Читать книгу Радикализация искусства. Избранное - Глеб Нагорный - Страница 12

Амадей Папильот был в концертном, давно потерявшем лоск, платье. Локти на рукавах протерты. Туфли стоптаны. Подошва зевала. Ветхое пенсне треснуло. Свалявшиеся сиреневые букли падали на слабые пожившие плечи. Голос у него был скрипучим, как у расстроенного музыкального инструмента. Однако, несмотря на то, что Амадей казался очень старым, в нем не было ничего старческого: «серебряная» нить отливала мудростью и имела форму юного, стройного, звонкого, но, как всё молодое, немного злобного и вздорного смычка.

– Странное у вас имя, – заметил Флёр, пожав узловато-сучковатую руку.

– У вас у самого не ах, – ответил Амадей Папильот. – И вообще, ничего странного в этом нет. Просто вы не застали то прекрасное время, когда в Здании не было ни Вискоз, ни Клофелинов, ни Аммонитов, ни Тротилов с Гексогенами и Пластидами, ни прочей нечисти, типа этих, как их – о! – Маркеров-пачкунов… Что и говорить, горды имена нынешних героев… Золотари… Беспросветные, беспробудные золотари… Е-стеблишмент… Будки в галстуках… Куцая мода и куцые взгляды… Виниловая одежда, виниловые лица и виниловые мысли…

– Понятно. Ваниль, словом, – оборвав старца, усмехнулся Флёр.

– А вы не перебивайте, – окрысился Папильот. – Знаете, у меня в последнее время складывается впечатление, что в нашем Здании зрячие идут за слепыми, полагая, что это сами они слепые, а те, ведущие, – зрячие. Вот вы, по-моему, из первых…

– Простите, – смутился командируемый и спросил: – А вы давно в Здании?

– С самого изначала, – недовольный тем, что ему не дали до конца высказаться, ответствовал Амадей, вытирая губы. – Я тогда еще отделом музицирования заведовал, потом был выгнан по собственному желанию. С волчьим билетом, естественно. Как говорится, вчера я ел форшмак, сегодня я – «фиршмак»21. Ведь мне и в архиве посидеть пришлось – за чужие проделки. Знаете, как бывает: кто-то всегда должен сидеть, а «чалку одеть»22, как известно, легче всего тому, кто за себя постоять не может. Впрочем, всё это в прошлом, – Амадей Папильот тяжело, туберкулезно, закашлялся, – и сейчас вот – спиваюсь… Музыка-то везде с гнусью. Два аккорда – три аб… аппорта, я хотел сказать. Очень под нее набираться хорошо… Благо, для меня по старой памяти вход бесплатный и пиво без извращений… А может, и вину свою подсознательно чувствуют, кто их знает… Жалеют? Впрочем, что такое жалость, они не знают.

– Вас сюда после реорганизации направили? – спросил Флёр.

– Нет. После продажи. Здание же несколько раз продавали.

– Простите, не понял, как продавали? – командируемый нагнулся к старику.

– Просто – из одних рук в другие. Ну, как девку гулящую.

– Разве такое возможно? – усомнился Флёр.

– А что ж вы думали, мы единственные на свете? – Амадей Папильот задумчиво и надолго приложился к кружке.

– Постойте, постойте, так получается, что мы всё-таки не единственные?! – радостно воскликнул командируемый.

– Мало того, – оторвавшись от кружки, произнес Амадей Папильот, – мы не единственные, кто на этом свете не существует. Именно – не существует. Всё, что с нами происходит, колобродит само по себе, а мы лишь играем роль актеров, вызубривших роль, но не отдающих отчета в том, что эта роль написана не нами. Мы – марионетки. Куколки. Пустышки. Ну, вы меня должны понимать. Старо как Здание.

– Простите, не понимаю… Мы же движемся. В конце концов, мы чувствуем и создаем. Значит…

– А ничего это не значит. Химера это всё. Серпантин. Шутиха. Мишура. Мы – не живем, мы – экзистируем… Кому – бутик, кому – развал поношенной одежды… Жизнь цвета рваной мешковины, дыхание – в рассрочку… – угрюмо произнес Папильот. – Вот я вам пример приведу. Когда-то работал я в отделе музицирования. Не могу сказать, что был талантлив или даже способен, но, по крайней мере, занимался тем, чем хотел, и для чего, по-видимому, Кем-то создан. В Здании я был в почете, концерты мои многим нравились, да и сам я, признаться, думал, что суть моего существования заключается в том, чтобы не путать тамбур с тамбурином, а тимпан с тампоном. И я отдавал себя всего музыке. М-да… Я имею в виду большую музыку – вальсы, фокстроты, тустепы. И чем же всё закончилось? Продают Здание, а вместе с Ним продают и мою жизнь. Вместо смычка суют в руки шарманку, открывают в концертной зале злачное заведение, выставляют меня за кулисы, назначают администратором какого-то выскочку, места Скрипок и Виол занимают Вискозы и Целлюлозы, в партере ставят столы со скатертями, вместо пюпитра с нотной тетрадью – меню, вместо стаккато – стаканы, помпозо заменяет попса, стрепитозо – стриптиз, фурьезо23 – курьезы… блевота и мокрота, словом. – Амадей перевел дыхание. Флёр молчал. Папильот продолжил: – Знаете, раньше свистели, выказывая недовольство, теперь свистят – выражая восхищение. Не музыка, а сплошное вибраттто. Этакая икра музыкальная: на зубах лопается, в душе – соленый привкус остается. Что и говорить, сменились времена – пришла мода: скоро будем не бороды, а ноги брить, и носки вместо ночных колпаков на черепа натягивать. Из личностей в личины превращаться – в рафинированное быдло и элегантную кодлу… Заметьте, у них даже не имена сценические, а кликухи какие-то… Были б звезды, а то всё больше блестки дешевые… Впрочем, вам это неинтересно. Так вот, скажите, пожалуйста, можно ли на моем примере утверждать, что я живу и являюсь полноправным хозяином своей жизни? Нет, нет и еще раз нет! Я просто жалкий Амадей Папильот, у которого забрали всё, – нет, не только парик, чулки и сюртук, у меня их, собственно, никогда и не было, – у меня меня украли!.. – с этими словами Папильот надолго припал к пивной кружке.

