

– Эйш, – продолжал доктор, и в его голосе теперь появились серьезные нотки, – во имя нашей старой дружбы, сделайте мне это последнее одолжение. Оно ничего не изменит: у меня нет ни оружия, ни способа сбежать отсюда. Можете обыскать меня, если хотите. Я знаю, вы считаете, что поступаете правильно, и еще я знаю, что вы будете делать свое дело исключительно справедливо. В конце концов, вы же позвали на помощь друзей, например, вот этого господина с бородой или с остатками бороды. Почему мне нельзя тоже позвать на помощь друга? Через несколько минут здесь будет человек, на которого я полагаюсь, он большой авторитет во всем этом. Почему бы вам не подождать немного и не выслушать его точку зрения о происходящем, пусть даже исключительно из любопытства?

– Это все похоже на безумный бред, – сказал Эйш, – но если есть шанс получить хоть какое-то объяснение происходящему, пусть и безумное, я не против подождать четверть часа. Интересно, кто этот друг? Полагаю, какой-нибудь детектив-любитель.

– Благодарю вас, – чопорно произнес доктор. – Думаю, потолковав с ним немного, вы ему поверите. А теперь, – добавил он, возвращаясь к своему обычному дружелюбному тону, – давайте поговорим об убийстве.

И начал рассказывать бесстрастным тоном стороннего наблюдателя:

– Это дело, подозреваю, войдет в историю как уникальное. Собраны весьма недвусмысленные и убедительные доказательства против Томаса Бартона Брауна, сиречь меня. Однако у этих доказательств имеется особенность, которую вы, возможно, не заметили. Все они в конечном счете исходят из одного источника, довольно необычного. Так, дровосек утверждает, что его топор у меня, но что побудило его так считать? Он говорит, что я сказал ему об этом, причем повторял неоднократно. Опять же, мистер Пейнтер вытащил топор из колодца, но как? Полагаю, он засвидетельствует, что именно я принес ему инструмент, благодаря которому он смог выудить топор, инструмент, который он не смог бы достать иным способом. Забавно, не правда ли? Далее: топор был завернут в корпию, принадлежавшую мне, как сообщил рыбак. Но кто показал корпию рыбаку? Я. Кто крупно написал на ней мои инициалы? Я. Наконец, кто обмотал ее вокруг рукояти? Я. Это все довольно странно: кто-нибудь пытался дать этому объяснения?

Сначала его слушали с болезненной холодностью, но по мере того как он говорил, его слова все более заинтересовывали окружающих.

– Теперь поговорим о самом колодце, – продолжал доктор все с тем же ненормальным спокойствием. – Полагаю, хоть сейчас-то некоторые из вас уже знают его тайну. Она заключается в том, что этот колодец – вообще говоря, никакой не колодец. Его верхней части придана такая форма, чтобы все ошибались на его счет, но на самом деле это своего рода труба, открывающаяся в одну из пещер вон в той стороне. Пещера эта расположена прямо под лесом, чуть отстоит от моря, и множество туннелей и потайных ходов ведут оттуда в разные стороны и заканчиваются выходами в разных местах. Это что-то вроде лабиринта, которым в давние времена пользовались контрабандисты и прочий лихой люд. Именно это обстоятельство, вне всякого сомнения, объясняет те исчезновения людей, о которых мы все слышали. Однако вернемся к колодцу, который не колодец, на случай, если кто-то из вас все еще не понял. Иногда море затапливает нижнюю пещеру, и вода даже может подниматься по трубе до самого верха, действительно превращая ее в колодец. Шум, который слышал мистер Пейнтер, – это всего лишь шум от естественного водоворота, созданного буруном, а причиной всего стал обычный прилив, и не более того.

Американца этот монолог, произнесенный обыденным тоном, ошарашил.

– Прилив! – воскликнул он. – Я об этом даже не подумал! Наверное, дело в том, что я долго жил у Средиземного моря[23].

– Далее поговорим, – продолжал доктор, – о вещах, совершенно очевидных человеку, обладающему логическим мышлением, такому например, как мистер Эйш. Если задаться вопросом, почему прилив не смыл останки сквайра, лежавшие на дне мнимого колодца с того самого времени, как сквайр исчез, то ответ напрашивается лишь один: останки не лежали там с того самого времени, как сквайр исчез. Они были преднамеренно положены в нижнюю пещеру, причем уже после того, как мистер Пейнтер провел свое первое исследование. Проще говоря, их положили туда после того, как море отступило и из пещеры ушла вода. Вот почему они были сухими, разумеется, намного более сухими, чем сама пещера. Интересно, кто же положил их туда?

