Читать книгу Дневник переводчик Посольского приказа Кристофа Боуша (1654-1664) - Группа авторов - Страница 7

Немецкое имя Боуша – Кристоф – известно исключительно из «Дневника». В документации Посольского приказа он упоминается под своим православным именем Василий, иногда также как «Василий Якимов сын Боуш»[37]. Его фамилию приказные подьячие часто записывали также как Бауш и, иногда, Баушев. Сам переводчик, однако, предпочитал вариант через «о». Это со всей очевидностью явствует не только из «Дневника», орфографию которого мог исказить переписчик, но и из двух несомненных русских автографов Боуша – расписки в получении прибавочного хлебного корма от 28 января 1662 г.[38] и крестоприводной записи об отсутствии у него поместий от 5 августа 1663 г.[39] Выписка «на пример», сделанная в Посольском приказе в 1673 г., называет Боуша курляндцем[40]. Иных указаний на его происхождение в русских источниках нет, поэтому в справочной литературе это свидетельство не ставится под сомнение. Единственный известный автограф Боуша, выполненный латиницей – поручная запись от 24 августа 1655 г. за некоего жителя Велижа Ивана (Яна) Казимирова сына Свидерского, перешедшего в царское подданство и православную веру, – воспроизводит, однако, полонизированную версию его имени (Wasilej Bohusz rękę przyłożył), переданную приказными подьячими в русском тексте документа как Богуш[41].

Начиная с первых лет работы в Посольском приказе и до своей смерти Боуш работал с тремя языками – немецким, польским и латынью. Несомненно, все эти языки, равно как и русский, автор «Дневника» знал превосходно. Кроме того, Боуш в какой-то степени владел распространенными в Балтийском регионе немецкими диалектами. Так, в феврале 1661 г. он экзаменовал взятого в плен под Дерптом Федора Лопова, который пытался поступить в Посольский приказ в толмачи цесарского (немецкого) языка, и установил, что тот знает лишь «лифляндский язык», т. е. один из местных немецких диалектов. Это, впрочем, не помешало Лопову получить искомое место, и в том же году начать в приказе успешную карьеру уже в качестве золотописца – мастера миниатюры и художественного оформления документов[42].

Записки иноземцев, сталкивавшихся с Боушем во время их пребывания в России, дают весьма противоречивые сведения относительно его происхождения, имени и владения языками. Рагузанский дворянин Франо Гундулич (Франческо Гондола), посетивший Россию в составе императорского посольства в 1655–1656 гг., писал о том, что переводчик на переговорах с царем в Полоцке 10 июля 1656 г., «какой-то новокрещеный курляндец, был небольшой знаток нашего языка»[43]. Почти нет сомненения, что речь в данном случае идет о Боуше. Остается, однако, неясным, имеется ли в виду под «нашим языком» разговорная «славянская» смесь из русского и южнославянских языков, на которой Гундулич, по собственным уверениям, имел беседы с царем[44], или все же немецкий, бывший одним из главных языков переговоров.

Версия о курляндском происхождении Боуша не является единственной. Андреас Роде, секретарь датского посла Ганса Ольделанда, побывавшего в Москве в 1658–1659 гг., свидетельствовал, что обязанности толмача при них исполнял «пленный и перекрещенный лифляндец Василий Багус»[45]. Сходную полонизированную форму – Богуш (Bogusz), знакомую нам по поручной расписке 1655 г., – использовал в своем дневнике и польский дипломат Стефан Франтишек Медекша, бывший на переговорах с русскими комиссарами в Смоленске летом 1662 г. Медекша, однако, называл переводчика скрывшим свое происхождение поляком, «присягнувшим на царское имя и окрещенным» (na imię carskie przysięglym i ochrezonym, ani znaé że Polak)[46]. Латинизированное написание Bauscius использовал и императорский посланник Августин фон Мейерберг, имевший дело с Боушем во время своего визита в Москву в 1661 г.[47] Наконец, Якоб Кетлер, герцог Курляндский, в грамоте главе Посольского приказа Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от 2 января 1668 г., извещавшей о смерти Боуша в Митаве, называл его «благородным господином Василием Баушке (den wolgebohrnen Herrn Basilium Bauschke)»[48].

Итак, источники зафиксировали три версии происхождения Боуша (курляндец, лифляндец или поляк) и четыре различные формы его имени, каждая из которых может указывать на его этническую принадлежность и, возможно, на место рождения. Написание «Боуш» (Bousch), использованное в «Дневнике» и в собственноручных расписках переводчика, весьма редко в современном немецком и не зафиксировано в балтийском регионе в раннее Новое время. Фамилия «Богуш» («Багуш»), напротив, оставляет широкий простор для предположений. Она происходит от западнославянского личного имени Богуслав, для которого уже в Средневековье в польском языке зафиксированы формы Bogusz, Bohusz, Bogosz, Bosz, Boszek и т. д. Широко известны также происходящие от него польские и литовские фамилии – Богушевич, Богушевский и т. п. Имя Богуслав вошло и в немецкий именослов балтийского региона, став, в частности, одним из родовых имен Померанского правящего дома. Носитель подобной фамилии мог, таким образом, происходить из практически любой языковой и этнической среды и быть немцем, поляком, литовцем и т. д. Нельзя, однако, исключать и того, что Богуш (Богуслав, Боуш) в действительности – второе (после первого – Кристоф) имя переводчика, а подлинная его фамилия в таком случае остается для нас неизвестной.

