Читать книгу Судный год - Григорий Марк - Страница 12

(Бостон, 28 сентября 1991 года)

Утро наступило гораздо позже положенного. Лиз стоит, нагнувшись над своей супружеской кроватью, и с каким-то блаженным, недоверчивым выражением смотрит на спящего в ней молодого мужчину. Волосы заколоты кверху. На ней лишь одна моя короткая рубашка, наброшенная на плечи, как пелерина, и застегнутая на верхнюю пуговицу.

Потом она признается, что очень боялась моего утреннего взгляда. Выгнала бы тут же, никогда бы больше со мной не встречалась, если бы заметила хоть каплю разочарования.

Из пяти моих чувств как всегда первым просыпается обоняние. Просыпается от слабого запаха мандаринов. Вслед за ним солнечный луч осторожно входит в ресничную щель. Поеживаясь от удовольствия, приоткрываю глаз, вижу совсем близко над собой ее незнакомую настороженную улыбку, тоненькие морщинки вокруг глаз и сразу понимаю, что проснулся в точности там же, где и уснул. Секунду Лиз придирчиво изучает мой одноглазый заспанный взгляд, и все ее страхи исчезают.

– Грегори, вставай же наконец. Сколько можно спать! – Она пытается привлечь мое внимание, размахивает растопыренными пальцами, будто просушивая только что накрашенные ногти. Тягучая медовая нежность ее голоса тут же обволакивает мое еще не полностью проснувшееся тело. – Грегори Маркман, rigorous marksman, – пробует она на слух, немного утрируя свой бостонский акцент – что-то от сурового стрелка, натягивающего тетиву. Английского у меня не хватает, чтобы понять сразу каламбур, и я наугад улыбаюсь ей навстречу. – Нет, лучше буду просто называть тебя Ответчиком. Вставай, Ответчик. Кофе подано.

Еще почти ничего обо мне не зная, она нашла правильное имя. Задавали вопросы, и я отвечал. За каждое сказанное слово. За каждое невыполненное обещание. Так сложилась моя жизнь в России, в Америке. И не я ее так сложил… сложения вообще у меня в жизни было гораздо меньше, чем вычитания… Удивительно, что она почувствовала… Ведь и сам уже называл себя так еще в прежней жизни.

Вставать не хочется. Все еще лежу в постели, свернувшись калачиком. Душа спросонок баюкает неожиданное счастье, которое стряслось со мной прошлой ночью.

Осторожно протер указательными пальцами глаза, повернул их зрачками наружу. За спиной у Лиз крупная фотография в овальной рамке. Смутно знакомое, худощавое лицо молодого человека с высоким лбом и торчащими во все стороны буйными волосами.

– Майкл, мой сын. Учится в университете, в Филадельфии. – Бережно поворачивает лицо сына к стене. Чтобы не начал выискивать черты Ричарда? – Ему не нужно это видеть… Хочешь что-нибудь еще узнать о моей жизни? Кроме Майкла, никого нет. И любовников тоже довольно давно уже нет. Правда, ситуация начинает меняться со вчерашней ночи… Имей в виду, у меня на тебя очень серьезные виды, Ответчик… Что-то не замечаю, чтобы ты испугался. А следовало бы… Слушай! – перебивает она себя. – А вдруг я все придумала и ты со мной после сегодняшней ночи и встречаться не будешь? Откуда я знаю, что у тебя на уме? Может, ты женат? Или у тебя невеста в России?

Но я не слышу. Это сейчас совершенно неважно. Влюбленный Ответчик не женат, больше двух месяцев как не женат, и у меня нет невесты. Сужающийся солнечный луч, наполненный переливающимися пылинками, тянется от окна к смеющемуся лицу Лиз. И кажется, что это для меня сошелся сейчас на нем клином весь белый свет. Вскакиваю с постели, мягко ударяюсь плохо соображающей головой о выступ тьмы и пытаюсь дотянуться до Лиз.

– Подожди. Давай хоть позавтракаем, я все приготовила…

– Ну нет. Сейчас не до завтрака… есть дела поважнее…

Она, легко отстранившись, измеряет меня насмешливым взглядом. Взгляд спотыкается о ту мою выдающуюся часть, которая опять устремлена к ней. Результат явно ее удовлетворяет.