Он мрачно смотрел в пустоту поверх голов и вдруг улыбнулся. Быстро соскочив с волнореза, он воскликнул:

– А вот и тот самый детектив-любитель!

Эйш обернулся через плечо, да так и застыл. Утес позади него был испещрен трещинами и расселинами. Из одной из них, словно из узкой двери, на свет вышел сквайр Вейн, широко улыбаясь.

Ветер дул с вершины утеса в сторону моря, проносясь над их головами, и им казалось, что все на свете вот так проносится сейчас над их головами, не подвластное ни их воле, ни их пониманию. Пейнтеру чудилось, что его голову вот-вот сдует с него, будто шляпу. Но этот ураган абсурда не беспокоил ни волоса на седой голове сквайра, чья самоуверенность, граничащая с самодовольством, явно свидетельствовала: он более чем доволен жизнью и чувствует себя как никогда замечательно. Правда, его и без того красное лицо загорело, как у моряка, а его легкая одежда походила на заграничную.

– Итак, джентльмены, – добродушно заявил он, – вот и настал конец легенде о павлиньих деревьях. Простите, что испортил вашу милую байку, мистер Пейнтер, но шутка не может продолжаться вечно. Простите, что прерываю вашу лучшую поэму, мистер Трегерн, но, кажется, вся эта поэзия зашла слишком далеко. Мы с доктором Брауном приготовили для вас небольшой сюрприз. И я смотрю, вы, мягко говоря, несколько удивлены.

– Что все это значит, черт возьми? – наконец спросил Эйш.

Сквайр рассмеялся – дружелюбно и словно слегка извиняясь.

– Боюсь, я – любитель розыгрышей, – сказал он, – и это, полагаю, мой последний крупный розыгрыш. Но я хотел бы пояснить, что на сей раз моей целью была отнюдь не только игра. Я льстил себе тем, что смогу помочь торжеству прогресса и здравого смысла и истреблению суеверий. Главная заслуга, признаю, принадлежит не мне, а доктору. Я изначально хотел всего лишь провести ночь у тех деревьев, затем вернуться живым и здоровым и доказать вам, какие вы все дураки. Но доктор Браун последовал за мной в лес, мы поговорили, и мои планы изменились. Он сказал мне, что если меня не будет лишь несколько часов, это не заставит людей отбросить их бредовые идеи. Большинство из них и знать не будет о том, что я предпринял, а прочие заявят, что одна ночь ничего не доказывает. Он показал мне намного лучший путь, который поможет разоблачить сразу несколько лживых чудес. Суть этого пути заключалась в том, чтобы заставить всех поверить, будто случилось чудо, а затем объяснить, что их надули. Я не могу изложить все его аргументы так же складно, как это сделал он, но это была весьма остроумная идея.

Доктор молча кивнул, уставившись на песок, и сквайр завершил свой рассказ с превеликим удовольствием:

– Мы условились, что я спущусь в дыру, из пещеры пройду по подземным ходам, как я частенько делал, когда был мальчишкой, к железнодорожной станции в нескольких милях отсюда, сяду на поезд и уеду в Лондон. Для того чтобы шутка удалась, я, разумеется, должен был исчезнуть бесследно, так что в Лондоне я отправился прямехонько в порт и провел пару замечательных месяцев в своих любимых уголках Кипра и Средиземноморья. Больше тут не о чем рассказывать, разве еще о том, что мы договорились: я вернусь ровно в условленный час. И вот я здесь. Из того, что я слышал по поводу происходившего здесь в мое отсутствие, я делаю вид, что шутка удалась. Каждый человек в Корнуолле и многие в Южной Англии слышали историю об Исчезнувшем Сквайре, тысячи простофиль склоняются над своими гадальными картами и хрустальными шарами и твердят о том, что существование невидимого мира получило блистательное подтверждение. Надеюсь, Нашедшийся Сквайр спутает им карты и разобьет их хрустальные шары, чтобы люди в двадцатом веке не забивали себе голову этой ерундой. Я сделаю павлиньи деревья посмешищем во всей Европе и Америке.

