Читать книгу Записки провинциальных сыщиков - Николай Свечин, Группа авторов - Страница 10

По истечении нескольких месяцев прислал однажды за мной совсем во внеурочное время исправник и приказал мне сейчас же отправиться в подгородное село Пушкаревку для производства дознания по делу об убийстве крестьянина того села Мартина Грицая с целью ограбления. Через час я уже был на месте происшествия и увидел такую картину: на пороге избы, находившейся шагах в двадцати от ворот, лежал труп человека лет семядесяти. Большая половина трупа выдавалась во двор. Он был босой, в холщовой рубахе и таких же штанах, в которых левый карман был совсем вырезан. Рана нанесена ниже левой лопатки острым орудием и довольно широким; под трупом и около него видна была лужа крови. Я приступил к расследованию.

В избе находилась жена убитого, старуха, которая показала, что незадолго до рассвета кто-то постучался в окно, и ее муж, отворив дверь, вышел на двор. В ту же минуту он сильно вскрикнул, и затем все затихло. Подождав немного, она засветила свечку и, так как муж не возвращался, вышла в сени и слышит, что кто-то хрипит. Она заметила, что дверь на двор открыта. Тогда она взяла свечу и увидела, что муж ее окровавленный лежит на пороге совершенно без чувств. Разумеется, она пришла в ужас, начала кричать, но на помощь никто не приходил. Тогда она отправилась к соседям, которые и нашли убитого в том положении, как выше сказано.

Так как на месте преступления вещественных доказательств не было найдено никаких, то открыть убийц представлялось возможным только посредством расспросов. Вследствие этого я обратился к старухе за разъяснениями. Она рассказала, что муж ее на последней ярмарке в селе Лиховке продал две пары волов за 180 рублей; да, кроме того, у старика еще были свои деньги, сколько, она не знает, и что он деньги носил всегда при себе, это могли знать и посторонние. К ним в дом часто заходили соседи – мужики и бабы – поговорить, потому что старик был умным и добрым человеком. Часто заходил и сын убогонького соседнего помещика, жившего верстах в восьми от них за речкой, и всегда подолгу просиживал. Больше она не припомнила посетителей.

Из расспросов соседей об убогоньком помещике выяснилось, что это мелкопоместный дворянин Иван Воронов, который имеет двух сыновей и дочь. Старший сын лет двадцати пяти, малограмотный; долго шлялся по Кавказу и другим местам, теперь же живет у отца и занимается сапожничеством. Семья эта живет чрезвычайно бедно и хозяйством почти не занимается. Посторонние люди подтвердили показания старухи, что сын Воронова действительно часто бывал у убитого старика.

О старике сказали, что он слыл за богатого человека и имел деньги, которые всегда носил при себе. Сообразив, что этому кавказцу у убитого крестьянина нечего было делать ни по положению, ни по каким-либо общим интересам, я заподозрил его и, взяв понятых, поехал к Вороновым. По приезде к ним во дворе я застал младшего сына Воронова, мальчика лет пятнадцати. Подозвав его к себе, я начал [его] расспрашивать, но он был бледен и дрожал как в лихорадке. Несомненно было, что тут что-то неладно. Я его сдал десятскому, а сам с понятыми отправился в избу. В избе была бедность ужасная; в ней сидел старший сын Воронова Николай и шил простые сапоги. При моем появлении он заметно взволновался и побледнел. Когда я осматривал его руки, они дрожали. При расспросах старика Воронова о том, отлучался ли сын его куда-либо в эту ночь, он утверждал, что Николай никуда не отлучался, что он не совсем здоров, все утро проспал и только что встал с постели. Сам Николай сказал, что действительно он уже несколько дней не выходит из дому и всю последнюю ночь провел дома, так как ему нездоровится.

