Читать книгу Всякое-разное - Гриша Хрящев - Страница 3

Хозяева проявили любезность, бессрочно выделив мне комнату на втором этаже их летнего дома. Полноценной спальней ее было не назвать, скорее чердаком, но все же, койка здесь была чистая и не дребезжала, когда я ворочался, а возле мутного, запыленного окна стоял квадратный письменный стол. Пол изредка поскрипывал, а обивка на стенах чуть прогнила от прошлогоднего затопления. Впрочем, это мелочи.

Дмитрий завис над мангалом, а Данила нанизывал шампиньоны и болгарские перцы на шампуры, я наблюдал за хозяевами из окна, пока массировал загривок соседской кошки. Звали ее Лаской. Она вымаливала у нас любую еду и делала это умеючи: оккупировала человеческие ноги, терлась, мяукала, таранила лбом, в общем, подлизывалась до тех пор, пока не урвет заветную кормежку. Ласка так себя вела не из-за прожорливости, а потому, что вот-вот должна была вывести потомство, ее пузо раздулось и едва ли не волочилось по земле.

К вечеру на чердаке становилось душновато. Когда спьяну гудит голова, а коленные чашечки ломит невидимый молот, даже внимание очаровательной сибирской кошки становилось в тягость.

Данила криком позвал меня во двор, пришлось опустить Ласку на пол, и только я встал, начал отряхивать брюки от ее шерсти, сделал первый шаг навстречу лестнице, как в глазах моих померк свет от прострела в левом колене. Затем и правую коленную чашечку окутала острая, жуткая боль. Ноги подкосились, сам я едва ли не свалился, вовремя обхватил перила обеими руками. Приступ постепенно ослабел, и я опасливо спустился на веранду.

Сергиевку я посетил неспроста: близко к почве, рядом с живностью. В этой деревне я тешил надежды написать хоть слово, хоть фразочку дельную. В силу полного отстранения от городской суеты, от грязи, суррогатов и культур, я верил страстно. Чем оживленнее, чем крупнее город, тем хреновее мне в нем работалось. Когда подрос, то совсем невмоготу стало. Зато на периферии часто снисходила благодать.

К разочарованию, и в Сергеевке с писательством не задавалось, некогда было: я квасил днями напролет с молодоженами, медленно погружался в похмельный мрак, а всякий раз, садясь за письменный стол, распахивал оконную раму чтобы вылечиться кислородом, литрами хлестал местный квас, но засыпал, уткнувшись носом в ноутбук или тетрадь.

Ни клавиатура, ни карандаш мне не поддавались. Застой длился два месяца, а запою стукнули пятые сутки. Отчаявшись, я перебирал все чувства и воспоминания, что могла вместить в себя моя преждевременно лысеющая черепная коробка. Даже пробовал написать о Ласке, но рассказ вышел по-детски глупый и печальный. Так, я стремительно истощался от этого творческого безрыбья, а вслед за разумом, страдало и тело. В особенности, тревожили ноги.

Данила относился к моему вечно сонному, замученному лицу с пониманием. Как узнал о больном колене, так сразу же достал из аптечки эластичный бинт, помог замотать ногу, но легче мне от этого не становилось. Пока он втирал в кожу мазь, я приговаривал, что не пройдет и десяти лет, как он поймет что есть такое больные колени, а заодно и вспомнит мои ворчания.

Оба хозяина любили отойти в мир иных восприятий реальности. Так что наши языки переплетались в трогательные разговоры, лишь когда приобретали стойкий фиолетовый оттенок от выпитого вина.

Вчера, в шесть утра, за ментоловой сигаретой на сон грядущий, зашла беседа о местном колдуне, попрощавшимся с разумом старце, возомнившем себя мудрецом, магом, насылающим порчи и снимающим их, управляющим погодой и местным скотом. Димитрий считал, что от христианства до мракобесия один шаг, а Данила, юноша, родившийся в набожной семье, не на шутку с ним закусился. Эти разговоры велись полуоткрытыми ртами, то с абсолютно безжизненными интонациями, то с яростными взрывами, и запоминались смутно.

Тем не менее, после каждого ночного пустомелия я тужился сублимировать его хотя бы в очерк, но выходило паршиво, я терпел поражения.

Расплачиваться за жилье мне было нечем, почему и отказ от пьянства казался чем-то неудобным, грубым в отношении хозяев.

Сам же я ступил на путь акедии, душа сделалась ранимой, уязвимой, но, вместе с тем, поведение – наплевательским, а от былой взбалмошности не осталось и следа. Бесплодный труд планомерно погружал меня в забвение и с каждым прожитым днем жизнь представлялась все мрачнее и мрачнее, а за работу свою приходилось расплачиваться изоляцией и пьянством. Пожалуй, в последние годы всякая способность к полноценной социальной жизни оказалась утрачена, я граничил между отшельничеством и острой созависимостью с горсткой друзей и близких.

