Читать книгу Раневская - Глеб Скороходов - Страница 33

– В прошлый раз, когда я принимала Маргариту Алигер, вы вели себя, как аристократ, закончивший дипломатический колледж, – сказала Ф. Г. – Внимательно слушали, молчали, не задавали глупых вопросов и произвели на Маргариту хорошее впечатление. Это похвально. Но я все думала над словами, что вы бросили, уходя: «Такой поэмы, как „Зоя“, надо стыдиться». Почему?

– Мне она кажется фальшивой. И ситуация, когда немцы, поймав девчонку, поджигающую сараи, начинают у нее выпытывать «Где Сталин?», а она произносит свое «Сталин на посту!» тоже, – объяснил я.

– Вы так внимательно прочли поэму?

– Мы ее изучали в школе. Она входила в обязательную программу.

– Печально. Обязательное мы воспринимать не можем, оно сразу становится синонимом насильственного. Не хочу с вами спорить, хотя вижу в этой поэме, не лишенной риторики, чувства поэта.

Маргарита не очень счастливая женщина. Брак с Фадеевым оказался неудачным, одна воспитывает их общую дочь, а за «Зою» теперь ее заклеймили «сталинисткой». И хотя это совсем не так, ее перестали читать и печатать. Она несет это клеймо с гордо поднятой головой и почти не пишет.

Но я думала о другом – о несправедливости, которая ложится на одних и минует других. Почему вы не бичуете меня за десятки ролей, сыгранных в советском дерьме? Напыщенном и просталинском. Меня заставляли? Никто этого не делал. Работаешь в театре – надо играть, хоть и понимаешь, что пьеса так же далека от драматургии, как мы от Марса. Но играешь. Мучаешься, но на сцену выходишь. И слушаешь в сотый раз идиотизмы положительного героя с какой-то немыслимой фамилией, вроде Куздюмов. Куздюмов присутствовал всюду. «Куздюмов, а как вы относитесь к новому почину?» – это из лирического диалога. Или признание, почти шепотом, на прерывистом дыхании: «Я люблю вас, Куздюмов!»

Смеетесь? Мы тоже смеялись, но верили, что это нужно зрителю, что это та самая современность. Не требовалось большого ума, чтобы разыгрывать перед Павлой Леонтьевной пародии на сочинения, в которых все конфликты решались постановлением обкома или резолюцией наркома. Сами пьесы были пародией[17].

Мы играли одну такую в Баку, не помню, как она называлась – «Одна ночь», «Шахтеры» или «Как его зовут?» – это неважно. Суть решалась в последней реплике: герой получает телеграмму от самого Сталина, одобряющего его смелое новаторство по добыче чего-то. Торжественная музыка – хорал, занавес, бурные аплодисменты.

Актер, который должен был за минуту до финала вынести эту сталинскую депешу – он изображал почтальона – и произнести единственную фразу: «Вам телеграмма из Москвы!», напился до положения риз. В театре – никого, занятые в первых актах – давно дома. Помреж кинулся к старичку пожарнику:

– Иваныч, спасай! Выйдешь на сцену, произнесешь: «Вам телеграмма из Москвы!» и все. С меня поллитра!

Старик согласился. На него напялили форменную фуражку и на реплику постучали в дверь.

– Войдите! – откликнулся очередной Куздюмов.

Старик сделал три шага и пробормотал чуть слышно:

– Ван телерана из Моты.

– Что? – Куздюмов повысил голос: – Говорите громче!

Пожарник старался, но от этого его шепелявость только усилилась.

– Не понимаю! – не унимался Куздюмов. – Что вы сказали? Повторите!

– Идите к едреной матери! – произнес старик вполне четко и удалился за кулисы.

Опять смеетесь. И слов осуждения я не слышу. А Булгаков? Почему он не подвергается остракизму за просталинский «Батум»?

– Я читал пьесу. Просталинской ее не назовешь, – сказал я.

– Странно. Мхатовцы именно такой ее считали и хотели ставить к шестидесятилетию вождя.

–Меня удивило другое,– возразил я,– как «Батум» пропустила цензура?! Там в первой же сиене Сталин-семинарист признается сокурсникам приблизительно так: «Шел только что по мосту, пристала ко мне цыганка. „Дай погадаю, дай погадаю!“ Пришлось согласиться. „Великим человеком будешь, великим!“ – нагадала она». По-моему, это звучит пародийно!

– Где вы это прочли?

– В том же архиве литературы и искусства.

– Прав был Михаил Афанасьевич – рукописи не горят. Я и не думала, что «Батум» сохранился. Но вы не знаете, почему он написал эту пьесу. Я спросила об этом Елену Сергеевну. «Миша никогда не изменял себе», – сказала она. И объяснила: «Батум» появился вовсе не от веры. Тут трагедия, вынужденный шаг человека, которого загнали в угол. От череды несчастий и неудач, что обрушились на него, захотелось вырваться из замкнутого круга. И он сделал свою игру: выбрал самый далекий период – самое начало будущего диктатора. И если в молодом герое читаются человеческие черты – они становятся обвинением нынешнего правителя: смотрите, вот что сделала с ним власть. Тут все далеко не так просто.

И не зря же Михаил Афанасьевич был поражен, что пьесу разрешили, и до конца не верил, что МХАТ ее поставит. А когда мхатовцев сняли с поезда в Серпухове – они отправились знакомиться с местами действия – воспринял это не как катастрофу, а как закономерный финал и, по словам Елены Сергеевны, даже улыбался. Ходил по квартире, потирал руки и говорил: «Покойником пахнет!» Страшно, правда?..