– Что ж, – сказал Эйш, который первым пришел в себя от потрясения, – мы все, конечно, только рады снова видеть вас, сквайр, и я готов принять ваши объяснения и верю в ваши более чем естественные мотивы. Но, боюсь, мне все еще не ясны все детали произошедшего. Коль скоро вашей целью было исчезнуть без следа, зачем понадобилось класть в пещеру фальшивые кости, подставляя доктора Брауна под петлю? И кто положил их туда? Это прозвучит полным безумием, но, если я правильно понял, доктор Браун положил их туда сам, не так ли?

Услышав это, доктор впервые за все время поднял голову.

– Да, это я положил туда кости, – подтвердил он. – Думаю, я первый из сынов Адамовых, сфабриковавший улики таким образом, чтобы его обвинили в убийстве.

Теперь настала очередь сквайра недоумевать. Он переводил непонимающий взгляд с одного человека на другого.

– Кости! Обвинить в убийстве! – воскликнул он. – Что это все значит, черт возьми? Чьи кости?

– В некотором роде ваши, – покаянно признался доктор. – Мне нужно было убедить всех, что вы и правда умерли, а не исчезли волшебным образом.

Теперь сквайр был озадачен еще больше, чем его друзья во время его появления.

– Но почему? – вопросил он. – Я думал, что мы делали все это именно ради того, чтобы все вообразили, будто я исчез волшебным образом. Зачем вам так нужно было, чтобы я умер?

Доктор Браун стоял, подняв голову, теперь он к тому же очень медленно поднял руку и указал на утес, нависающий над берегом как раз над входом в пещеру. Это была та самая часть берега, где далеким весенним утром высадился Пейнтер и впервые заинтересовался павлиньими деревьями. Только деревьев теперь не было.

Сам по себе этот факт никого не удивил: уничтожение деревьев было одним из первых свершений новой власти в лице Трегерна. Однако все успели начисто забыть об этом, и теперь осознание значительности этого события обрушилось на них, будто глас с небес.

– Это и есть причина, – сказал доктор. – Я шел к этому четырнадцать лет.

И более никто не смотрел на мыс, выглядевший обнаженным без таких привычных деревьев, покрытых сказочными перьями, ведь прямо перед ними было зрелище поинтереснее. Глядя на сквайра, можно было без тени сомнения определить, кто же в этой компании безумен. Разительная перемена произошла в нем прямо на глазах, как только на него обрушилось невероятное знание: что его затея с Исчезнувшим Сквайром была лишь прелюдией к затее с исчезнувшими деревьями. Следующие полчаса он бессвязно вопил, протестовал, требовал объяснений и беспорядочно сыпал вопросами, не давая никому вставить ни слова. Несмотря на уважение, которое к нему испытывали присутствующие, его пришлось угомонить, чтобы дать возможность доктору рассказать свою историю. Это была, пожалуй, необыкновенная история, известная лишь ему одному, и хотя нельзя сказать, чтобы его монолог не перебивали, его представляется возможным изложить целиком.