– Действительно, дела у тебя есть… И за что мне такой красавец? – про себя, впрочем, так, чтобы я слышал, бормочет она. Шутка повисает в воздухе, становится довольно плоской и вызывает у меня лишь слабую тень усмешки. Полностью натянуть эту тень себе на лицо не удается. Или это переселение с одного берега Атлантики на другой плохо отразилось на моем чувстве юмора? – Никуда тебя не отпущу. У нас много времени. Пусть отдохнет… Ты знаешь, я так глупо счастлива сейчас! Слушай, Ответчик, мне понравилась твоя рубашка. Она очень уютная и просторная. Давай меняться. Предлагаю тебе свой серый кашемировый свитер. Не прогадаешь! У нас один размер.

– Неужели у меня такая большая грудь? Ладно, давай. Только я хочу за нее еще кое-что.

– Ну вот ты и торгуешься уже… Получишь. Больше, чем тебе необходимо. Но не сразу… – Снова медленно проводит она по всему моему телу порхающей синевой глаз. – У тебя появилась самоуверенность, самоуверенность собственника. Мне это нравится… Не хотелось бы тебя видеть нерешительным, не знающим, что делать… Кофе стынет… Ванная в конце коридора, налево. Не заблудишься? Мое полотенце на двери. Только что им вытиралась. Ты тоже можешь им воспользоваться. Мне нужно все твое. Даже запах… Нет, халат я тебе не дам. Ходи так…

Но мне запах, скопившийся за ночь во рту, совсем не нравится.

– У тебя нет лишней зубной щетки?

– Нет, лишней нет. – Она заходит за мной в ванную и легко, как бы случайно касается своей щедрой грудью. – Хочешь взять мою? – Испытующе смотрит на меня. – Вон ту, голубую.

К своему удивлению, я не колеблясь беру голубую щетку и, уткнувшись каменной ширинкой в раковину, начинаю весело драить зубы. Наши головы – щека к щеке – отражаются в зеркале. Раздвоившимся взглядом рассматриваю нас обоих. Себя, влюбленного собственника, с белым от пасты ртом и торчащей из него голубой щеткой, и ее, вдруг помолодевшую – возраст у нее удивительно переменчив, зависит от освещения, – с безоглядно счастливой улыбкой, будто минуту назад вышла из моря и кристаллики соли переливаются на лице.

– Теперь и полотенце у нас общее, и зубная щетка. И расставаться мы не собираемся. Правда ведь, Ответчик?

Что правда, то правда. Она знает, что делает… Нужна огромная смелость, чтобы привести в свои семейные покои почти незнакомого человека, чтобы впустить в себя его незачехленный самоуверенный член. Человека, которого к тому же еще и обвиняют в преследовании другой женщины. Мало ли чего… Мы могли бы пойти в отель. Но, как видно, хотела показать, что полностью доверяет. И показать, как она живет. Чтобы в памяти у меня осталось что-то более важное, чем пустые стены гостиничного номера, что-то связанное с ней самой. Или это аванс мне на вырост?

Я смотрю на шевелящийся в зеркале комок из своего лица, ладоней, полотенца. Протяжно выпеваю скользящее имя, кончиком языка залезаю внутрь его, осторожно облизываю каждую из трех удвоенных букв… Лли-иззи… скрепляю их слюною вместе с зубной пастой, снова выдыхаю его. Лли-иззи. Но ее в ванной уже нет.

Ответчик в джинсах, голый по пояс, сидит за столом на кухне, увешанной медными дисками сковородок, и с бессмысленной ухмылкой, но очень пристрастно следит за каждым ее движением, вбирает каждую мелочь. Мебель благородного темно-серебристого цвета. Очищенное вчерашней грозой птичье утро вовсю щебечет за приоткрытым окном. Света в кухне намного больше, чем могло бы войти сквозь него. В руках у меня чашка кофе. (А может, это и не кофе, но кайф, новое счастье дымится сейчас прямо передо мной? И надо лишь опустить веки, позабыть обо всем и, не сопротивляясь, погрузиться в него?) Говорить вслух о том, что сейчас чувствую, я даже не пытаюсь… Лиз летает по выстеленному сиянием полу между плитой и столом. Медленные замысловатые пируэты, напоминающие круженье пчелы, собравшей слишком много меда. И я вдыхаю, жадно втягиваю в себя глазами каждое движенье.