Вернемся в Сергеевку. По пути к мангалу, возле которого хозяева попивали крымское вино, а заодно и следили за ужином, меня озарила мысль. Вернее, даже не мысль, а воспоминание. Далекое-далекое, трудно припомнить такое намеренно, а когда оно само всплывает перед глазами, ты впадаешь в ступор. Вот и я застыл на крыльце, рявкнул Даниле, что подойду позже, вернулся за стол, совершенно ошеломленный, открыл Макбук и принялся стучать по клавишам.

Случилось это в январе девяносто пятого года. Месяцем раньше, на моем втором дне рождения, мамина подруга, фельдшерка по образованию, заприметила, что ноги у меня уж больно кривые, и похожа эта кривизна не на косметический дефект, а на серьезную патологию.

Праздник кончился, и мама затаскала меня, совсем еще несмышленыша, по врачебным кабинетам. Тут и остеопаты, и неврологи, и терапевты, высказались не без сочувствия: лечить меня поздно. Дело в том, что ноги мои были икс-образными, и единственная возможная, впрочем, очень рискованная, мера – сломать их, и надеяться на то, что заново они срастутся «как надо». Заниматься этим никто не хотел, даже хирург развел руками и пробубнил, что маме следовало хвататься немедля после родов.

По реке из маминых слез наше семейство выплыло на престарелую целительницу по имени баба Люда. Обитала она в глухой деревне под Рощино.

В квартирку моей бабушки была вхожа женщина, дальняя родственница или подруга детства, уж не разберешь, кто такая эта тетя Лена. Важно лишь то, что тетя Лена была склонна доверять свою жизнь и здравие гадалкам, колдунам, знахарям и прочей нечисти. Так вот, внучка ее орала каждую ночь от кошмаров, да так отчаянно, будто бы ее ножами резали. Никакие врачи не помогали, всех перепробовала. Длилась эта напасть целый год. Тут-то до тети Лены и дошел слушок о некой деревенской чудотворице.

Тетя Лена моталась в деревню восемь раз, и внучку за собой таскала, разумеется. На последнем сеансе баба Люда так усердно заговаривала малышку, что заклинание сработало: внучка кричать перестала и вот уж второе десятилетие спала по ночам, как убитая.

Чуть ли не самым весомым аргументом для моей мамы стали очереди на прием к целительнице. По рассказам, перед избой бабы Люды каждый день выстраивалась толпа из депутатов, артистов и предпринимателей. Раз высший свет собрался в захолустье, у калитки некой бабы Люды, значит, она того стоила. Так решила моя мама.

Димитрий принес мне тарелку с жареными овощами, а я толком и не заметил его, только еду почуял, и потому окинул взглядом.

За деталями пришлось обратиться к маме. Она смутилась от моих вопросов, но отдалась напору и пересказала все, что сохранила память.

Стали мы собираться к целительнице. Оказалось, условий для визита к бабе Люде довольно-таки много. Во-первых, приезжать нужно было не иначе, как при убывающей луне, во-вторых, иметь при себе чистые простыни и не освященную воду, ну а в-третьих, запас провизии.

Надо понимать, что баба Люда от рублей отказывалась, но намекнула маме, что в их деревне нынче перебои с электричеством, а потому магазин работает плохо, и в холодильниках валяется один тухляк.

Мамино везение заключалось в том, что и она, и моя бабушка, работали в универсаме, где и собрали продуктовую корзинку из уцененных сосисок, колбас, сыров, готовых овощных галет, консервов, макарон, круп и прочей роскоши.

Довезти нас вызвался хахаль мамкиной подружки, звали его дядя Кеша. В соседней деревне у него жила мать, но она была из простых смертных, с миром волшебства не якшалась.

В качестве платы за благое дело, дядя Кеша условился с мамой, что на обратном пути мы заедем к ней на чай с баранками.

Улица, на которой раскинулись владения бабы Люды, называлась очень по-советски, а дорога к ней вилась через сосновый лес. Саму дорогу я не запомнил, зато вполне достоверно мог обрисовать полянку перед участком целительницы.

Сквозняк прогнал запах выхлопных газов через дверные щели «Четверки». Во дворе не нашлось свободного места, всюду припаркованы иномарки, притом, почти что все длинные и черного цвета, многие с блатными номерами. Контраст нашего «Жигуля» с этими монстрами был разительным, а может, мне так внушило детское воображение.

У калитки маячила пожилая женщина, закутанная в большемерный тулуп и шарфы. Она вела список на прием и вообще командовала очередью. Мама записала нашу фамилию в ее блокнот, и, поджав плечи от колючего мороза, возвратилась в машину.

