Читать книгу КИПЧАК В АНТАРКТИДЕ - Хаким Булибеков - Страница 6

Я верю в двенадцатилетний цикл обновления. Через каждую дюжину лет каждый попадает или сам создает точку бифуркации – точку изменения, повлиявшую на будущее.

С высоты пяти прожитых «мушель жас», а именно так казахи называют эти циклы жизни человека, могу делать уже кое-какие выводы, основываясь на собственном опыте.

В двенадцать лет самостоятельно перешел из школы-интерната в обычную. За маму написал заявление и сбежал из-под госопеки в самостоятельное плавание. До сих пор удивляюсь этому поступку.

В двадцать четыре – во второй мушель жас, отзимовав в «Мирном», встретил Любовь, но об этом еще впереди.

А в третий мушель жас родился наследник, после чего я неожиданно начал писать стихи.

Кстати, именно сын и нашел среди старых блокнотов и черновиков мой антарктический дневник, о котором я забыл, и всё – до посадки на «Эстонию» – писал по памяти.

Ведь сел за записи совершенно голым (в смысле не подкреплённым документальными источниками). Но сел, потому как пятый мушель жас обязывает подводить итоги.

И как дар свыше, и как признание правильно выбранных задач – этот дневник, найденный моим Назаром. Он же и перевел его из «рукопашного» состояния в отпечатанное, используя достижения компьютерных технологий, от которых папа его отстал безнадежно.

Теперь всё, взятое из дневника (но, конечно, не абсолютно все записи), будет печататься курсивом, а современные рассуждения и комментарии – стандартным шрифтом. Конечно же, из уважения к читателю дневниковый текст будет незначительно подредактирован, но без покусительства на саму суть изложенного в нем.

25 января 197…г. Теплоход «Эстония». Балтийское море.

Сегодня, опоздав на 1,5 часа (это я тогда так таможенный досмотр и связанные с этим переживания обозначил), «Эстония» отшвартовалась от Рижского порта. Провожающих было человек тридцать. И среди них – ни одного знакомого лица. Все равно махал им рукой и фотографировал, как родных.

Особенно запомнилась девушка в желтой дубленке. Стояла и плакала. Черт побери, так хотелось, чтобы это была моя девчонка.

Когда судно отплывало, в радиорубке включили веселую мелодию. Получилось очень мило (так в тексте) и празднично. Зато торжественный митинг был на славу. Все сидели и лежали по каютам, а по внутренней радиосети произносились торжественные речи и заверения (для советских порядков – вольность великая…)

Корабль очень комфортабельный. Сервис и прочие удобства на высшем уровне. Плывем как буржуи. Вот только делать нечего. Весь день играл в карты.

Здоровье нормальное, душевное состояние тоже. Может, поэтому – не о чем писать? (Странная у меня тогда была логика).

Еще ни с кем не сдружился, хотя уже со многими познакомился. Жаль, что многие из них были пьяные, а потому все отношения строились на панибратстве. Всё. Ложусь спать. 26-е 00 часов 24 минуты.

Уважаемый читатель, как это ни странно, но в этом подробном изложении многое, оказывается, упущено. Например, то, что ночь провел в настоящем холодильнике, так как не знал, как с кондиционером справляться. Провинциальность махровая сказалась.

Почему-то не записал то, что в первые минуты плавания удивило больше всего: волны так жестко и громко били о борт, что казалось, будто мы на каком-то корыте по твердым ухабам едем, и камни с грохотом бьют по бокам.

Также не написал в своем «судовом журнале», что утром спустился вниз в ресторан довольно бодро и качки не чувствовал. Промерз так, что организм на остальные мелочи не обращал внимания. Но когда сел за сервированный стол, почувствовал запах еды, то тут же захотелось «напугать унитаз». Морская болезнь – это когда мысли даже о сексе становятся неуместными. Но продолжим.

29 января (Наверное, где-то в Северном море).

Не писал три дня по двум причинам: во-первых, очень мутило в первый день, а в последующие было состояние легкого опьянения; во-вторых, просто не о чем писать. Но, как выяснилось, на «Эстонии» почти все ведут дневники. Решил не пасть жертвой оригинальности и продолжаю свой.

