Читать книгу Пастушья сумка (сборник) - Григорий Кружков - Страница 3

Дочка на пляже отца зарывает в песок,

Зыбко и смутно ему, словно семени в грядке;

Что-то лепечет лукавый над ним голосок,

Смугло мелькают лодыжки, ладошки, лопатки.

Веки смежил он и в небо глядит сквозь прищур,

Пятки вперед протянул – фараон фараоном.

Девочка, став на колени, как жрица Хетсур,

Руки к нему простирает с глубоким поклоном.

Мечет в них дроты свои обжигающий Ра;

Тысячи лет не кончается эта игра.

Вот пододвинулась туча, и тень задрожала…

Где ж тонкорукая?

                           Краба смотреть убежала.

У вечности всегда сухой закон.

Но каплет, каплет жизни самогон,

Переполняя пифосы и фляги.

И – времени послушные волы –

Вытягивают на берег валы

Тяжелые возы горчащей влаги.

Не трезв, не пьян, брожу я целый день.

Тень-тень, мне каплет на уши, тень-тень.

А за холмом прибрежным, в травном зное,

Мне бабочка ударилась в лицо:

Да это же, ей-богу, письмецо

С оказией!.. А вот еще другое!

Замри, я говорю, замри, присядь!

Дай мне судеб известье прочитать,

Куда ты снова ускользаешь к шуту?

Чего ты хочешь, не понять никак:

То вверх, то вниз крылом, то так, то сяк,

И тыща перемен в одну минуту.

Так кто из нас хлебнул: я или ты?

Помедли, воплощенье суеты,

Не мельтеши, дай разобрать хоть строчку, –

Пока шуршит маслина на ветру

И за пригорком – к худу ли, к добру –

Прибой на нас с тобою катит бочку.

Не трепещи: ведь я тебя не съем.

Не торопись к татарнику в гарем

Мелькать в кругу муслиновых созданий.

О Мнемозина! восемнадцать лет

Тому назад ты родилась на свет:

Прекрасный возраст для воспоминаний!

Они мелькают, вьются… Как тут быть?

Чтоб их понять, их надобно убить!

Но чем злодействовать, не лучше ль выпить?

Ого! какой сверкающий глоток:

В нем Иппокрены жгучий холодок,

И страшный Стикс, и будничная Припять.

Да, нас поила общая струя,

Я бражник твой, капустница моя,

И капля есть еще в кувшине нашем.

Пусть нам Хайям на дудке подсвистит

И подбренчит на арфе царь Давид –

Давай кадриль несбывшегося спляшем!

Закружимся над солнечной горой,

Где вьется мотыльков беспечный рой,

Над серою иглою обелиска,

Над парочкой, уснувшей под кустом,

Над грузовым, грохочущим мостом,

Над Самаркандом и над Сан-Франциско;

Закружимся над мертвенной луной

(Ее обратной, скрытой стороной),

Над горсткой угольков в кромешной яме,

Над догмами, над домиком в Москве,

Где русский йог стоит на голове

И смотрит в вечность трезвыми глазами.

Я оглянулся и увидел вдруг:

Все люди заняты одним и тем же –

Выделываньем мыльных пузырей.

У каждого прохожего – тростинка,

В которую он дует, отстранясь

От суматохи уличной и локоть

Ревниво оттопыря. Пузыри

Срываются, толкаются, танцуют

И, разлетаясь, наполняют воздух

Неслышным звоном. Этих тянет вдаль,

А тех к земле. (Бывают и такие,

Что могут ногу отдавить, как гиря!)

Иные – не легки, не тяжелы –

В срединном воздухе, роясь, толкутся

Среди себе подобных пузырьков.

А если глянуть сверху – жизнь кипит

И пенится как чаша!

«Мир – пузырь», –

Сказал философ Бэкон. Кто-то там

В незримую соломинку, незримый,

Усердно дует. Для чего все шире

И все опасней раздвигает он

Мерцающую сферу? Зря смеются

Над комиксами. Этих человечков

С растянутыми пузырьками реплик,

Прилепленных ко рту, мне жаль. Слова

Бессмысленны – но выдыханье уст,

В которое они заключены,

Священней фараонова картуша.

И если ставить памятник поэту,

То, верно, не с пергаментом в руках,

Как у того, кто ночью из друкарни

Бежал от разъяренных москвичей,

Чтоб сеять, где подальше, не со шляпой,

Не с шашкой и не с гаечным ключом,

А с бронзовой тростинкою у губ,

С надутыми щеками, и пускай

Стоял бы он в углу, как виноватый,

Отворотясь от улицы, а рядом

Лежал десяток мыльных пузырей,

Составленных, как ядра, в пирамиду.

И непременно чтоб неподалеку

Поилка с газированной водой…

Illumina tenebras nostra Domina[2]

The blisses of her dream so pure and deep.

John Keats

How can we know the dancer from the dance?

W.B. Yeats

Если сон –

подобие смерти

значит

пробужденье – рожденье

а мое беззаботное утро

воспоминанье

о радостном детстве

Я бываю самим собою

лишь одно мгновение в сутки

с каждым днем

оно наступает

на четыре секунды позже

Вечерами –

о, вечерами

на тебя я гляжу все печальней

словно чую

смерть моя близко

Приходи же с дарами святыми

с утешающим

тихим словом

дай мне губ твоих

причаститься

в них надежда

на воскрешенье

…А это значит, что решив и выбрав,

Ты перед выбором предстанешь снова

И потому на много тонких фибров

Ветвится ствол желания любого.

Нет, ты не пыль в стихийном произволе,

Ты сознаешь, что средь густого бора

Случайностей есть Древо Перебора,

В котором – торжество свободной воли.