Сквозь посербыванья слышалось невнятное пение старика. Амадей тихо подвывал фонограммному шлягеру, тягучей нерифмованной субстанцией прилипшему к стенам шалмана, словно плевок:

Песенка изредка перемежалась чуть слышными нудными комментариями Амадея: «Эх, дебри, эх, тьма… Здесь флис-органза24 как флюс оргазма… Здесь рожи как гимны, а гимны – как рожи… Здесь каракули выдают за каракуль… Здесь смех кончается слезами – гримасы тут прикрыты лыбой…» И, наконец, громкое: «Здесь триумфальный марш покрылся свистоплясом!!!»

Тем временем Флёру принесли стакан воды и корицу на щербатом блюдечке.

– Сервис… – кивнув на блюдце, ухмыльнулся Амадей Папильот. – Раньше такого бы себе не позволили. А еще «гоблет», «флюте»… Тьфу на вас, не ругаясь… Вот я и говорю, украли, – всех нас у себя же и украли, – Амадей неожиданно трезвым взглядом посмотрел вглубь зала. – Лица – удавиться. Вы знаете, кем раньше были эти набриолиненные мракобесы? Эти рожи-отморожи? Фейс-морды эти? Знаете, есть экземпляры, а есть особи. Так вот это – особи. Ибо раньше, согласен, денег не было, но звучали имена. И какие! – доложу вам. А сейчас – денег куча, а репутации – ноль. И вообще, как можно сегодня еще барщину с оброком платить, а завтра уже десятину собирать? Объясните мне это.

Он указал на столики, стоящие у сцены, на которой бескровная Целлюлоза, голая, рыхлая и несвежая, скрепя сердце и скрипя зубами, неистово целовалась с никлой вялоокой Глюкозой, импровизируя на тему брачной ночи в среде стрип-моделей. Их языки крутились так быстро и громко, что, казалось, работают лезвия двух кофемолок.

Бильярдношарые и не в меру шалые типы пыхтели в унисон шлепаньям плоскостопных ног, раздающимся со сцены, а их пылающие морды расползались по скатертям, точно икра по блюду. На Целлюлозе, кроме фаты и лилового пояса с подвязками, больше ничего не наблюдалось. Глюкоза, вероятно, олицетворявшая «молодого», однообразно переминалась с ноги на ногу, и ее хилые ручки то и дело застревали в аппетитном целлюлите «суженой», чей левый сосок с возбужденной альвеолой напоминал хороводящие родинки с именинником в середине – пунцовым от смущения и настороженным, а правый – кнопку лифта, затертую, расплющенную и от возмущения багровую. Из одежды на Глюкозе остались лишь заштопанные носки и прокисший галстук. Попка у нее выпячивалась злая и вертлявая – эдакие две скрещенные кости с ложбинкой. Бровки были выщипаны, ротик – стервозен. По нервному тику, пробегавшему по тревожному лицу Целлюлозы, и по безумному софитово-наркотическому взгляду можно было сделать вывод, что лобзается она по необходимости, с известным отвращением, и ее вот-вот, точно целлофановый мусорный пакет, вывернет наизнанку. Глюкоза же предавалась этому занятию со рвением, присущим только тем особам, что работают сверхурочно, в свободное время обивая пороги администрации, запамятовавшей выплатить причитающуюся сумму за прошлый квартал. Как и большинство безысходников, Глюкоза руководствовалась старым принципом: «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят».

Флёр, наблюдая, как стервозные губки захлебываются в поцелуе, невольно «залюбовался». От сцены его оторвал мелодичный, как хрип волынки, голос Амадея.

– Эротика, покрывшаяся эрозией. Скрип-модели. Что и говорить, порнушная у нас жизнь, порнушная: длинные ноги и спортивные рожи, суррогаты духов и жвачка с гранулами, нефотогеничные лица и засвеченные души…

– А? – Флёр с трудом вернулся к разговору.

– Вы меня не слушаете совсем! – Папильот обиженно поджал губы. – Я говорю: синтетические платья – синкопические чувства… барби и барбитураты… В том смысле, что культура пластмассовая, и элита такая же – искусственная, надуманная, вычурная… Микрофаза и макроцефалы, одним словом…

– Ну да, ну да… – вяло отозвался командируемый, устремив взгляд на сцену.

– Мокромысли и мерклодуши… – продолжал бубнить Амадей. – Ведь грязь тела – она с нечистоплотности души начинается. Эй, вернитесь!

– Что?! – Флёр дернулся и нервно улыбнулся.

– Повторите, что я сказал, – потребовал Папильот.

– Макроформы, но – микродуши… Что-то в этом роде… Так? – по лицу командируемого прошел легкий тик.

– Почти, – смилостивился Амадей. – Впредь попрошу вас не отвлекаться на разврат всякий. Так вот, возвращаясь… были они всего-навсего мелкими торговцами из подотдела негоции при отделе финансов.

– Простите?..