Наконец, вариант «Бауш» (Bausch) кажется привлекательным и с лингвистической, и с географической точки зрения. Этот вариант распространенной фамилии Busch весьма часто встречается как в верхне- так и в нижненемецких диалектах. Носители ее известны и в балтийском регионе, в том числе на территории Курляндии. Представители рода Бушей в конце XVI–XVII вв. были бюргерами в Голдингене и Митаве, где один из них, Ульрих (ум. в 1687 г.), даже стал членом городского совета[49]. Кроме того, есть искушение связать написание «Бауш», особенно в варианте Bauschke, предложенном курляндскими чиновниками в 1667/68 гг., с названием города Бауск (Bausk) на крайнем востоке герцогства (ныне – Бауске, Латвия). Это предположение кажется тем более заманчивым, что в одном из переводов западных печатных изданий, выполненном в Посольском приказе в 1660 г., название Бауск передано как Бауш[50]. Перевод этот анонимен, но делался он с голландского, и едва ли его автором был сам Боуш, не знавший этого языка. Не означает ли тогда Боуш (Bausch, Bauschke) выходца из Бауска или его окрестностей? Следует, правда, иметь в виду, что в самом «Дневнике» Бауск упомянут единожды как Bausk (л. 62 об.), что весьма далеко от написания в источнике имени переводчика.

Неожиданную информацию о социальном и географическом происхождении Боуша можно почерпнуть из челобитной, поданной переводчиком в мае 1656 г. Согласно ей, в том же году русские войска взяли в плен под Старым Быховом «лотыша, вотчинного моего подданного, холопа Анца Браздина», который теперь посажен за приставом в Москве. Боуш просил передать Браздина ему в услужение, «чтоб он по-прежнему холопом и работником моим был»[51]. Как свидетельствует помета на обороте листа, приказные служащие согласились с притязаниями Боуша на владение холопами по праву «вотчинника» и решили отдать Браздина ему, «а в Смоленск не посылать, для того, что он про себя сказал ложно, что он шляхтич»[52]. Как видим, показания пленного о самом себе отличались от слов переводчика. Остается только гадать, в каких действительно отношениях состояли Боуш и Браздин в их прежней жизни, насколько искренними были их утверждения и свидетельствовало ли вмешательство Боуша в судьбу прежнего знакомого о стремлении помочь ему или, напротив, имело целью извлечь выгоду из его несчастий.

Хотя единственная запись в русских документах и большинство свидетельств иностранцев сходятся в том, что Боуш происходил из Курляндии, автор «Дневника» кажется весьма мало заинтересованным в событиях в герцогстве и в перипетиях русско-курляндских отношений[53]. Сведения о Курляндии никак не выделяются в источнике ни по частоте, ни по подробности изложения, ни по эмоциональному накалу. Автор сочувствует «невинному герцогу Курляндии», оказавшемуся в 1658 г. пленником шведского фельдмаршала Роберта Дугласа (л. 68 об. – 69), но порой допускает подобные выражения и в отношении исторических деятелей, с которыми его очевидно ничто не связывало, таких как казацкие полковники Сомко и Золотаренко, убитые в 1663 г. по приказу их соперника, гетмана Брюховецкого (л. 130–132), или боярин Никита Алексеевич Зюзин, пострадавший за сношения с опальным патриархом Никоном (л. 182 об. – 183 об.).

Постоянные симпатии автора «Дневника» обращены только к одной группе – «полякам». Этот этноним, или, вернее, политоним, он трактует очень широко, понимая под ним население или, во всяком случае, дворянство и горожан едва ли не всей Речи Посполитой – от собственно Польского королевства до окрестностей Смоленска. Термины же «Литва», «литовцы» и «литовский» употребляются в «Дневнике» исключительно в узком административном смысле, применительно к государственным структурам Великого княжества Литовского, и прежде всего к его армии. На зависимые от Речи Посполитой территории, в частности на Курляндию, политоним «поляки», очевидно, не распространяется, и вопрос о том, причислял ли себя к ним сам автор, остается открытым.

Неопределенны указания «Дневника» и на конфессиональную принадлежность его автора. О делах веры он говорит неохотно и всегда в контексте политики или ритуала, но не предмета своей совести. Очевидно, что он, даже если и перешел в православие формально, остался чужд «суеверной религии» русских (л. 178 об.). Его сообщения о русском духовенстве сводятся к коротким рассказам о монахах, предававшихся всем видам разврата – от насилия над мальчиками до скотоложества (л. 6). Весьма негативен и его отзыв о местоблюстителе Киевской митрополии Мефодии (Максиме Филимоновиче) в связи с участием последнего в так называемой Черной раде 1663 г. (л. 131 об. – 132 об.). При этом никакого интереса ко внутренним делам православной церкви автор «Дневника» не проявляет. Из всех событий русского Раскола он счел нужным сообщить (правда, довольно подробно) лишь об отъезде патриарха Никона из Москвы в Новоиерусалимский монастырь в июле 1658 г. (л. 55), попытках бояр, действовавших по царскому поручению, выяснить причины этого отъезда (л. 124) и не менее неожиданном возвращении Никона в Кремль и службе в Успенском соборе в декабре 1664 г. (л. 182 об. – 183 об.). Эти события общеизвестны, и наш обычно аккуратный автор не мог пройти мимо них, но ничто не указывает на его желание занять чью-либо сторону в этом конфликте. Вместе с тем в «Дневнике» нельзя усмотреть очевидных симпатий ни к католикам, ни к протестантам, хотя Боуш, если он действительно происходил из Курляндии, вероятно, воспитывался в лютеранской вере. Косвенно о лютеранском вероисповедании автора свидетельствует и последовательное использование в «Дневнике» юлианского календаря, хотя объяснением здесь может служить и привычка, приобретенная на русской службе.