Видя, что тут ничего не добьешься, я оставил десятского с понятыми у Воронова смотреть за ними, а сам, взявши младшего сына Петра, отправился к соседнему помещику Гапоненко и там начал расспрашивать. Хотя Петр немного оправился, но таки в нем были заметны волнение и страх. Долго пришлось его уговаривать и увещевать, чтобы он сознался; я объявил ему, что брат его уже сознался, но я хочу еще и от него услышать, как было дело. Тогда он в присутствии Гапоненко рассказал следующее: еще накануне происшествия брат его водил в степь и говорил, что в эту ночь он его возьмет к старику Грицаю, что ему там нужно взять семена для баштана[15] и что когда он будет идти, то разбудит его. Действительно, ночью Николай разбудил его, и они степью и вброд через реку, а потом через огород, пришли к избе Грицая. Николай оставил его у ворот и приказал ему смотреть, чтобы никто не пришел, а сам постучал в окно. Что там происходило – он не видел и не знает, но слышал скрип отворяющейся двери в избе и вслед затем вскрик старика.

Потом, через несколько минут, брат вернулся к нему, и они ушли домой тем же путем. По возвращении домой, так как у них было белье мокрое от перехода через речку, то они зашли в свою клуню[16] и там переоделись в приготовленное заранее белье. Он из клуни вышел раньше, а затем [вышел] его брат, и они отправились в дом спать. В доме отец и сестра спали. Что случилось со стариком Грицаем, он не знает, но помнит, что когда они проходили мимо избы, то там слышался крик. Петра я оставил под присмотром у Гапоненко, а сам опять возвратился к Вороновым и обыскал Николая Воронова, но ничего не нашел. Затем я зашел с понятыми в клуню, где нашел две пары мокрого нижнего белья и спрятанный в соломе кровли полотняный сверток, в котором оказался карман, отрезанный от холщовых штанов, и в нем 275 рублей денег разными кредитными билетами. Николай Воронов сознался во всем и вместе с братом был передан суду.

После этого, спустя месяца два-три, я был в клубе и засиделся с компанией почти до рассвета. Перед моим уходом из клуба прибежал ко мне крестьянин из предместья Рыма с заявлением, что живущую по соседству с ним старуху дворянку Саржеву в эту ночь душили и ограбили. Так как это было верстах в трех от города, то я крестьянина отпустил, сказав, что сейчас приеду, а сам отправился на станцию, приказал запрячь в перекладную лошадей и, взяв с собою двух десятских, отправился на место происшествия. Приехал я, когда совсем рассвело. Саржевой уже не было дома; она, как мне сказали, ушла к соседям. Я пригласил ее в дом и приступил к расспросам, причем она рассказала следующее.

Несколько дней тому назад муж ее отправился в Киев на богомолье. Оставшись одна, она была совершенно покойна, так как никогда раньше, до этого происшествия, с нею не случалось ни воровства, ни грабежа. Так и накануне с вечера, поужинав и помолившись богу, она спокойно легла спать.

В доме, кроме нее, никого не было, так как она жила без прислуги. Около полуночи она услышала в комнате, где спала, шум и только что хотела зажечь свечу, как кто-то схватил ее за руки и повалил на кровать. Другой человек завязал ей глаза. В таком положении один человек держал ее на кровати и иногда давил ей горло, выпытывая, где спрятаны деньги. Денег у них много не было: в комоде находились всего 50 рублей кредитными билетами, да в запертом ящике столика, что стоял в углу с образами, находилось около 100 рублей медью и серебром. Вследствие того, что ее душили, требуя денег, она рассказала им все и отдала ключи. В этом положении она пробыла часа два, затем ее оставили [в покое]. После ухода грабителей Саржева развязала глаза и еще долго оставалась одна в доме, пока не начало светать. С рассветом она пошла к соседям. В доме, как оказалось, все было забрано, комод и сундук открыты, окно и двери отворены. Кто душил и ограбил ее, она не знает и подозрений ни на кого не заявила.

Пригласив понятых, я приступил к осмотру дома и нашел, что в окне было вынуто стекло; значит, преступники проникли в дом через отворенное снаружи окно. Дом Саржевой состоял из двух комнат и кладовой. Первые были отделены от кладовой сквозными сенями. Все двери были отворены; несколько ключей, связанных ленточкой, лежали посреди комнаты на полу; сундук, комоды и ящики были открыты и пусты: все в них находящееся было забрано. Всего денег, платья и белья – взято было больше чем на 800 рублей. У Саржевой на шее вокруг горла видна была сильная опухоль, и голос у нее хрипел. Никаких вещественных доказательств, уличающих преступников, в доме не найдено. При осмотре двора была найдена у порога медная солдатская пуговица, Саржева заявила, что таковой пуговки между ее вещами не могло быть.