Весь облик Лиз приобретает жемчужный оттенок. Вот она перебирает что-то внутри холодильника. Наклоняется, чтобы я мог оценить ее фигуру. Снова пируэты и прилипшие к ним пересверки электрического света. Скользящая музыка для глаз. Мелькают маленькими капельками крови накрашенные ногти. То проступает, то исчезает светящийся конус кружащихся рук, запястий вокруг ее наполовину – на нижнюю половину! – обнаженного тела. Она по-прежнему только в одной моей короткой рубашке. Это делает загорелые ноги еще длиннее. Рубашка едва прикрывает… – да ничего она на самом деле не прикрывает, скорее уж наоборот. На столе вслед за кофе сами собой возникают бублики, сыры, круассаны. И множество блестящих ножей, вилок, ложечек.

Струящийся повсюду тихий свет проходит сквозь нее, раздваивается, превращается в прозрачные завораживающие крылья, шуршащие за спиной. Веселый чревовещатель-холодильник в углу бормочет невнятно, но одобрительно. И размытые следы пируэтов продолжают еще по инерции кружиться по кухне.

Я поднимаю дымящуюся чашку, точно хочу произнести тост, и, не отрывая взгляда от Лиз, осторожно пью обжигающий напиток. Тонкая светящаяся нить соединяет наши глаза.

Она подходит вплотную. Словно потешаясь над моей застенчивостью, собирает вместе все свои движения и застывает, приподнявшись на одной ноге. Другая, согнутая в колене, покачивается в воздухе прямо перед моим лицом. Трепещущие движения вытянутых пальцев, запрокинутых запястий. Блеклые желтоватые пятна делают их старше, чем ее лицо.

Ответчик немного отдаляется и со стуком опускает руки на стол. Электричество пронзительно жалит локоть. Проводит ладонями вниз по лицу, втирая идущее от Лиз слегка потрескивающее сияние. Наверное, в детстве балету ее тоже обучали. Как полагается в добропорядочной семье бостонских браминов. Старые деньги многих поколений. Самая высшая каста. У них совсем другие обычаи. Девочек учат украшать общество и не учат сомневаться. Разводов в таких семьях не бывает. Все остается внутри. Триста семей бостонских браминов живут рядом с тридцатью тысячами русских евреев. Но они почти не общаются и не имеют никакого представления друг о друге. Страна так устроена, что в этом нет необходимости. А я оказался глубоко внутри чужой территории. Даже не враждебной, а просто безразличной ко мне. Не имею представления о законах и обычаях тех, кто тут живет… Понять, что Лиз на самом деле чувствует, почему все произошло очень быстро, не так уж легко. Во всяком случае, еврейское происхождение не должно было бы делать меня особо привлекательным. Но, похоже, здесь этого не замечают.

Но через минуту я уже забываю о высоколобых протестантских предках, забываю обо всем на свете. Взгляд мой плавно скользит сверху вниз, раздваивается возле пупка и, не удержав равновесия, шлепается на живую каштановую полоску, которая, ослепительно вспыхивая, дышит внизу живота. Прилипает к ней. Заросший короткими курчавыми волосками влажный вход в ее тело. Тело зрелой, умудренной знанием жизни женщины. Сами собой расправляются складки на джинсах у меня в паху. Но я знаю, всего одно ее неверное слово могло бы сейчас убить просыпающееся желание. К счастью, Лиз молчит.

– Теперь никуда не уйдет, – думаю я, но при этом почему-то сильно волнуюсь.

Нестерпимо хочется курить. Начинаю машинально рыться в кармане в поисках спичек. Коробок оказывается в другой руке.

Невозможно представить, что эта сильная женщина с узкими бедрами была когда-то беременной, и этот плоский живот выпирал далеко наружу. Что она орала по-звериному, когда из него вылезал кричащий красный ребенок, облитый слизью, – или тут женщинам делают уколы, чтобы рожали без боли? – что потом месяцами сосал вот эту грудь. А теперь стал взрослым мужчиной и уже учится в университете… У нее было много жизней, и я о них ничего не знаю… женщина, с которой провел предыдущую удивительную ночь, на самом деле близкой совсем не стала…

Она усаживается напротив, подпирая длинной ладонью склоненную набок голову и пританцовывая голой коленкой. Под едва наметившимся вторым подбородком появляется тонкая складка на шее. Завершает овал лица, делает еще более женственным… А может, это я подсознательно ищу в ней хоть какой-нибудь изъян? Чтобы она стала совсем реальной…

Очень трудно сидеть рядом и не протянуть руку, не дотронуться. Но пока сдерживаюсь. Заставляю себя. Хотя становится все труднее… Даже когда не касаюсь… Закуриваю, жадно затягиваюсь. Сразу же чувствую привкус пепла во рту и тушу сигарету.