– Коммерция, торжище, рвачество. В кутюрном цехе украли, в соседнем продали, – пояснил Амадей. – Предпринимательский склад ума – воровской склад души… Шаромыжники с честными лицами… Неизменно-низменная порода… Стр-р-рекулисты!25 – Он сделал такой мощный глоток, на какой был только способен, собрался с силами и, выщелкивая всю горечь, которая накопилась у него за время пребывания в Здании, не сдерживаясь, выпалил: – Изящные черви! Тонизирующие уроды! Элегантные мрази… Тролли в профитролях… Упыри из попурри… Души прекрасные миазмы…

– Ясно-ясно, – Флёр глубокомысленно кивнул, прикрыв рот ладонью. От амадеевских напыщенных сентенций, надуманных острот и натянутых каламбуров тянуло в сон. Подумал: «Вот же щебетун неугомонный. Интересно, надолго его хватит?»

– И вот ведь странно… – чуть успокоившись, продолжил Амадей Папильот. «Надолго», – решил Флёр и принялся внимать. – …Я еще могу понять тот честный до беспринципности и беспредельно вежливый молодняк с чирьем интеллекта на лице, который быстро всего добился, вернее, слишком рано урвал и ринулся в беспросветный блуд. Тут всё ясно: пока у вас не мозги, а мозочки, покуда путаете наглость со смелостью, а хамство – с гордостью, правильного выбора вам не сделать. Но когда этим же занимаются лица из серьезных отделов, без пяти минут кандидаты и профессора… – Амадей сделал скорбную гримасу. – Нет, не могу понять. Кстати, их столики в самом первом ряду. Интеллектуалы, умницы, светила… А что от них осталось? Рюмки, блюдца и визитки. Богатые, сытые… несчастные, – заключил любитель парадоксов. – И знаете, отчего так вышло? Слабая душевная организация. Интеллект есть, а души-то, как оказалось, нет, или, как бы это выразиться, неразбуженная она – душа. Когда они бедствовали, пытаясь познать тайну Миро-Здания, когда формулы для них казались важнее, чем положение в отделах, всё вроде бы ничего было… Нормальные служащие в серо-мятых потасканных костюмах – в целом, надо сказать, еще приличных. – Амадей потер прохудившийся локоть концертного платья и вздохнул. – Но стоило им чего-то добиться, как вот вам, пожалуйста… бриолин на лысине, барбистые лайкры на коленях. Полуфабриканты с полуфабрикатами. Киндер-сюрпризы в фольге. А развернешь обертки да сложишь начинки – киндер-капуты какие-то получаются, – монстры, пожирающие младенцев. А сколько полезного могли принести Зданию! Какие идеи были в головах! И что мы сейчас имеем? Не анфилады и колоннады, а жиртрест с кабинетами на час. В стиле порокко. Ибо назвать-то по-разному можно – рауты, сэйшн, суаре, журфиксы, биеннале да файф-о-клоки… А на поверку? На поверку чем всё это оказывается? «Тусовками» да «малинами». Одной сплошной червивой малиной. И ни одного, заметьте, ни одного свежего лица. Но вы знаете, я не виню их в этом. Всё зависит от того, в Чьи руки попадет Здание. Большинство из них глубоко заблуждаются, полагая, что во всём виноват Альбинос. Не Альбинос виноват, а Тот, Кто им руководит. Эх, да что тут говорить… Гениальность и вырождение в одном стакане.

– А кто он вообще такой, Альбинос этот? – рассеянно спросил Флёр, внимательно разглядывая бездушные лица юристов и финансистов, сидящих чуть поодаль, – без мимики, без чувств в глазах, с поджатыми губами, застывшими сургучными скулами, стойким форс-мажором в душах, оправдывающим любые неправомерные деяния, и визитками, наколотыми на «серебряные» нити. «Белые воротнички» ораторствовали, витийствовали и разглагольствовали. Словом, городили всякий вздор, несли чушь и молотили отсебятину. За вывернутыми софизмами и мертвыми сентенциями прожженных дельцов с высоким уровнем интеллекта и низким коэффициентом души чувствовались убогая изнаночная философия, перевернутый вверх ногами «моральный кодекс» и неинтеллектуальное право. В каждой фразе – абсурд, коллизии и казусы. В перемигах – двойные стандарты и тройные тарифы. Эдакие зажравшиеся гедонисты, несущие в массы спасительную идею черствой корки аскезы вместо сытного батона с румяными боками, давно варимого их желудками вместе с осетровой икрой и семгой. «Народ, чтобы думал, должен голодать…», «Чтобы двигаться, надо мерзнуть…» – отскакивали от дорогих клыкастых ртов подворованные афоризмы. – «Клиент есть тупая, злобная скотина, которую постоянно нужно убеждать в обратном…» «Нам, с высшим образованием, платят не за то, что мы делаем, а за то, что мы его имеем…» «Надежный – это тот, кто собирается кинуть тебя по-крупному…» «Чтобы стать хозяином жизни – надо стать слугой народа…» – И в конце – как эпитафия: «Все дороги ведут к уголовному кодексу».

– А бес его знает, кто такой Альбинос, – отозвался на вопрос командируемого Амадей. – Ведь он никакому отделу не принадлежит. Вот вы можете себе представить, чтобы кто-то в Здании не принадлежал ни одному отделу?

– С трудом, – признался Флёр, поразившись увиденным каменным лицам, торчащим из хрустких воротничков рубах, и услышанным ядовитым хрусткостям. Ему показалось, что всё это время он смотрел в какую-то ужасную, засасывающую, беспросветную пустоту и внимал гулу гороха в бочке. Меньше всего ему сейчас хотелось принадлежать их отделам. Лучше уж командировка – и не возвращаться.

