Читать книгу Город в конце времен - Грег Бир - Страница 16

ПЕРВАЯ АВЕНЮ. ОСТАНОВКА «ЮЖНЫЙ ПОРТ»

В тот вечер Джинни с Бидвеллом заказали себе что-то тайское – как выражался старик, «телефонное». Он редко готовил. Кухни в доме не было, если не считать плитки и чугунной печурки, на которой он держал чайник. В холодильнике хранили только белое вино, кошачьи консервы, да молоко для чая.

Бидвелл искусно владел палочками. Старик рассказывал о годах, проведенных в Китае в поисках неких буддистских текстов, когда он попутно скрывался от японских солдат в ходе какой-то там войны. Девушка слушала вполуха.

Из основного помещения склада донесся грохот, за ним последовал целый каскад глухих звуков – судя по всему, обрушились коробки. Джинни ткнула палочками в ту сторону:

– Кошки?

– Минимус единственный, кто обращает внимание на книги.

– Если не считать меня, – поправила Джинни, затем добавила: – Похоже, они бродят, где хотят.

– Все мои великолепные сминфеи находятся здесь, – подчеркнул Бидвелл. – Как и я сам. Им вполне достаточно склада.

– Сминфеи?

Бидвелл подтолкнул к ней словарь классической мифологии:

– Гомер[3]. Рекомендую ознакомиться.

Бидвелл вычищал объедки из доставочных коробок и с бумажных тарелок. Джинни решилась спросить:

– А почему вы разрешаете кошкам – Минимусу – опрокидывать коробки? Так ведь и книги недолго попортить.

– Нет, книги он не портит, – ответил Бидвелл. – Кое-какие кошки чувствительны к паукам между строк.

Он задвинул вьюшку в дымоходе, желая загасить огонь.

– Как прикажете понимать? – бросила Джинни в спину Бидвеллу, но тот лишь улыбнулся через плечо и скрылся в спальных апартаментах, вдали от библиотеки и теплой печки.

Тем вечером Джинни на своем столе нашла тоненькую бурую книжицу, рассказавшую ей странную историю.

СКАЗАНИЕ О ПИСЦАХ

В конце восьмого века на острове Иона в западной части Гебридского архипелага, неподалеку от шотландского побережья, существовал монастырь, оберегавший множество великих античных рукописей от волн невоздержанной истории, захлестывавших Европу и Британию.

Местные монахи переписывали и иллюстрировали манускрипты, готовя их к тому дню, когда классика вновь станет расходиться по другим аббатствам, замкам и городам – и по университетам, о которых начинали мечтать даже в ту пору: о центрах книжного знания и просвещения, что изольют свет мудрости прошлого на мир, похороненный во мраке.

За каменными стенами были устроены переписные залы, тускло освещенные свечами и редкими масляными светильниками, где послушников обучали искусству точной репродукции древних рукописей, привозимых монахами и собирателями со всего мира.

Затем был изобретен переплет, заменивший собой ветхие свитки, тем более что переплетенные тома гораздо проще читать и носить с собой, не говоря уже об их долговечности.

Считалось, что эта переписная мастерская была наиболее точной и квалифицированной в Европе, а сами послушники – по мере овладения опытом – превозносились на все лады. Заслуженная гордость переросла в гордыню, которая, как гласит легенда, приняла форму некоего паука, начавшего сильно досаждать монахам одной зимой – в жуткий холод, из-за чего перья и кисти приходилось держать в перчатках и варежках. Свечи едва успевали подогревать загустевшую тушь в чернильницах, а педантичные монашеские штрихи застывали ледяной коркой, еще не успев просохнуть. (И действительно, вплоть до сегодняшнего дня в некоторых рукописях встречаются буквицы, отливающие своеобразным блеском – на современном языке их назвали бы обезвоженными сублимированием.) На отопление аббатства топлива не хватало: ни дров, ни хвороста, ни сушеных морских водорослей, ни привозимого с Большой земли угля, ни навоза от скота островитян…

Несмотря на холод, упомянутый паук – если верить словам переписчиков, доложивших об этом аббату, – сначала проявился в виде непоседливого пятна в уголках утомленных бдением глаз: своего рода клякса, которая скакала по листам на тоненьких чернильных лапках. В копии начали просачиваться ошибки – видения сильно отвлекали монахов. Причем никакие обмахивания страниц веником или молитвы не помогали выправить ситуацию.

Вскоре паук обнаглел и стал упорно цепляться за пергамент, угрожающе вскидывая передние лапки и разевая жвалы, если его пытались смахнуть прочь или, пуще того, прибить полновесным мешочком с песком, который в ту эпоху заменял промокательную бумагу. Иногда паучишка исчезал, но тут же выскакивал на другой странице или на пюпитре соседнего переписчика.

