Читать книгу Трилогия потери - Граф Д. Исильен - Страница 17

Меч должен быть продолжением руки, но я не чувствую руку как продолжение себя. Как часть себя. Я смотрю направо и вниз – безвольным куском мяса она свисает, исходя из моего плеча. Внимание на нём почему-то не хочет фокусироваться, я сижу, уставившись на кусок мяса, который называется моей рукой и мне становится страшно. На какие-то доли секунды во мне проносится мысль, что это не часть меня, нечто совершенно отдельное, просто находящееся рядом – но я его не контролирую. Я впадаю в оцепенение. Кататонический ступор, так бывает нередко – ты всё понимаешь, но не можешь реагировать. Так проходят минуты. Рука не подает признаков жизни, где-то на закромах сознания уже вырисовываются образы, понимание того, что этот объект мертв, он неживой, он не сдвинется. Выпав из ступора, я пытаюсь сжать пальцы. Они подчиняются с неохотой, я как будто наблюдаю за всем со стороны, не принимаю участия. Кататония, она преследует меня всю мою жизнь, сколько я себя помню. Подъем. Спад. Возбуждение. Ступор. Кусок мяса на письменном столе, называемый моей рукой, вновь оживает, хватает карандаш и начинает писать. Пока я не забыл, пока в памяти события осенней прохлады, они не должны быть потеряны.

Мы сидим у здания цирка – я, и человек, которого я называю другом. Пожалуй, один из очень немногих, кого я могу так называть. Не потому, что мы были близки с самого детства, не потому, что он спас мне жизнь, не потому, что мы общаемся каждый день, или шлем открытки на день рождения. Друг познается в беде. Хотя бы благодаря этой простой и банальной истине я могу считать его своим другом – едва ли не единственным, кого я могу теперь так называть. Когда мне нужна была помощь, действительно нужна была, рядом не оказалось никого. Во мне нет обиды или злости. Нет чувства несправедливости. Я не жалуюсь. Я понимал это и раньше, осознавал разумом и чувствовал сердцем, однако когда ситуация стала катастрофической и я ощутил себя посреди пустой бесконечной пустыни из пепельного песка, липнущего к негнущимся ногам, я принял решение сказать это вслух, сказать то, что пугало меня не столь сильно до поры до времени, пока я справлялся со всем в одиночку. «У меня почти нет друзей». В момент отчаянного одиночества и отчаянной потребности в хоть какой-нибудь энергии извне, которая могла бы меня спасти, я осознал, что совершенно одинок. Никто не придет на помощь. Тебе нужно будет справиться со всем – справиться, или умереть. Вокруг меня всегда были люди, так странно. Почти постоянно, чьи-то лица, чьи-то руки, чьи-то взгляды, прикованные к моему непостоянству. Даже среди них я ощущал себя чужим, чужеродным, отстраненным. Мне было неплохо, относительно хорошо. Когда же мне стало плохо, до тошноты плохо, рядом не оказалось никого. Это могло бы стать ироничным итогом жизни неудачника, так и не сумевшего наладить общение с человечеством, неудачника, не сумевшего расположить к себе ни одно живое существо. Проклятый. Загнанный. И опустошенный. Своим одиночеством, своим затворничеством. А потом появился он – просто потому что волновался о том, куда я пропал так надолго. Больше никто не заметил пропажи. Пока я догорал где-то посреди мрачного декаданса собственной клетки. Пока я корчился на полу, обдирая костяшки на пальцах, извивался ужом, пока меня тошнило, в прямом и переносном смыслах, пока тошнота заваривала мне чаи, а депрессия и подавленность подносили сигареты к моим потрескавшимся губам, пока ком в горле от горя не становился философским камнем, а красные от недосыпа и слёз глаза не принимали управление на себя и не отказывались открываться. Никто не узнает об этом. Я похороню эти строки под развалинами своего некрополя, они станут грунтом, опустятся ниже, чем опустился я. Я не научился жить эту жизнь. У меня нет друзей. Может, оно и к лучшему? Где были те, кого я называл своими друзьями, когда их поддержка нужна была мне больше всего на свете? Видимо, кому-то она была нужна в тот момент больше, чем мне.