Оно же, впрочем, Древо Униженья

Свободной Воли, ибо так и этак

Твое желанье терпит пораженье

На каждом перепутье гибких веток.

Так или этак – лучшей половины

Лишается, стезю свою сужая,

И каждый миг, как язычок змеиный,

Раздвоенностью безысходной жалит.

О, если бы не мыслию растечься –

Не только мыслью, волком или птицей, –

Всей полнотою жизни человечьей,

Все дрожью жил совпасть и наложиться,

Чтоб испытать все то, что недоступно,

Недостижимо, чуждо, беззаконно,

Изведать все развилки, сучья, дупла

И все плоды вкусить от этой кроны!

Есть сладкая в Эдеме сикомора,

Есть темный кедр над пропастью Эрева.

Но только это Древо Перебора

И есть познанья истинное Древо.

В необъятной стране за могучей рекой,

Где шесть месяцев падает снег,

Жил один маслосмазочный и прицепной,

Крупноблочный, пропиточный и тормозной,

Противозамерзающий и выносной,

Сверхурочный один человек.

Жил он с личной своей многожильной женой,

Очень ноской, нервущейся и раздвижной,

Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,

Не снимаемой без пассатиж;

И однажды родился у них нарезной,

Безбилетный, сверхплановый и скоростной,

Акустический и полупереносной,

Двухпрограммный печальный малыш.

Над его головой не светила звезда,

Осеняло его только знамя труда,

И шумели отравленные провода,

И шуршала над крышей его лебеда,

И стучал по ушам барабан.

Он учился прилежно – скользить и сквозить,

Коли надо – и мордой об стол тормозить…

Если это начало, позвольте спросить:

Чем же кончится этот роман?

Он мне достался, как счастливый сон!

Подарок дружественной нам вдовы,

Был с дачи, из-под Клина, привезен

Альбомчик старый с марками Увы.

Я ничего не ведал об Уве,

Я марки взял в постель – и перед сном

Смотрел на профиль горный в синеве

И самолетик с точкой под крылом.

И вдруг увидел: точечка растет,

Растет – и превратилась в парашют!..

И вот уже на землю стал пилот,

И отстегнулся, и, достав лоскут

Из куртки, вытер с подбородка грязь.

Вокруг дымилась жухлая трава.

Он оглядел пейзаж не торопясь

И мне сказал: «Республика Ува

Лежит на берегах реки Увы,

Которая, увы, давно мертва,

И нет там ни халвы, ни пахлавы,

Ни славы, ни любви, ни божества.

Ни ярко разрисованных цветов,

Ни рамочки, ни зубчиков над ней,

Ни этих мощно дышащих китов,

Ни этих вольно скачущих коней.

Не слышно на деревьях райских птах,

И не гуляют розовые львы, –

Лишь зайцы ходят в шляпах и плащах

По улицам республики Увы.

Лишь, оседлав свинью или козла,

Гарцуют всадники без головы –

Свидетели неведомого зла –

По улицам республики Увы.

Лишь во дворце харит и аонид,

За хвост подвешенная к потолку,

Селедка крутобедрая висит

И каждый час кричит свое ку-ку».

Он сплюнул и сказал: «Я все сказал.

Отдай же брату младшему альбом!»

И вдаль побрел, и вскоре точкой стал,

Исчезнувшей на фоне голубом.

Сгустилась постепенно синева

И проступили звезды над тропой, –

Когда с холма спустились три волхва,

И каждый вел верблюда за собой.

– О юноша, не запружай реки! –

Вскричал Хирон, с размаху осадив

Свой лошадиный круп над самой кручей. –

Ты свергнешь с высоты поток могучий

В долину; но бурлящих вод разлив

С навозом вместе и конюшни смоет.

Так стоит ли мутить волну?

                                      – Не стоит, –

Обдумав речь кентавра, наконец

Ответствовал герой. – Но как мне быть?

– Подумай! – посоветовал мудрец

Миролюбивый.

                            И тогда немножко

Подумал Геркулес и, чайной ложкой

Вооружась, в избытке дивных сил,

Вздохнул – и приступил…

Взаправду это или мерещится? –

Стоит Тантал в потоке струящемся:

От жажды лютой ссохлись губы,

Близко питье, но питье отравно.

Стоит Тантал по шею в Москва-реке,

По шею в Волге стоит и в Ладоге:

О, до чего красивы эти

Радуги нефти – да пить охота.

Охота есть, и есть изобилие

Плодов земли на ветках склонившихся:

Пируй, Тантал, чего боишься? –

Рядом – еда, но еда отравна.

А что ты думал? что незамеченно

Пройдет – кормить богов человечиной?

Что можно обмануть любую

Правду – небесную и земную?

Но есть такие жены – Эринии,

И месть всегда за злом воспоследует.

Терпи, Тантал, терпи и думай –

Ведь у тебя в запасе вечность.

Поэзия – театр теней,

Двумерный, эфемерный мир.

Ты ищешь жизнь полней, сочней? –

Иди в бордель, иди в трактир.

Там щупай круглую хурму,

Целуй наполненный стакан,

А здесь нет дела никому,

Ты бледен в гневе иль румян.

Умей отсечь, как тлен и гниль,

Куски бесформенного Я:

Они – не больше ты, чем пыль

Волосяная от бритья.

В час пораженья лекарей

Не верь, что все идет к концу,

Но в профиль повернись скорей

И розу поднеси к лицу.

Пусть век запомнит этот лик,

Предсмертный губ твоих изгиб.

И знай, поэт, что в этот миг

Родился ты, а не погиб.