– Прежде всего я должен прояснить вот что: я не верю ни во что. Я не ищу своему неверию названия, но, наверное, будет правильно называть меня атеистом. Я никогда ни на йоту не верил в рай или ад, да и не задумывался о них. По моему мнению, все мы – черви, копошащиеся в грязи, но так вышло, что мне жаль других червей, гибнущих под колесами. И так вышло, что я принадлежу к породе червей, копошащихся наиболее активно. К поэзии же у меня еще меньше почтения, чем к набожности. Я не похож на Эйша, который всей душой предан криминологии, но вместе с тем всесторонне образован. Я ничего не знаю о культуре, если это не культура бактерий. Иногда мне думается, что мистер Эйш – в той же мере искусствовед, как и мистер Пейнтер, только он наблюдает своих персонажей – скорее злодеев, нежели героев – в реальной жизни. Но я – человек очень приземленный, и поле моего боя – простые научные факты. Здесь, в деревне, я нашел факт: лихорадка. Я не мог четко диагностировать, что это за лихорадка; на этом участке побережья она широко распространена; ее главные симптомы – горячечный бред и нервные расстройства. Я старательно изучил ее, описал как положено, связался с другими исследователями, посоветовался с ними и почитал их наработки. Но ни у кого не было даже толковой гипотезы, что бы это могло быть, если не считать тупоголовой черни, утверждавшей, будто павлиньи деревья каким-то невообразимым образом ядовиты. Так вот: павлиньи деревья действительно ядовиты. Они и в самом деле вызывали лихорадку. Я установил это самым простым и самым времязатратным методом: сопоставил во всех деталях течение болезни множества больных. Совпадений оказалось поразительно много. В конечном итоге я сделал свое открытие так же, как Гарвей открыл кровообращение. Всем до единого становилось хуже, если они бывали поблизости от деревьев. Те, кто поправлялся, представляли собой исключение, подтверждавшее правило: это были весьма крепкие, полные сил люди, такие как сквайр и его дочь. Иными словами, чернь оказалась права. Но если бы я просто сказал об этом, мне бы ответили: «Вы что, верите в сверхъестественное?» Собственно, вы все сказали бы именно это, что меня и возмущает. Думается мне, сотни людей оставили умирать, а их болезни не распознали именно из-за предубеждений против предубеждений, из-за этой глупой боязни суеверных страхов. Если сначала вам не показать свет за лесом фактов, вы вообще не отважитесь войти в лес. Если вам не пообещают заранее, что в конце будет то, что вы называете естественным объяснением и ваше драгоценное достоинство будет избавлено от чудес, вы откажетесь слушать даже самое начало истории. А представьте, что естественного объяснения нет! Или есть, но мы его не найдем! Представьте, что я понятия не имею, есть оно или нет! И что, черт возьми, мы должны делать в этом случае с неоспоримыми фактами? Мое собственное чутье заставляет меня думать, что объяснение существует, и если бы я продолжил исследования, то рано или поздно обнаружил бы, что имею дело с какой-нибудь чудовищной пародией на сенную лихорадку, вызываемую цветочной пыльцой. Но я так и не нашел объяснения. Лишь факты. И один из фактов гласил, что эти деревья, растущие на утесе, убивали людей направо и налево, как если бы это были не деревья, а злобные великаны, которые лупили их дубинами. Мне скажут, что я должен быть предоставить доказательства и развеять сомнения. Наверное, мне даже удалось бы наконец убедить научный мир в своей правоте, если бы на деревенское кладбище отправилось еще бесчисленное множество похоронных процессий. Но мне нужно было убедить не научный мир, а хозяина поместья. А это, да простит меня сквайр, совсем другое дело. Однажды я попробовал, но потерял терпение и наговорил, не отрицаю, ужасных вещей; причем предубеждения сквайра не только не развеялись, но пустили корни глубже, будто деревья. Непреодолимым препятствием на моем пути встало нелепое стечение обстоятельств, и оно одно превращало все мои научные изыскания в пустую болтовню. Это была популярная в здешних местах легенда. Сквайр, если бы существовала легенда о сенной лихорадке, вы бы не поверили в существование сенной лихорадки. Если бы о цветочной пыльце рассказывали сказки, вы бы заявили, что пыльцу выдумали досужие сплетники. Против меня было нечто куда более значительное и безнадежное, чем враждебность ученых мужей: поддержка людей невежественных. Моя правда была накрепко связана со сказкой, которую люди образованные решили считать абсолютной выдумкой. Я больше не пытался ничего объяснять; напротив, я извинился, напустил на себя вид человека, обретшего наконец здравый смысл, и наблюдал, что же будет дальше. И все это время в моей голове вызревал сложный, запутанный план. Я видел, что мисс Вейн настолько попала под влияние мистера Трегерна (тогда я еще не знал об их браке), что первый день ее вступления в права наследования будет последним днем ядовитых деревьев. Но она не могла ни унаследовать поместье, ни как-либо влиять на происходящее, пока сквайр жив. Из этого для человека, мыслящего логически, со всей очевидностью проистекает, что сквайр должен умереть. Однако я пытался быть не только логичным, но еще и человечным, и решил, что его смерть будет временной. Разумеется, реализация моего плана была бы невозможна без нескольких случайных совпадений, но я их отслеживал. Когда топор дровосека полетел в сторону деревьев, я уже знал, какая роль ему отведена в той истории, которую я собирался написать. Полагаю, дровосек удивится, как сходно мы думали и как я старался разрушить эти гибельные башни. Но когда сквайр внезапно отправился, как сказала бы половина округи, на верную смерть, я понял: вот он, мой шанс! Я пошел за ним следом и рассказал ему то, что он уже изложил вам. Не думаю, что он когда-либо простит меня, но все равно скажу, что невероятно восхищаюсь им за то, что другие называют безумием, а на самом деле это лишь любовь к доброй шутке. Нужно быть воистину великим человеком, чтобы провернуть такой масштабный розыгрыш. В нетерпении он так быстро спустился с дерева, на которое как раз залезал, что не успел достать шляпу, зацепившуюся за сук. Однако вскоре выяснилось, что я просчитался. Я полагал, что исчезновение сквайра примут за смерть, но Эйш пояснил, что без тела невозможно формально признать человека умершим. Боюсь, меня это слегка взбесило, но я быстро сконцентрировался на важном: нужно было сфабриковать тело. Врачу не так-то сложно достать скелет; собственно, он и был у меня, но мистер Пейнтер оказался слишком деятельным и опередил меня на день: я забросил кости в колодец уже после того, как мистер Пейнтер его обнаружил. Однако его рассказ помог мне еще с одной деталью: заметив, где в шляпе дыра, я провертел такую же на черепе. Причина создания других улик не столь очевидна. Возможно, не все присутствующие осознают, что я не дьявол в человеческом обличье. Я не мог придумать убийство, не беспокоясь о том, что убийцу станут искать, и решил, что коль скоро улики должны вести к кому-то, пусть лучше это буду я. Поэтому я не удивлен, что вас так озадачило, с какой, собственно, целью вокруг рукояти топора была обмотана тряпка. Никакой цели не было, кроме указания на человека, нацепившего ее. Поиски должны были привести ко мне, и когда это произошло, у меня сдали нервы, и я, боюсь, позволил себе некоторые вольности в отношении бороды и мольберта этого человека. Я был единственным, кто реально рисковал, и в то же время только я мог в последний момент предъявить сквайра и доказать, что никакого преступления не было. Такова, джентльмены, настоящая история о павлиньих деревьях, а этот голый утес, над которым ветер воет, будто над пустыней, – плод моих трудов, подобно тому как величественный собор является плодом труда множества людей, возводивших его. Не думаю, что нужно говорить что-то еще, но меня подмывает высказаться, так что я попробую. Что ж вы не могли поверить малым сим, которым теперь поверили так безоговорочно? Они тоже люди, и когда говорят, то имеют что-то в виду, и их отцы тоже не были полными идиотами. Когда садовник сказал вам о деревьях, вы обозвали его сумасшедшим, но разве он размечал ваш сад и ухаживал за ним как сумасшедший? Вы не поверили дровосеку, когда он говорил о деревьях, но поверили во всем остальном. Неужели вы никогда не задумывались, как бы простые люди делали свою работу, если бы были и в самом деле такими бестолковыми, какими вы их считаете? Но нет, вы уцепились за свой здравый смысл. А на деле то, что вы называете здравым смыслом, – это всего лишь убежденность в том, что если тысячи людей считают нечто правдой, значит, это ложь; и раз множество человеческих глаз видело что-то, значит, именно поэтому надо сделать вывод, что там ничего нет.