Каждые полчаса дверь избы приоткрывалась, женщина просовывала голову и выкрикивала фамилию, подзывала жестом следующего по очереди. Если во дворе парковалась новая машина, женщина тут же подбегала к калитке чтобы сделать запись. Первым пошел высоченный мужик в косоворотке.

Погода свирепела. Дядя Кеша неустанно прогревал машину все три часа, что мы ожидали своей очереди, однако недовольства не высказывал, и даже скулами не дергал. Хотя именно по пережевыванию щек, клацанью скулой, и вообще, по сверхподвижной мимике лица, я его и запомнил. Вскоре мамина подруга бросит дядю Кешу, а сам он, с горя, уедет вахтовиком на дальний восток.

Наконец, женщина в тулупе позвала и нас. Внутри довольно-таки просторной избы царила разруха, я помню смрад, ударивший по моему чувствительному детскому носу, беспорядок и грязный пол, обилие домашних животных: и кошек, и дворняг, и еще, кажется, нахальных куриц. Не знаю, взаправду, или подводит память, но перед ногами мамы бегал жирный петух, и она чуть было не споткнулась об него, не выронила меня. Мама несла сына у груди, а весил я уже не мало, но дрожи в ее руках не чувствовал.

Баба Люда велела раздеть меня до трусов, крутила и вертела детское тело, как тварь диковинную. Все это напоминало штатный осмотр в поликлинике. Не промолвив ни слова, целительница окинула проницательным взглядом мои колени и процедила, что, мол, придется нам дожидаться темноты.

Ответственная за списки разъяснила, что баба Люда возьмется за мое целительство ночью, когда проконсультирует всех страждущих, а также предупредила, что лечение болезненное и продолжительное: займет пару часов, а то и дольше. Пришлось ждать.

Моя походка не отличалась уродством, а если учесть, что я малолетний, так и вовсе смотрелась здоровой. Разве что опирался на землю я без полной уверенности, и левая нога крутила восьмерку, но определить этот брак мог только наметанный глаз медика.

Ледяная горка, начинающаяся на холме, у подножья жилых домов, крутая, ровная, протянувшаяся к реке и заснеженная только на другом ее берегу, навсегда останется со мной. Такой же манящей горки я по сей день и не видел. Деревенские с визгами скатывались к застывшей реке, кто на картонках, кто на санках, кто так, на заднице. Мне же кататься воспрещалось.

Дядя Кеша, почуяв, что ждать придется до глубокой ночи, а то и дольше, вытащил из куртки гравированную флягу, жадно выхлебал половину и тут же скатился с горки стоя, но потерял равновесие и упал на лед. Со стороны крушение выглядело болезненным, но он ушибов не боялся, и после неудачи одолжил у пацанов ледянки. Дядя Кеша катался, радуясь пуще малышей. Кровь приливала к его лицу, он пил и катался, пил и катался. Меня забавлял дядя Кеша, а вот маме было не до смеха, особенно, после похода в магазин за кренделями, соком и бутылкой водки.

Отвлечемся на минуту. Для того, чтобы возвратиться мыслью в тот зимний вечер, отыскать на закоулках памяти неприметные пейзажи и разузнать побольше о бытности захолустной деревни, я сделал парочку запросов в гугле.

К удивлению, я враз наткнулся в социальной сети на группу с заголовком «Целительница баба Люда». Мне пришлось основательно погрузиться в насущные дела этого бизнеса. Отныне требовалось покупать талон на посещение, а за саму консультацию и лечение платить отдельно. Так же в деревне открылся гостевой дом, без удобств, но с элитным ценником.

Притом, на момент нашей встречи, возраст целительницы был преклонным настолько, что внешне она походила на мумию. Судя по облику нынешней бабы Люды, старушке пришлось всерьез попыхтеть над эликсиром молодости. После общения с клиентами, я заключил, что прием вела уже не сама баба Люда, а ее дочь, или даже внучка.

Прочитав не одну сотню постов, полных надежды, жалости, наивности, а порой, и глупости, я, сам того не заметив, сгрыз все овощи-гриль. Особенно удались шампиньоны, да и перцы приятно хрустели во рту. Все по тому, что обед был приготовлен с любовью.

Деревушка под Рощино. Последняя, не считая меня, пациентка покинула избу бабы Люды. Тащилась она враскорячку, охая, да придерживая руками поясницу. Дядя Кеша тогда спьяну опешил и принялся задавать ей вопросы: что же с нею такое сделали, ведь заходила она прямая, и не вздыхала, а теперь вон как. Женщина его как бы не слышала, кое-как влезла на водительское сиденье и ее черный джип пропал со двора. Мама на нее внимания не растрачивала, была неумолима в своей страсти исцелить сына здесь и сейчас. Вот-вот другая женщина, в тулупе и шарфах, приоткроет дверь, высунет голову и объявит наш выход.