Лиз, желанная и желающая, посматривает искоса на задумавшегося Ответчика и улыбается. Рука ее теперь лежит вертикально, прижимаясь тыльной стороной к стенке холодильника.

– Ты чего смеешься? – Я чувствую, что глупею с каждой секундой и что-либо с этим сделать не сумею. Да и не хочу. Дурацкое дело нехитрое.

– Просто нравится наблюдать за своим молодым любовником, который стесняется даже взглянуть на раздетую женщину. После всего, что делал с ней целую ночь. – Улыбка, исчезнувшая с лица, прячется теперь в голосе.

Несмотря на всю уверенность, в ней слышна какая-то глубоко запрятанная незащищенность. Незащищенность одинокой замужней женщины с нелюбимым мужем и со взрослым сыном, уже давно уехавшим из дома. Чудес предыдущей ночи еще недостаточно. Мы лишь начинаем на ощупь двигаться навстречу, и Лиз пытается поймать правильный тон, чтобы сгладить возможную неловкость. Может, путь нам предстоит очень длинный.

– Возраст мой тут ни при чем… – Я затягиваюсь погасшей сигаретой. Задумчиво вдавливаю ее в пепельницу. Раздавленный окурок на время перебивает запахи Лиз. – И вообще, хватит подчеркивать свое превосходство.

Она принимает игру, которую я предлагаю, и хохочет. Грудной, идущий от самого сердца смех настолько заразителен, что не выдерживаю и тоже смеюсь. И два наших смеха, весело и легко подталкивая друг друга, носятся там, где только что кружились ее пируэты.

– Значит, ты думаешь, что хватит? Ну что ж, проверим… – Вкрадчиво поглаживает она пол голой ступней.

Я перестаю слышать. Просто опускаю веки и чувствую, как входят ее слова. Входят не в уши, даже не в мозг, а куда-то в низ живота. Гремучая смесь любви и вожделения снова до краев наполняет меня.

Скользящее движение пальцев вниз по моим джинсам. Она распускает волосы и весело размазывает ладонью по лицу сияющий смех. Махая пустыми рукавами застегнутой на шее пелерины-рубашки, летит в спальню. Легкие, опасные движения бабочки-пчелы, возвращающейся в свое гнездо. Я с трудом, с томительным натягом поднимаю облепленную мурашками колоду одеревеневшей ноги. И неожиданно чувствую, что в душе что-то хрустнуло, сломалось. Знакомая горячая волна несет, несет, как беспомощную щепку, вслед за Лиз в спальню.

Это была моя единственная ночь – бесконечная ночь, длиною в целые сутки – в пропитанной запахом старых денег квартире Ричарда Лоуэлла, помощника государственного обвинителя. В его семейной квадратной постели, застеленной ярко-синей – под цвет ее глаз? – простыней. Посреди спальни с пушистым ковром на полу и морем колышущихся, благоухающих мандаринами цветов на обоях. С уткнувшейся в стену фотографией взрослого сына. Постель и цветы заботливо укачивали нас. На кухне Лоуэллов, уставленной странными декоративными растениями. На обитом скользкой прохладной кожей диване в гостиной с выходящим на три стороны эркером.

Враждебные вещи мерцали вокруг настороженной темнотой, не обращая никакого внимания на мои немые вопросы об их хозяине. На стенах под мощными балками из мореного дуба было слишком много тусклых картин в массивных золоченых рамах. Они вспыхивали тяжелым маслом, оживали, как только вступал беззвучный хор хрустальных огоньков в раскинувшейся над столом паучьей люстре. Издавали низкие, слипшиеся, словно гудение трансформатора, звуки, продолжавшие преследовать и после того, как я отворачивался. И раскрытый рояль помощника прокурора злобно щерил свою прямоугольную пасть, набитую черно-белыми подрагивавшими клавишами из слоновой кости. Единственное, чего я, Ответчик, не увидел в квартире, так это книг… ни одной…

На минуту представил ее и на другом конце стола смутную фигуру Ричарда. Они сидят со склоненными головами, Ричард строго бормочет молитву перед началом семейного ужина. Она опускает голову, служанка вносит еду.