– Правильно, потому что ни один субъект, находящийся в Здании, не может существовать сам по себе, – похвалил его Папильот. – Он может, естественно, утверждать, что является редким индивидом, который ни от кого не зависит и живет по своим законам, но стоит ему об этом заявить во всеуслышание, как тут же придут добры молодцы в белых халатах, с рубашкой о длинных рукавах, и препроводят его под завязанные руки в архив. Мало того, если вы никакому отделу не принадлежите, то попросту не существуете. Вот вы – командируемый из отдела лингвистики. А сказали бы, что вы просто Флёр… Скажите, и что бы это означало? Ровным счетом ничего. Вы – никто. Дым. Пелена. Призрак. Асоциальный элемент. Нет вам ни уважения, ни места в Здании. А раз вы Зданию не нужны, то от вас просто откажутся. Вначале перестанут замечать, а потом, со временем, вы и сами понемногу начнете исчезать… и будете еще долго переживать, что вас не ликвидировали в самом начале. Есть у нас в Здании бездна таких типов без определенного места жительства и без дна, которые ползают по отделам и попрошайничают. Маргинальные-маргинальные такие все из себя. Знаете, почему им перестали подавать? Их никто не замечает. Их просто для Здания нет. Они – социально бесполезны.

– Но это не означает, что их нет в физическом смысле, разве не так? – ошалело спросил Флёр, прислушиваясь к разговору за соседним столиком.

Хорошо поддатый магистр права с мраморным бескровным лицом, но пульсирующими ушами проникновенно увещевал какого-то снулого финансиста от сохи с невнятным цветом кожи и злыми острыми ушами, прикуривавшего сигарету со стороны фильтра: «Жизнь не есть перцепция чего-то вечного… жизнь есть восприятие тленного, ибо тлен, как меньшее в большем, как преюдиция26 и монада вечного… о!.. ве-чно-го… о-го-го… между прочим… Не согласен? Зря. Ну, ничего. В споре рождается, типа, истина». Правовой цербер поднял палец, опустив его в тарталетку с устрицей, брезгливо выдернул, не договорил, вспомнил, что находится не за кафедрой, с горечью глянул на приятеля, смахивавшего после выпитого на финансовую гидру со множеством голов, которым можно было дать имена: «ЗАО», «Цессия», «Холдинг» и «Оффшор», расслабился и вдруг потек по столу.

Появившийся официант с подносом в руке склонился над юристом, легонько похлопал по плечу и попросил:

– Поднимите голову, пожалуйста, я вам рыбный салатик принес… Вы заказывали… и сыр с тмином… А вот «Цезарь» закончился… Извините…

– «Рыба?»… Салатики?! – резко отпрянув, рявкнул правовед, вложив в первое слово специфический смысл27. – Какие, к черту, салатики?! Са-ла-ти-ки! Я вам покажу салатики! Всё Здание на салатики порезали… на брокколи и холопень28… Нет, это ж надо, кругом сплошные холопы! Холопы и халдеи! Цезаря на вас нет! Беспардонщина!.. Са-ла-ти-ки!.. – вдруг сбился, ошалело прошелся плошками глаз по «Граммофону», тихо и жалко прогундосил: «Пиво и сыр… Сыр и пиво… кстати, о пиве… хмель и тмин… хмель и хмель… О! Mix! Водка и пиво!.. Пиво и водка!.. а то салатики, понимаешь… «Цезарь» закончился? Да как он закончиться может?.. И вот это всё, вот это… – пьяным, не располагающим к беседе жестом указал он на пустые бутылки «Absolut’а», стоящие на столе, – это всё, абсолютно всё – сивуха. Вы меня поняли? Си-ву-ха.

– Абсолютно с вами согласен, – кивнул официант. – Сивуха.

– Сивуха?!!

– Но, попрошу заметить, какая! – Подняв кривой перст, провозгласил тот. – Абсолютнейшая!

– Совершенно?

– Совершенно.

– А, ну тогда… Еще по стопке, – и тут правовед, окончательно показав всю свою юридическую сучность, бесповоротно упал на скрещенные руки.

Официант потеснил бутылки с тарелками, поставил закуску и удалился. Под напомаженными волосами билась резвая мысль о том, сколько можно будет накинуть «рыбьих яиц» на салат из искромсанного хека и приписать нулей в счете.

– То-то и оно. Субъект существует не в физическом, а в социальном смысле. – Флёр снова услышал голос Амадея, который на время затерялся в пивной пене и сыре с тмином. – Он обязан принадлежать какому-нибудь отделу. Если он не признаёт законов Здания и утверждает, что, мол, не Здание следует ставить во главу угла, а его самого, то, извините, пусть он тогда отдает все имеющиеся у него в наличии документы, скидывает портки, которые приобрел в кутюрном цехе, и пойдет прогуляется по этажам. Знаете, что с ним будет? Когда он вернется, то на его теле вы обнаружите следы подошв всевозможных размеров, подпалины от окурков и потеки от помоев. Его просто не заметят.

– А при чем тут Альбинос?

– При том, что все эти правовые нигилисты без определенного места жительства, все эти маргинальные элементы так или иначе находятся – или, по крайней мере, в недалеком прошлом находились, – в связи с отделами, а Альбинос ни одному отделу не принадлежит. Он сам по себе. Исходя из постулата, что в Здании каждый напрямую связан с каким-либо отделом, мы можем заключить, что Альбиноса не существует.

– Простите, простите, но ведь это еще не означает, что он не существует в физическом смысле, – Флёр потянулся к стакану с водой.