Баба Люда с порога выдала заключение, согласно которому ноги мои были «в полной жопе» и заговорить их никак не удастся, да и волшебный массаж навряд ли выручит. Избавит от недуга таинственное «выправление», коим она и займется без промедления. Так же баба Люда внесла ясность, сообщив маме, что не творит чудеса, а лечит людей.

Она велела маме оставаться в избе, покуда не выправит больные ноги, а сама обернула меня в простыню, взяла на руки и унесла. Ну и силища жила в этой глубокой старухе. Под лай собак баба Люда внесла меня в покосившийся сарай, что на одичалом, поросшем соснами, заднем дворе, считай уже в лесу. Внутри сарая выдавалась кирпичная печь и деревянный стол, массивный, и, наверняка, самодельный. Подобные я увижу двадцать лет спустя, в раскройном цехе мелкой швейки.

Баба Люда кинула на этот стол кусок фанеры, размотала простыню и уложила юного пациента. Затем обставила мои ноги дощечками, они были многим толще того листа, что подо мной. Приготовления сопровождались свистящим шепотом, целительница без конца бормотала что-то невнятное.

Когда она покончила с деревяшками, то приступила к веревкам. Баба Люда замотала ноги чем-то мягким и шерстистым, по ощущениям, похожим на вату. Она запрещала следить за работой, я украдкой взглянул на ноги и заплакал. От ступней до таза меня туго связывали лохматые веревки, а вату баба Люда подложила из милосердия, чтобы они не впивались в кожу.

Подготовка закончилась. Страшное началось, когда баба Люда достала из печи молоток, даже, скорее, кувалду и принялась долбить ею по моим крошечным ножкам. Удары наносила нечастые, не била абы куда, видимо, знала куда целиться. Потрошила мои кости с силой, даже мощью, и невозмутимым, безучастным выражением лица.

Спустя два десятилетия, зареванная мама поведает, что крик мой оглушил ее даже в соседней избе. Когда она меня услышала, то ринулась к сараю, а как бы взявшиеся из ниоткуда женщины, свита бабы Люды, грубой силой попытались удержать маму.

Предусмотрительная целительница закрыла дверь в сарай и планомерно трудилась надо мной, несмотря на разъяренные вопли снаружи.

Вскоре баба Люда закончила. Меня развязывать не стала, инструмент протерла и отложила, распахнула дверь. Мама набросилась на старуху, но та оттолкнула ее и кивком головы показала на мои ноги.

Сам я был обездвижен, потерял сознание после первых ударов. Мои веки были сомкнуты, все тело перетянуто веревками, обставлено досками, а ноги стали бордового цвета и кровоточили в коленях. Мама схватилась за голову обеими руками и рыдала. Все женщины, коих в этом доме набралось с десяток, принялись ее успокаивать, а пьяный дядя Кеша грозился сжечь сарай вместе с бабой Людой и всей ее ведьминской сворой.

Когда я очнулся, целительница связала меня еще крепче и приказала маме ждать. Она пошла на попятную и даже выделила в избе шконку, напоила чаем, предлагала кашу и выпечку, но мама молча просидела до самого утра, не притронувшись ни к чаю, ни к подушке.

Ровно в шесть часов меня развязали. Отрывочное воспоминание: медленно падает снег, похмельный дядя Кеша сидит на капоте своей «Четверки» и курит сигарету.

Всю дорогу домой мама не выпускала меня из объятий, а дядя Кеша вцепился обеими руками в руль и выглядел очень помятым. Поворот на деревню, где жила мать, он пропустил.

Спустя неделю-другую мои ноги, в самом деле, окрепли. С каждым днем я ходил все увереннее, а врачи по-прежнему разводили руками, но уже не от беспомощности, а от удивления.

Ноги мои с тех пор прямые. Даже, пожалуй, чересчур. Разве что походка дурная, словно я вечно уставший или выпивший, и ноги как бы заплетаются. Но я, взаправду, утомляем, а еще люблю вино, так что мой шаг символичен.

В Сергеевке зарядил дождь, Ласка пулей влетела в дом и запрыгнула на многострадальные колени. Печатать пришлось одной левой, а правой завладела кошка.

Вернулись и Димитрий с Данилой, с пивом и пиццей, разогретой на газу. Маслянистой, хрустящей. В разговоры о грядущей после дождя партии в бадминтон я не вникал, гладил ласковую кошку и разглядывал причудливой формы коленки, вспоминал, как их делали.