Что ж. Я не держу зла. Зло неудержимо.

Ха. Ха. Ха. Сука.

«Блин, старик, я так хочу тебе чем-то помочь…»

Мы сидим у цирка, и на улице осенний вечер. Я знаю, что он говорит искренне, я чувствую это по голосу. Тик-так. Змеи ползут на свет, чтобы пасть во тьму. Я закуриваю очередную сигарету, он рассказывает про свой Барселонский трип. «То есть рая в шалаше не существует, ты не веришь в него?» – мой язык поворачивается с трудом, в горле першит от непривычности разговоров. Разговоры с самим собой – совершенно иное, но даже от них ты устаешь. Глотка начинает гореть железом. Я слишком долго был в темноте. Слишком долго и усердно разговаривал лишь с собой, пытаясь втолковать ему, что мы (не)можем жить так и дальше. Иногда он соглашался. Но тогда появлялись другие. Тонкие голоса. Все – внутри, и все – снаружи, управляемые моими губами, моим шепотом, криком, стенаниями. «А как же любовь?» – продолжаю я, с уверенностью в том, что я не хочу слышать ответа. Не хочу слышать правду, которую знаю, и так знаю, где-то в глубине черепной коробки, где-то под корой уже есть ответ, но я боюсь сказать его вслух. «Не важно, насколько сильна ваша любовь, если ты ничего не представляешь из себя в плане возможности содержать семью, ничего не получится, им это не нужно. Не бывает рая в шалаше, и не будет. Рано или поздно всё упирается именно в бытовую постановку вопроса, в финансовую. В надежность. Я понял это, когда…» Его голос звучит глубоко и ненавязчиво, я закрываю глаза и отворачиваюсь в сторону, чтобы сделать затяжку, стряхнуть пепел, и несколько секунд посмотреть на цирк и на безоблачное, вечернее, осеннее небо. Чтобы он не видел этих предательских слез. Конечно же, ты прав. Почему же тогда я продолжаю верить в то, что любовь всё стерпит? Что если ты действительно любишь, то пройдешь со своим человеком сквозь все трудности, сквозь все эти шалаши, ты не убежишь искать более «надежного» счастья, более стабильной любви? Видимо, мне просто очень хочется в это верить. Я понимаю, что примерно 99% людей скорее всего захотят связать свою жизнь с кем-то успешным, с кем-то «надежным». У них на подсознании отпечатано то, что это – показатель чего-то. Показатель, что человек целеустремленный, он ведь добился чего-то в жизни. Мало кто в состоянии понять, что прежде чем стать таким, рядом с человеком был другой человек – я почти уверен в этом, человек, который помог ему подняться со дна, который верил в него. Никто не хочет быть таким человеком. Все хотят прийти на готовое. Чувствовать себя круто рядом с личностью. Никто не хочет быть рядом с «неудачником». И даже если ты был популярен и успешен, а потом остался ни с чем – большинство просто отсеется именно на этом этапе. Единицы согласны проходить сквозь трудности. Но именно с такими единицами и связывают свою жизнь.

«Всё начинается с семьи» – продолжает мой друг. «Мать приводит нас в этот мир, а отец учит в нём выживать. Учит всем механикам этого мира, учит быть мужчиной, быть поддержкой и опорой для семьи, содержать её. У меня не было человека, который смог бы научить меня подобному».

Пепел летит вниз, разбиваясь на сотни песчинок-осколков, вместе с ним лечу и разбиваюсь я. Как же всё просто, как всегда и бывает. Ответы лежат на поверхности, но закопаны в прошлом. Так просто. Ведь и я такой же. Не было никого, кто смог бы научить меня жить, быть мужчиной – в том смысле, в котором так нужно быть, чтобы от тебя не ушли в поисках более подходящего варианта, более надежного, стабильного, лучшего. «Мой мужчина».

Не с кого мне было брать пример. Я иду по этому миру наощупь, в полной темноте, набивая шишки и ссадины, совершая ошибки, которые мне не простят. Цирк устало смотрит на нас своим вековым монолитом, своим опытом, он взирает на нас как на наивных юнцов.

Прости, отец. Я не справляюсь. Никто не научил меня этому.