Неделями сие привидение – или естественно-природное докучливое существо: никто не знал, как его лучше именовать, – преследовало и изводило монахов. Некоторые утверждали, что он представляет собой языческий дух, насланный ради искушения, дабы увеличить число ошибок в нашем грешном мире. Другие же, заядлые скептики, никак не желали верить, что столь крошечное создание способно выжить в лютом холоде без дьявольской подмоги, причем вплоть до весны о пламени геенны монахи думали с несколько большим воодушевлением, чем следовало бы.

Все так и продолжалось, пока вереск не сменил пожухлую листву на новую, а на кустарниках и деревьях проклюнулись зеленые и красные почки. Стоял конец февраля, и суровая островная зима окончательно изнемогла дождями и бурями, уступив место восхитительным ранним денькам золотого солнца. Монахи решили сделать перерыв в тяжком труде и отправились на белые пляжи собирать водоросли, которыми удобряли огороды. Благоухающий ветерок плясал в стенах аббатства, потихоньку вымывая холод из простуженной каменной кладки и промозглой земли. С каждым днем все выше поднималась зеленая травка, а с новым приплодом возобновилась выделка пергамента из телячьих и ягнячьих шкур.

Зимние творения вынесли проветриваться во двор, где на свежем воздухе заплесневелая кожа просыхала, а сам аббат лично осматривал результаты. В ярком свете монастырского садика его слабые, но книголюбивые глаза сторожко отзывались на описки, кляксы и прочие недочеты, которые делали копии неприемлемыми для заказчиков – как нынешних, так и ожидаемых, – ибо немало книг хранилось в каменной башне монастырской библиотеки в ожидании грядущего спроса со стороны возрождающегося мира.

Несть удивленья, что именно аббат первым обнаружил рукопись (кстати, единственную из всего выпущенного той зимой числа), на полях которой корявыми буквами была нацарапана несанкционированная и дурацкая поэма:

Аббат приказал пемзой соскоблить сию мерзость, но не прошло и часа, как чернила с нахальным упрямством вновь выступили на полях преступной страницы. Старший переписчик вырвал ее, вынес за пределы монастырской ограды и там, на мусорной куче, сжег проклятый пергамент под аккомпанемент молитв об изгнании дьявола – засим рассеял нечестивый пепел по костям и требухе.

Увы, ни паук, ни поэма не погибли. Кто-то стал писать эти вирши, с небольшими, впрочем, вариациями, на обрывках пергамента, дровяных щепках и даже горшечных черепках, да еще в невесть каком количестве, после чего принялся запихивать их в щели между камнями и так далее. Стишки находили в старых домах и строениях по всему острову вплоть до нашествия викингов. Но и до вторжения манускрипты с острова Иона потеряли к себе доверие, а посему переписывание было решено упразднить, а все копии либо сжечь, либо упрятать под замок, ибо никто не мог дать гарантии, что не были попорчены все без исключения книги, начиная со стародавних времен, коль скоро умы даже самых умелых чтецов не претендовали на совершенство и способность помнить такую массу страниц.

Аббатство закрыли, а наиболее ценные и красивые книги вывезли в другие места.

Никто не знал, какой смысл несла в себе поэма, хотя на протяжении многих лет ученые мужи утверждали, что паука с его ошибками можно было бы устранить навсегда, если бы только удалось проникнуть в паучью тайну. Что за троица упоминалась в тексте? При чем тут прах, страх и ужас? И что за апокалипсис заставит пять трупов восстать из могил? (Потому что в ряде версий поэмы последние строчки напрямую говорили о воскрешении пяти мертвецов.)

И откуда взялось все это беспокойство, почему поползли перешептывания и россказни, почему люди столь рьяно взялись исповедоваться и замаливать грехи? В конце концов, речь шла о восьминогом насекомом, пусть ретивом, но все же крошечном; никого оно не покусало и никоим образом не обидело в ходе своих путешествий по скопированным словам. Да и сами манускрипты вряд ли дошли со времен античности без изменений, коль скоро их переписывало такое множество рук на протяжении стольких столетий, на разных языках и в разных странах; даже в сарацинских землях, где ошибки явно должны считаться правилом.

Некоторые – несомненно, еретики – все же настаивали, что паук был служкой Господним и просто-напросто вносил своими лапками нужные исправления, основываясь на воспоминаниях об ошибках, которые встречались ему ранее.

Впрочем, совершенно ясно, что Бог никогда бы не поручил такое ответственное задание столь отвратительной твари.

Сурово нахмурившись, Джинни захлопнула книгу. Хватит, ее терпение лопнуло. Всему есть предел. Ей уже вот по сюда и Бидвелл, и его ребусы.