При расспросах соседей и Саржевой о том, не посещал ли ее кто-нибудь и не видели ли соседи вблизи дома Саржевых кого-либо, узнать ничего не удалось, потому что никто и ничего не видел. Мне известно было, [что] во многих открытых в Верхнеднепровске кражах в известной степени часто бывал замешан богатый крестьянин Чабан, живущий против дома Саржевой, хотя улик против него никогда не было. На этот раз я тотчас же обратился к нему и произвел строжайший обыск как в доме, так и во дворе и в саду, но ничего не нашел. Тогда я отправился в кабаки, находящиеся вблизи места происшествия, и в одном из них узнал, что дня за два перед этой ночью заходил какой-то солдат в шинели и крестьянин Чабан. Первый из них заплатил за свои заложенные месяц тому назад сапоги 2 рубля. Затем они взяли полкварты водки и ушли; в шинке водки не пили. После такого показания еврея-шинкаря я опять возвратился к Чабану и допросил его о том, был ли он в шинке и с каким солдатом? Он решительно отрицал это, уверяя, что никогда ничего подобного не было. Не доверяя Чабану, я его арестовал и опять зашел к Саржевой, вновь осмотрел дом, двор и сад и в саду на берегу высохшей речки нашел кусок холста двадцати пяти аршин, который Саржева признала за свой. Тогда я перешел реку и начал осматривать стоявшие тут копны хлеба. В них я нашел все ограбленные вещи, за исключением немногих, а именно: не было куска холста и теплого пальто ее мужа. Несмотря на отрицания крестьянина Чабана и придавая серьезное значение рассказу шинкаря, я решился отправиться к командиру Феодосийского полка, расположенного в Верхнеднепровске, с просьбой дать мне сведения о штрафованных солдатах и командировать со мной офицера для производства у них обыска и отыскания того солдата, который выкупил в шинке сапоги и который был подробно описан шинкарем. На другой день утром ко мне явился офицер со сведениями о штрафованных солдатах. Так как вторая рота расположена была невдалеке от дома Саржевой, то, взяв еще фельдфебеля 2-й роты, который знал квартиры всех солдат, мы отправились в расположение 2-й роты. Штрафованных в ней было три человека, и мы начали с них обыски и допросы о том, где они находились в ночь происшествия. У первых двух, совершенно неподходящих к описанным приметам, мы нигде ничего не отыскали, и они доказали, что в ночь происшествия были в другом месте. Третьего, живущего ближе всего к месту происшествия, мы не застали дома: он был по назначению на службе. По описанию хозяина дома приметы этого солдата были схожи с приметами, переданными шинкарем, вследствие чего я сделал более тщательный обыск в его квартире и в саду. Здесь, за погребом, я заметил свеженарушенную землю, велел раскопать ее и в небольшой яме, заложенной дощечками, нашел завернутое в кусок полотна пальто, медные и серебряные деньги и 10-рублевую кредитку, всего денег там было 37 рублей. В то же время послан был фельдфебель за этим солдатом, который скоро и доставил его на квартиру. Оказалось, что он совершенно подходил к описанным приметам; притом у него как раз не доставало одной пуговицы [на шинели]. Солдат этот, по фамилии Синеруков, был допрошен, но в преступлении не сознавался и был отправлен офицером на военную гауптвахту. Там объявили ему, что Чабан во всем сознался, вещи и деньги все найдены. Тогда Синеруков повинился и объявил, что подговорен на это преступление Чабаном и что все деньги и вещи последний взял себе, а ему досталось лишь только то, что найдено у него. Кроме их двух, никого не было, он все время держал старуху, а Чабан укладывал и выносил вещи, а уж последний узел он нес сам и в это время, вероятно, оборвал пуговицу. Чабан все-таки не сознался, но оба были преданы суду и сосланы в каторжные работы.