– Я с вами согласен. Но Здание признает только документарного субъекта. Только статистическую единицу. Иными словами, вы можете быть переведены из отдела лингвистики в отдел финансов, но если за вами следом не поступили сопровождающие вашу физическую оболочку документы, а затерялись где-то между этажами, то как служащий отдела лингвистики вы уже не существуете, а как финансист вы еще не народились; следовательно, вас, попросту говоря, в Здании нет. Никакие начисления переводиться не будут, бонусов и премий вы не получите, изо дня в день вас станут кормить «завтраками», а тринадцатая микрозарплата в итоге так навсегда для вас и останется тринадцатой – в бесовском значении этого слова. Будете ждать ее, ждать… Может, правда, случиться и по-другому: вас сотрут с лица Здания, но документы о вашей ликвидации по какой-то причине должным образом не оформят. Так вот: для Здания вы всё равно будете существовать. Ваше место никто не займет, вы продолжите торжественно лыбиться с анкеты в отделе кадров, а вашему фантому по-прежнему станет начисляться зарплата. И, несмотря на то, что вас не будет в физическом смысле, для Здания вы всё равно останетесь великолепным Флёром, работающим в отделе лингвистики. Ведь что получается: мы все отождествляем себя с социальным положением, которого добились. Сегодня вы – финансист, завтра – безработный, послезавтра – работодатель, а еще через день – снова безработный. Но никому не придет в голову назваться своим именем. Флёром, например. Уяснили? Мы есть социальный статус. Об этом, к слову, даже пергидрольные блондинки в жидких полушубках и «мягких рухлядях» догадываются. Смутно, но догадываются.

– Любопытно, весьма любопытно, – ответил командируемый, потягивая воду. – Но почему вы всё-таки считаете, что Альбиноса не существует? Вдруг он сидит где-нибудь за кулисами и посмеивается над нами? И, кстати, я, к примеру, его видел.

– Да кто ж его не видел, – вскинулся Амадей Папильот, опрокинув кружку с остатками пива, – я его тоже неоднократно видел, но это еще ни о чем не говорит. Понимаете, это не доказывает его существования!

– Чушь какая-то, – Флёр поднял кружку, поставил на столешницу и бессмысленно посмотрел на Амадея, вытиравшего платком руки. – Если вы сами признаете, что видели его, то как тогда вы утверждаете, что его нет?

– Я утверждаю это не с точки зрения Амадея Папильота, а с точки зрения Здания, вы меня понимаете? Он, еще раз повторяю, не принадлежит ни одному отделу. А это говорит о том, что в Здании его нет. Одним лишь голым фактом существования еще не обуславливается его право на жизнь. Где задокументировано то, что он есть? А раз не задокументировано, стало быть, его и нет. Его – как факт – еще и де-юре признать надо, – Амадей спрятал платок в карман.

– А если он не требует признания? Если он и есть тот самый индивид, который ни с кем не считается и руководствуется только своими принципами?

– Даже если он не требует признания, он всё равно останется для истории Здания только мифом. Мифом, у которого нет письменного разрешения на жизнь. А коли нет разрешения, значит, и жизни нет… – Амадей Папильот грустно поглядел в пустую пивную кружку. – Понимаете, чтобы жить по законам Здания, нам в любом случае пришлось бы выдумать Альбиноса или подобного ему. Неважно, есть он или нет, просто всем нам очень нужна легенда, очень нужен герой-одиночка, который, в отличие от нас, живет своей жизнью, по своим законам и правилам. Ведь это же с ума сойти можно, если признать, что не мы руководим Зданием, а Оно – нами. Что Объект всегда Субъектом был, а субъект, напротив, – объектом. Жуть. Кстати, поскольку Альбинос имеет физическую оболочку, то наверняка где-то есть и его документарная плоть. Просто мы этого не знаем. А раз он задокументирован, то он уже, к сожалению, не легенда. А раз не легенда, то и говорить о нем не имеет никакого смысла, а уж тем более – обвинять во всех наших неудачах. Он такой же, как мы. Другой немножко, но такой же. Иными словами, во всём надо винить не того, кого все именуют Альбиносом, а Того, в Чьи руки попало Здание.

– А с чего вы взяли, что Здание продавали?

– Я это чувствую. Вы не заметили, что говорите на совсем другом языке, нежели раньше? Понимаете, заблуждение служащих любого отдела основано на том, что мы всегда ищем виноватого по принципу «кто крайний?» Мы ищем бревна в чужих глазах, в то время как у самих и глаз-то давно нет. «Зенки», сплошные «зенки»! И есть Альбинос на самом деле, или его нет, уже не так уж и важно! Если не будет крайнего, то его обязательно выберут. Им с одинаковой возможностью могли бы оказаться как вы, так и я. Всё дело случая. С глобальной точки зрения, нам следует выбрать ответственного за все наши грехи и за грехи Здания. А в Чьих, собственно говоря, руках находится Здание? Кто руководит Им? Я не случайно задал вам вопрос о том, не заметили ли вы, что мы говорим на ином языке.

– Не знаю… Дело в том, что я не так давно в Здании, поэтому не могу сказать, на каком языке здесь говорили, – извинился командируемый.

– Здесь говорили на языке порядочности, а сейчас говорят на языке зависти. И вообще – раньше говорили, а сейчас «ботают по фене». Когда место портмоне занимает «лопатник», а на смену преступному поведению приходят «мочилово и разборки», и «урка» становится у власти, то всё: Зданию – конец. Но и так скажу: когда нас начинают дурить мудреными словами типа «дефолт», «инаугурация», «конвергенция» и «ротация», то мы рано или поздно перестанем понимать друг друга. Вот вы мне можете объяснить назначение слов «презентация», «номинация» и «гран-при»? У нас что, нет аналогов? – Амадей подобрался, лицо его вытянулось, «гусиные лапки» вокруг глаз разгладились. Напоминал он в этот момент статуэтку, вручаемую за сомнительные заслуги перед Зданием.