Превозмогая страх, она отпустила стопорные болты, сдвинула стальные брусья и, поднатужась, оттянула дверь в грузовой ангар. Предвечерний воздух обдал прохладой, сыростью и слабым запахом автомобильных выхлопов. После шести в этом районе появлялось совсем немного машин. Дождь закончился несколькими часами ранее, так что сейчас небо, еще яркое в лучах заката, было чистым и прозрачно-синим.

Джинни ступила на пандус и вскинула изголодавшиеся, благодарные глаза, словно желая свернуть в трубочку весь небосвод, вечно держать его при себе… и ни одной книги в виду, нигде.

Она пригляделась к теням на небольшой пустой парковке. Никто за ней не подсматривает. Угловато, как марионетка, еще не вполне толком понимая, что собирается делать, девушка сошла к незапертым воротам, дергая головой и лихорадочно озираясь.

Еще несколько шажков, два-три метра и…

Пора брать себя в руки, проявить настойчивость – решительно делать то, ради чего она родилась. Она совсем утратила уверенность, что способна ходить между дождевыми каплями. Зачем она вообще пришла на этот склад? Та больница – доктор – нет, ясно думать не получалось, в ушах зудело, а сердце было готово вот-вот взорваться в груди.

Они никогда не отступают, знаете ли. Стоит только им позвонить, они будут поджидать вечно.

Девушка прошептала:

– Как бы я хотела летать… Это они меня здесь держат.

Вы меня держите.

– Так чего ты ждешь? Вперед!

На углу, за длинной темной стеной склада, светофор переключился на зеленый, затем на желтый, красный, вновь зеленый… Небо потемнело. Улица была совершенно безлюдна.

Воздух пах свежестью и пустотой.

Впервые за две недели она попробовала поискать более удачливое ответвление – выслала вперед бесплотные зонды-щупы, чтобы найти ближайшую, самую безопасную параллель, струю попрохладнее, посвежее.

Что-то нарушило ее сосредоточенность. Она посмотрела вниз. У ног отирался Минимус, поглаживая икры девушки пушистым хвостом, будто мягким пальцем. Кот посмотрел через дорогу, затем лбом наподдал Джинни по голени.

Тощий мужчина с серебряным долларом, дымящаяся женщина. Они все еще там?

– Ни черта ты не знаешь, – сказала она коту. – Тебе хоть разочек хотелось погулять?

Минимус вновь ткнулся в девушку головой. Не все так плохо – они с ней друзья: даже мышами делились, а уж ее элегантно промаркированные ящики и коробки были просто созданы для обследования.

Джинни толкнула створку ворот и скользнула наружу.

Высланные вверх по реке зонды сообщили: не осталось ни одной свежей струи – ни для нее, ни для кого-либо другого. Ей придется остаться на этом островке мира или же взглянуть в лицо кошмарному существу: вертлявому, прожорливому, невозможно белому, донельзя женскому началу, чудовищной самке, в лапы которой хотела ее доставить та парочка. Хлынули слезы. Джинни обернулась, готовая ринуться назад, – и тут услышала музыку, мягко приплывшую на бореальном ветерке через долгие мили.

Иди сюда, поиграем…

Пальцы соскользнули со створки. Один-единственный шаг – и она встала посреди тротуара, крыльями разведя руки. Дверь медленно захлопнулась. Сочно щелкнул замковый ригель.

Минимус остался за сеткой, внутри.

Кем бы ни была Джинни, где бы ни оказывалась, именно это всегда характеризовало ее поступки: уйти, покинуть текущее место, свернуть на другую тропинку, невзирая на опасность.

Кот следил за ней круглыми, вдумчивыми глазами.

– Я ненадолго, – прошептала Джинни. – Передай мистеру Бидвеллу, что…

Тут она залилась краской, рассмеялась собственной глупости, вытерла щеки и торопливо припустила на север, следуя за едва уловимой, самой пленительной мелодией из всех, что слышала в жизни.

Бидвелл перенес в угол своей приватной библиотеки старую колченогую раскладушку. Итак, девица пренебрегла его советом. Ничего не поделаешь, теперь остается только ждать. Она была более важна, куда более сильна, чем он, – в какой-то мере – тем более сейчас – могла составить ровню тому, что осталось от Мнемозины.

Он закрыл глаза.

Ближайшая к любви вещь, которую он познал в жизни: поиск свидетельств неизъяснимого, выявление истока – матери всех муз – того, что согласовывает. Того, что содержит Вселенную в порядке. Поиск матери, ныне медленно удушаемой, увядающей, не способной выполнять свои функции.

Преследуемой сквозь века мерзкой, гибельной тенью.

Бидвелл выполнил свой ритуал отхода ко сну, с мрачным удовлетворением потягиваясь, насколько позволяли его дряхлые мышцы – до щелчков в позвонках, плечевых и бедренных суставах, – затем лег и стал поджидать, пока болевые ощущения не договорятся между собой и утихомирятся.