Тяжелая мебель в прокурорских покоях сразу невзлюбила вторгшегося сюда чужака, нагло ходившего полуголым из комнаты в комнату и с глупым любопытством рассматривавшего, трогавшего ее своими варварскими ладонями. Она и не пыталась этого скрывать. Просто, нетерпеливо подрагивая маленькими радугами на внезапно заострившихся краях, изготовилась к психической атаке против меня и ждала. И лишь эта квадратная кровать – наверное, из любви к Лиз, к ее длинному прохладному телу, которое она столько ночей чувствовала на себе, к ее спине, животу, груди, коленям – приняла меня тут же и без всяких колебаний…

Наши отношения начались с кровати. С этой огромной квадратной кровати… Страшно представить себе, что она видела за все годы здесь, в супружеской спальне… Хотя все равно у нас было прекрасное начало… На довольно широкую ногу живет помощник государственного обвинителя. Но размер его ноги меня уже не волнует. Теперь все будет иначе! Даже ради Лиз больше сюда никогда не приду. Это совсем другой мир, в него я попал случайно. Она, конечно, понимает и сама предлагать не будет. Слишком обжито, слишком уютно фамильное гнездо, обставленное добротной самодовольной мебелью. Женская рука – я теперь хорошо знал эту руку, знал, как она скользит по животу, обхватывает мой сам собой отделяющийся от тела, перевозбужденный член, осторожно гладит его, – та же заботливая женская рука была заметна в каждой детали этой очень уж семейной квартиры, в картинах на стенах, в цвете обоев, в махровом полотенце, аккуратно повешенном в ванной. И лишь спальня, я был уверен, оформлена в соответствии со вкусами помощника прокурора. Она явно отличалась от остальной квартиры. Минималистская обстановка должна подчеркивать последнюю правду того, что здесь происходит. Чтобы ничто не отвлекало. «Черный квадрат» Малевича был бы тут на месте. От Лиз только лакированная китайская ширма в углу, ночной столик с лаликовой лампою ар-деко и высокое овальное зеркало – венецианское стекло? – рама которого напоминает вьющуюся виноградную лозу. Я совершенно отчетливо представляю ее в нем сейчас. Подняв руки, она закалывает волосы. В той части спальни, которая вне моего взгляда, квадратная синяя постель с нетерпеливо сопящим телом Ричарда. Еще минута – она через голову натянет на себя короткую прозрачную ночнушку и отправится к нему. И раздвинет себя. Отвратительное огромное слово «влагалище» всплывает у меня в голове, раскрывает свои набухшие слизью влажные губы.

А потом мы были снова посреди благоухающих цветов на обоях в синей укачивающей постели, и за краем ее продолжалась наша первая ночь. Даже не постели, а кровати: было в ней что-то от крова. Крова для нас двоих…

Лиз уходит в ванную, включает душ, и я сразу же снова слышу ее:

– Это Лиз Лоуэлл. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение.

– Где ты всегда шляешься? Мне надоело тебя разыскивать! – Профессионально поставленный рычащий голос человека, привыкшего обвинять. Как видно, чувство собственности у помощника государственного обвинителя развито очень сильно. – Завтра в семь тридцать мы должны быть в аэропорту, встречать Майкла. Ты не забыла? Потом по дороге домой надо заехать к маме. Она немного приболела. Мы не были у нее уже больше трех недель. Она будет рада видеть нас всех вместе.

Я, любовник его жены, с ненавистью смотрю на развесивший черные эбонитовые уши телефон. Чтобы избавиться от самоуверенного голоса в трубке, достаточно лишь приподнять за уши и сразу отпустить. Избавиться от того, кому он принадлежит, было бы гораздо труднее. И это Лиз могла бы сделать лишь сама… Но ведь есть еще Майкл… А может, и еще что-то есть… Слишком мало о ней знаю… Нет! Так нельзя! Мы могли бы встречаться у меня. После того как разошелся с Аней, у меня довольно уютная квартира в центре города. По крайней мере, не будут без конца лезть в душу чужие вещи, не будет ощущения ворованного… Хотя дело, конечно, не только в вещах…

Вернулся домой на следующий день около полуночи и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. И, словно убедившись, что наконец уснул, телефон вспорол ночь совсем рядом. Захлебывающееся молчание холодной струей вливалось в мое сонное ухо, наполняло его, переливалось через край. Звонки затем повторялись каждые десять минут, пока не отключил телефон.