– Но ведь и «аналоги» когда-то… – не согласился с ним Флёр.

– Номинант вы, номинант, честное слово, а еще из отдела лингвистики… Поймите, я не против нововведений, но знаете, в чем-то я, наверное, похож на Портфолио, – вы, кстати, с ним не знакомы? Он из сектора ино-странных дел.

– Вообще да, знаком. Но разговаривал очень коротко. – Флёр подумал, что Амадей сам нередко перемежает свою пространную речь словами из разных лексических слоев языка, но вслух этого не высказал. Слушать его стало любопытно.

– Так вот, я не против нововведений, но я против только нового. Понимаете? Нельзя забывать о корнях языка. А у нас они другие. У меня же складывается впечатление, что мы сознательно и целенаправленно пытаемся выдрать свои корни и посадить новое дерево со стволом, ветвями и листьями, но только уже без корней. Виртуальное дерево, которое ни пощупать, ни объять. Но язык не может быть виртуальным. Он либо есть, либо его нет. Так вот – на сегодняшний день его нет. Где десница, где длань, где ошуюю и одесную? – Амадей, услышав слова раздавшейся шалманистой песни: «…Кликни по баннеру, получишь в сайт!..» – вдруг резко передернулся и покрылся испариной. – Да… что и говорить, продали Здание, а мы и не заметили.

– Кстати… Вы вот тут упомянули Портфолио… А вам не кажется, что имя у него какое-то, мягко говоря…

Папильот усмехнулся:

– Его же словами и отвечу, он их часто повторять любит: «Чтоб дураку его дурость показать, надо до этой дурости, к сожалению, опуститься, но главное – себя в ней не потерять». А от себя добавлю: чтоб меньшинство было услышано большинством, меньшинство должно говорить на языке большинства. Пусть выдуманном, пусть это будет воляпюк и бессмыслица, но другого выхода нет: каково общество – таков и язык.

– А попроще нельзя?

– Можно. Только скучно, наверное.

– Неужели он именно поэтому Портфолио?

– Как и все остальные – только поэтому. Содержание-то в нем – старой потрепанной брошюры: так – листочки, картинки, буковки… И всё это замызгано и косноязычно до комиксов. Зато как звучит – Портфолио! Бедняжка.

– Почему «бедняжка»?

– Потому что, в отличие от большинства, от всех этих интеллектуальных брызгунов пустословных, которым главное – свою дефолтированную, обнищавшую словами мысль облечь в недосягаемую виртуальную форму, так, чтоб всем стало ясно – перед вами полиглот, выпендрыш, IQ-шник, – он прекрасно понимает, что он не Портфолио. Вот если б не понимал, ему б легче было. – Амадей вдруг быстро-быстро стал махать руками из стороны в стороны, показывая какие-то знаки: вверх-вниз, вправо-влево. – Скажите, какая, по-вашему, «стрела» является собирательной для всех показанных?

– Вот уж не знаю, – искренне пожал плечами Флёр, подумав, что если и можно представить себе «воплощенную эмоцию», то она должна быть похожа на Папильота.

– Вот, – заключил Амадей. – У вас коэффициент интеллекта – как у дегенерата или разрекламированного общественного деятеля. Выше среднего, но ниже нормы. Шутка, извините. Дело в том, что никакая.

– К чему это вы? Я не совсем понял… – Флёр принял такой озадаченный вид, словно ознакомился с собственными результатами теста на IQ, которые его, мягко говоря, не впечатлили.

– А к тому, что сейчас дуракам по сравнению с другими временами намного вольготней живется.

– И отчего так? – командируемый так до конца и не понял, что имел в виду Папильот, хаотично размахивая дланями.

– Отчего? А вы не знаете? – Амадей накрутил на палец седой локон. – Наверное, оттого, что в оппозиции к дураку тоже дурак стоит. И поменяй их местами – сумма слагаемых власти не изменится. Она будет минусной. Потому что дурак – он всегда с отрицательным знаком. Но всё можно оправдать. Сомнительные тесты на IQ, несуществующее общественное мнение, PR, глянцевая реклама… Это то, что с Портфолио сотворили. Подмена. Желаемое выдается за действительность, дурак за мудреца, пассив за актив.

– Ну и где же, позвольте узнать, мудрецы? – Флёр посмотрел в зал и отпил воды; лицо его в этот момент вытянулось; казалось, он не нашел мудрецов среди присутствующих и весьма удивился этому факту.

– Как всегда, где же им еще быть? Вне.

– А именно?

– Вне кормушки. Рыла и зады мешают.

– А если потеснить?.. – ухмыльнувшись, спросил Флёр.

– Смеетесь, что ли? Кто ж от кормушки запросто так отлепится? Отруби, они же вкусные, сочные, аппетитные… Но тут в другом дело. Мудрец лучше голодать будет, чем из корыта, ведра или лохани, как другие, жрать станет. Поэтому он и вне. Вне скотин, для которых любой, кто искренен, открыт и добродушен, обязательно глуп, наивен и непрактичен. Вне скотин, от которых смердит нечистотами.

– Чистоплюй? – саркастически хмыкнул Флёр.