Медитацию прервала неистовая возня. В промежутках между мяуканьем и шипением слышалось цоканье, потрескивание, костяное постукивание, а несколько раз и громкое стрекотание. Ясно. Одна из кошек гоняет свою жертву по ящикам – не птицу, конечно, если только у нее не выросли пластиковые крылья.

На вершине штабеля, четким силуэтом на фоне наружной стены возник Минимус – и стремглав кинулся вниз, целясь в нечто размером с пенал для египетских папирусов, – нечто, попытавшееся было удрать, но безуспешно.

Кот вместе с добычей глухо шлепнулся за ящик. После триумфальной охоты всегда следовала церемония доставки трофея. За принесенную дичь полагалась награда – что-нибудь вкусненькое, – восторженные восхваления и поздравления. Таков был заветный уговор человека с котом и кота с человеком. Бидвелл достал коробку с фигурными галетками сухого корма, которую он хранил на верхней полке, подальше от ящиков-трамплинов. И неспроста: урок пришлось заучивать несколько раз, прибираясь за томным от рвоты Минимусом – при всех своих замечательных качествах, кот любил обжираться, хотя никогда не ел то, что ловил сам.

Прошло несколько минут. Бидвелл сел за небольшой стол, специально отведенный под легкое чтение бессонными ночами, и включил старинную бронзовую лампу. Здесь он держал батлеровский «Путь всякой плоти» — резкая проповедь отказа от всего мирского делала текст вполне приемлемым. Потертый томик, разумеется, содержал пару заключительных глав, не обнаруживаемых ни в каких иных изданиях.

Едва Бидвелл устроился поудобнее, как из мрака вышел Минимус и прыгнул на столешницу, держа в зубах блестящую, как самоцвет, тварь. Старик шумно всосал воздух и отъехал вместе со стулом. Кот подарил ему косой взгляд, выплюнул добычу и плюхнулся на копчик.

Тварь – своего рода насекомое, хотя длиной с четверть метра и со слишком многочисленными конечностями – была в шоке. Она медленно извивалась длинным телом, подрагивая парой темных надкрылий, оттенком походивших на полированный спил мореного дуба. На надкрыльях насекомого имелось по одиночному символу – явно естественного происхождения – цвета слоновой кости. То ли какой-то знак, то ли буква неизвестного Бидвеллу алфавита. Насекомое вскинуло крупную, цикадных пропорций, голову, и фасеточные глаза сверкнули синими бриллиантами.

После Минимуса не осталось видимых повреждений, хотя движения насекомого были вялыми и слабыми. Кроткое даже в бедственную минуту, оно собралось с силами, пересекло столешницу и, замерев на краю, подобно умной игрушке, вновь вскинуло голову и застрекотало.

Под пристальными взглядами человека и кота насекомое направилось к стопке плотно уложенных пеналов из самшита, украшенных крупными египетскими иероглифами.

Минимус лизнул лапу.

Насекомое робко подошло к ближайшему пеналу, зашипело и застыло, опустившись на стол в позе удовлетворения, свершения.

Скончалось.

Кот потерял всяческий интерес и спрыгнул на пол.

Изумленный Бидвелл провел по контурам загадочного знака костлявым пальцем.

– Явился из времени, о котором я и понятия не имел… – пробормотал он.

Его тексты, сотни и тысячи текстов, работали наподобие линзы, фокусируя невероятное и извлекая из отдаленных эпох всяческие вещи, которые могли стать возможными лишь по истечении длительного срока – в полноте времен, если пользоваться витиеватым слогом. И полнота эта сейчас разрушалась, разваливалась на куски – зажимая и смешивая истории самым тревожным образом. Если не предпринять дополнительных шагов, будущее примется кап-кап-капать в их настоящее, как молоко из треснувшей крынки.

Они могут достичь конца скудного запаса своего времени через несколько суток или недель, и тогда – путаница, кошмар, замкнутые петли повторений; последний ошеломляющий, непредсказуемый, моросящий дождик из фальшивых возможностей и надежд.

Терминус.

Уж не оказался ли он в подобной петле? Хотя нет: появление девицы – своенравной молодой женщины, составившей ему угрюмую компанию, – доказывало, что это не так. Имелась еще одна возможность, еще один шанс предвосхитить неизбежное.

Она вернется. Должна вернуться. И камни соберутся вновь.

Всю жизнь он ждал и готовился к этому событию. Он испытывал страх – разумеется. И своего рода радость. Под руками имелась срочная работа – вступить в кое-какие контакты, организовать группы, защитить детей – благословенных детей. Конечно же, они придут к нему, как в новую семью, чтобы заменить собой прежних – тех, кто не справился или сгинул, – дети, которые уже сейчас пробиваются к свету подобно весенним цветам. Это невероятно! С ними не сравнится ни один из томов с мутирующими текстами.

И конечно же, дело не обойдется без хищников.