Он посмотрел на Эйша с некоторым вызовом, но, хотя ветер трепал рыжую гриву старого юриста, на его лице, сейчас как никогда похожем на маску Наполеона, не дрогнул ни один мускул. Оно сейчас выглядело даже красивым из-за нового, мягкого выражения.

– Я так счастлив, что ошибался, – сказал он, – когда мы спорили о ваших теориях, доктор. И все же, в оправдание как сквайра, так и меня самого, я выдвину возражение против ваших выводов, слишком общих и не делающих различий. Я уважаю здешних крестьян, как уважаю и ваше отношение к ним, но их выдумки – это совсем другое дело. Я никак не могу в них верить. Правда и вымысел в них переплелись неразрывно, тогда как люди более образованные их разделяют, и я сомневаюсь, что вы представляете, что бы произошло, если бы мы стали принимать их слова на веру. Они бы с уверенностью сообщили нам, что видели половину умерших от лихорадки разгуливающими в виде призраков, и пусть сами по себе они добры, но это не помешает им сжечь ведьму. Нет уж, доктор, я признаю, что с этими людьми ужасно обращаются, я признаю, что во многом они лучше нас, но я все же не могу верить их свидетельствам.

Доктор поклонился, степенно и с уважением, и они увидели, в последний раз за этот день, мрачную улыбку на его лице.

– О да, – сказал он, – но вы были готовы отправить меня на виселицу из-за их свидетельств.

И он повернулся к ним спиной, как будто случайно устремив свой взор в сторону деревни, в которой столько лет совершал свой ежедневный обход.

Перевод Марии Великановой