– Нет, честь бережет. Зря иронизируете, между прочим. Честь для него превыше положения в Здании. Ибо он не жрет, он – наслаждается пищей. А как со скотами наслаждаться можно, посудите сами. Да и скучно оно: больше, чем собственный желудок вмещает, не съешь… Вот, к примеру, в нашем балагане. Каждый хочет другого перещеголять, перефрантить, перепижонить. У вас платьишко кремовое? А у меня будет со взбитыми сливками. Вы ассенизатор, а я – Генеральный Ассенизатор. У вас душа нараспашь, а у меня – воротник апаш. «Уши собачьи», говорите? А у меня слоновьи будут. «Кожа змеиная»? А у меня, глядите-глядите-ка: и-и-гу-ань-я. И туфли из кожи омара. Вона как. Что, умылись писсуарной водой? И с каждым разом всё больше и больше. Чтоб не воротничок, а шкап воротничков, чтоб не комод, а сервант, чтоб не скобяная лавка, но корпорэйшн, лимитед, спекулэйшн. И никто не может себе уяснить простую истину: новый – это безвкусно одетый старый. Король-то – жомовый. Жо-мо-вый! Потому и цвет костюма у него не кофейный, а жженого кофе, и галстук – не с коричневым отливом, но цвета гусиного помета… И так далее, и тому подобное. Не всё птичье молоко – ох, далеко не всё… За этим шоколадом нередко вообще начинки нет, да и сам шоколад этот – с плесенью… – Амадей перевел дух, потянулся к пиву, задумчиво глянул в пустую кружку, пожевал пересохшими губами, с обреченным вздохом поставил сосуд на место и занудно провещал: – Правда, «фарца», говоря нынешним языком, она даже не столько «прикидом» определяется, сколько отношением к закону. Ведь она же, в отличие от настоящего предпринимателя, не по закону и договору живет, а «по понятиям» и «бандитским распискам». Потому что законы «моль» принимать начала. За торговым рядом, веером, в растопыр. И уже не поймешь: мальчики с перстнями или перстни с мальчиками… Вот в чем весь ужас-то! Все они – за деньги, но категорически против их зарабатывания. «Украшать» для них давно стало производным от «красть». А порядочен для них лишь тот, кто не делает больших подлостей из-за маленькой выгоды. И не могут они зарубить себе на вмятых носах, что если очень хочется, но нельзя, то, значит, нельзя для всех, а не – пытаться купить-подкупить. Нельзя! И пока у них сознание «фарцы», то кроме «Джойнт – Сток Компани Лабаз» им ничего лучшего не придумать. Менталитет не тот. Впрочем, с таким словом им фарта не будет – выговорить не смогут… Знаете, «Граммофон», может, и золотой, только игла у него – золотушная; пиджаки, конечно, замшевые, только вот подкладки у них – замшелые. Да и разве дело в «Граммофоне»? По всем отделам так: рак души, метастазы совести. Посмотрите вокруг, – Амадей обвел зал истерзанным взглядом и развел руками, – пришло время кабаков: вкусу учимся у официантов, манерам – у швейцаров, чистоте – у посудомоек… А управленцы?! Вы только взгляните на эту шатию интеллектуальных кастратов – лица после вчерашнего, мысли позавчерашние. И куда ни глянь – бациллы коррупции, так и летают вокруг, так и вьются, всё живое вокруг себя заражая, честное в лживое перекраивая. И что любопытно: у них, у чинуш этих, одно из двух: или морды, или зверюшачьи личики. Не заметили? При этом совершенно отсутствует самость. Смазанные, невзрачные, в толпе теряющиеся. Им бы не в норку облачаться, а в норах жить. Все друг на друга похожи, как из одного инкубатора. Цыплята такие мутировавшие, с душами коршунов. А лиц нет. Клювы только. Отсюда и проблемы. Мы их не замечаем, а они из толпы выжмутся, за лодыжку – хвать, и обратно в толпу. Ку-ку… ку-ку… Нет его. Ищи-свищи. Лица-то нет. – Флёр рассмеялся. Взгляд Амадея залиловел. – Вам смешно?.. Не до смеха скоро будет. Попомните мое слово. У них же зубов больше, чем у нас – лодыжек.

– По-моему, вы уже не о коршунах говорите, а о волках… Или собаках… – подметил командируемый.

– Те же яйца – только в профиль, – махнул рукой Папильот, продолжив: – А поймаешь его, смуроглазого, он на тебя испуганной мышью глянет да как запищит: «Пи-пи…» Как тут не пожалеть? Беги уж, мыша. Только ты его отпустил, а он по новой – хвать! хвать!.. И такой он перевертыш хитрющий: ты зверюшку ищешь, а он уже курлыкает; только ты его за крыло поймал, а он тебя – зубами, и снова цветком ароматизирует или пчелку из себя корчит. И весь такой подозрительно-положительный… «Мы что… мы работаем, на благо, во Имя…» Хвать-хвать! Да что тут скажешь? – фейерверк туш и скорбь душ… Птицезвери какие-то!.. – Амадей помолчал; через минуту, скорее для себя, чем для собеседника, проронил: – Иными словами, кому и намордник – галстук, – и вдруг совершенно некстати добавил: – С другой стороны, знание законов, даже толковых законов, делает нас безответственными и безнаказанными…

– Разве знание законов не делает нас ответственными перед другими? – обомлел командируемый.

– Куда там. Знание законов делает нас хитрыми, выскальзывающими и уклоняющимися от ответственности. Закон – он же в голове должен быть, а не на бумаге. Понимаете, в чем дело, в сами-то законы я верю, искренне верю, а вот во взяточников нет. Не верю!

– Неужто раньше по-другому было? – иронично улыбнулся Флёр.

– Так же. Только в прошлом всё это было ярко выраженное, а сейчас – грязно скрытое. Разницу чувствуете?

– Не совсем, честно говоря… Ну, и как же всё-таки с этим бороться? – вяло поинтересовался командируемый, которому порядком надоел этот разговор.

– С этим не надо бороться, – Амадей Папильот кивнул на столы. – Нужно разгадать причину этого шалберенья29. А причина тут одна – нежелание жить. Они не хотят работать на отделы и ведомства, так как те не могут их защитить и не в состоянии пролить свет на природу Миро-Здания, природу их «серебряных» нитей, природу их появления в Здании и их ухода. Они просто-напросто боятся реальности – вот и прячутся здесь, в «Граммофоне». Поэтому и гребут под себя, понимая, что Здание никто, говоря их языком, не «крышует». Поскольку Здание и есть самая жестокая, беспощадная и «беспредельная» крыша. Поэтому и распространился по отделам самый страшный недуг – массовый эгоизм. В виде обществ с ограниченной ответственностью, колоссальными олигархическими возможностями и перманентным страхом перед ликвидацией. Вы, наверное, думаете, они празднуют что-то? Нет. Все они в глубоком трауре. Они уже давно не живут, а делают вид, что живут. Мало того, все их лжеистины по поводу борьбы между материальным и духовным давно свелись к одному: к борьбе между материальным, которое может быть выражено в деньгах, акциях, долях и облигациях, и всем остальным, что такого выражения не имеет, а значит, не является материальным… – С этими словами Амадей острым, как рыболовный крючок, взглядом зацепил вымазанный тунцовым салатом пиджак, обладатель которого посапывал за столом и вкусно приговаривал: «Ах, какая маржа! Ах, какая маржа…» – Но это еще не самое худшее, – брезгливо отцепившись от юриста, продолжил Папильот: – По крайней мере, они еще в здравом уме пребывают. Худо-бедно, но пребывают, худо-бедно, но сохранили собственное «я», в то время как другие попросту закрылись в себе, придумали ирреальную жизнь, оказавшись в итоге в архиве.

– Кто же, например?

– Ну, например, Герцог.

– Дворянин? – усомнился Флёр. – Разве в наше время такое возможно?

– Вот именно, что невозможно. Но надо же как-то отличаться от других, чтобы окончательно не раствориться в общей массе. Честно говоря, будь на то моя воля, я бы всех этих ряженых выскочек, всю эту дворянскую камарилью как класс ликвидировал. Не подумайте, пожалуйста, что я какой-нибудь завистник и филистер. Напротив, я с большим пиететом отношусь к титулам и заслугам перед Зданием, но, поймите меня правильно, – к истинным титулам, к истинным заслугам, а не к выдуманным. К дворянам, а не к псевдодворянам. Объявить себя сегодня дворянином, не имея на то никакого морального права, – это значит попросту расписаться в собственной непорядочности. Это ж в клошарном сне не приснится – знаете, кем раньше был Герцог? Простым кукольником из отдела игровых автоматов… а сейчас Герцог, видите ли. Галун ему на фуфайку. Смех, да и только. Заслуг что воды в решете, а туда же… И вообще, если уж на то пошло: в наше время присвоить себе чужие регалии – это то же самое, что нацепить пуанты на культи безногому. И самое вам место после этого – в «желтой» части Здания, в архиве, в закрытом «кабинете». Так нет же, некоторые еще собираются отдел дворянского гнезда учредить! – Амадей Папильот в сердцах хлопнул по столу музыкальной ладошкой. – Очень надеюсь, что он будет зарегистрирован по местоположению архива, очень, очень на это надеюсь. Кстати, Герцог уже там – в архиве. Впрочем, он не совсем дворянин. Более того, он – совсем не дворянин. Этот аристократ – пластмассовый.

– Так, стало быть, причина всего этого… – Флёр неопределенно потыкал пальцем в воздухе. Последнюю фразу собеседника он проигнорировал.

– Э, нет, – подался вперед Амадей Папильот, – если мы это признаем, то Зданию конец придет. Сразу всеобщим переустройством запахнет. Ни в коем случае нельзя признаваться в своих неудачах, никогда и ни за что. Нужно искать Того, Кто руководит Зданием. А вовсе не того, кто стал крайним. Понимаете, крайнего легче всего найти. Но это не решит проблемы.

– А с чего вы взяли, что Зданием вообще Кто-то руководит, и Кто-то за всё ответственен?

– Хо-р-р-оший вопрос, очень хороший. А на самом деле, руководит ли Кто-нибудь Зданием? – поперхнулся Амадей. – Я частенько его себе задаю, и всё чаще прихожу к выводу, что Зданием уже давно Никто не руководит. Но даже если Никто и не руководит Зданием, то надо этого Руководящего выдумать, а потом всё валить на Него. Потому что иначе получается, что мы сами во всём виноваты. Но если мы признаем во всём свою вину, если каждый скажет, что в своей судьбе виноват он сам и только сам, и захочет ее изменить, то столкнется с парадоксальной ситуацией, у которой есть три выхода, но все они для нас закрыты.

– Какие же? – с интересом спросил Флёр и вновь отпил воды, краем глаза наблюдая за Амадеем, который скривился, точно от зубной боли, при виде выбежавшего из-за кулис двуполого патлатого ди-джея в клеенчатых лоснящихся брючках, с серьгой в левом ухе и «гвоздиком» в правой ноздре, воткнутым, вероятно, для симметрии. DJ – грудь женская, таз мужской – взлетел по лесенке на лепившуюся к сцене импровизированную трибунку, оснащенную многочисленными приспособлениями для порчи музыки, радостно подпрыгнул, хлопнул в воздухе штиблетами и устроился за пультом.

– А теперь… «Органза», господа!.. Relax-Reflex! – натянув наушники и бодро дернув стальными скобами пирсинговых бровей, недомерок пискнул в шишечку микрофона, скрипнул «серебряной» нитью – тупой золотушной иглой-коротышкой – и зажонглировал пластинками. Казалось, по стеклу заводили бритвой. Под напором беспорядочно снующих и жужжащих, подобно мухам, децибел, Целлюлоза и Глюкоза окончательно сбились с ритма.