О, благие намерения наших юношеских порывов! Следующая запись была сделана на той же странице, но аж в Бискайском заливе. Вот ее полная запись.

10 февраля. «Эстония»

Не дали писать.

На другой день, наверное, все же дали.

11 февраля. «Эстония».

Солнечное утро. Море спокойно и прекрасно. Оно синее-синее. И голубое небо, по которому лениво плывут облака. Теплый ветер. Живем как на курорте. Бассейн, душ, ресторан, карты, теннис – вот не полный перечень занятий, которым предаёмся на корабле.

Правда, тут меня заставляют КВН организовывать. Так не хочется вымучивать из себя юмор.

Продолжение подробнейшего описания необычайного путешествия казаха на Южный полюс было внесено в ежедневник только через полмесяца. Но многое просто бессовестно мной было тогда упущено.

Ведь до этого была однодневная остановка на Канарских островах в порту Санта-Круз де Танариф.

Ароматы загнивающего капитализма так очаровали меня, что я впервые задумался о незыблемости социализма.

То, что сейчас стало до тоскливости обыденно, тогда казалось просто удивительным.

Прежде всего – обилие магазинов, бутиков, рекламы и закусочных. А главное – отсутствие очередей. Как пошутил Гарри Анатольевич: «Здесь если и есть очереди, то из пулемета».

Поразило, как в автосалоне молодая женщина по чеку оплатила в кассе стоимость авто, и ей его тут же выкатили. Многие советские полярники зимовали по нескольку раз, лишь бы приобрести легковушку по льготной для зимовщиков очереди, в которую включали только после второй «ходки». Об этой очереди у нас еще будет разговор в «Мирном».

Я забыл в магазине свои вещи и мысленно с ними распрощался, но мне вернули их на корабль. Благо, из России был только наш корабль.

Тот, кто принес, описал меня: русский китаец. Нашли сразу.

Кстати, было обидно, что никто из туземцев не знал ни про Казахстан, ни про Байконур, только однажды отреагировали на название «Медео» – айс стадион!

Успокаивало, что про Россию знали не намного больше. Хотя из каждого магазинчика и от прилавка слышалось: «Ваня, Маня, заходи!»

Советских сразу узнавали. Особенно нас, «кальмаров». Цены взлетали прямо на глазах полярников, по привычке встававших в очередь за товаром. Поэтому экипаж старался раньше нас сойти на берег, даже в ущерб завтраку. Но некоторые матросы специально предлагали полярникам (тем, кто впервые за рубежом) показать дешевые магазины. Группа из десяти покупателей обеспечивала такому «экскурсоводу» значительные скидки на его собственные покупки.

Нас, предварительно выдав валюту и паспорта, отпускали с корабля тройками. Один был обязательно коммунистом. Он отвечал за группу.

Едва сошли на берег, сразу решили разойтись и встретиться перед обедом в порту. У каждого были свои дела.

Лично я первым делом избавился от контрабанды – обменял злополучный червонец на джинсы. Такие в Союзе минимум сто рублей стоили. Какой мандраж испытал при этой незаконной маркетинговой операции! Но нет запретов для тысячепроцентной прибыли.

По большому счету, коммерцией, а по советскому законодательству – спекуляцией, занимались все, кто имел на то возможность. Покорители шестого континента тоже этим баловались. Кто знал и умел.

Я не умел, а только знал, потому что ко мне в каюту часто заходили быстренько подсчитать на калькуляторе предполагаемые барыши и предстоящие траты. Тогда и почувствовал разницу между молодостью и взрослостью.

Ведь собирался, что по сути и сделал, большую часть валюты (а это где-то по два доллара за день перехода международного рейса) потратить на себя, родного. А маме, бабушке и братьям – по остаточному принципу.

Так же рассуждали и незамужние официантки, как и стюардессы «Эстонии», которых заманивал к себе в каюту «на калькулятор». К слову сказать, заманиваемые всегда приходили парами. Так что к заветной цели эти «калькуляции» не приводили. Девчата сразу же начинали считать предстоящие расходы на покупки. И всегда вначале всё себе любимой, и только потом тем, кто или деньги дал, или уж точно купит у них товар. Мне это казалось естественным.

А вот взрослые мои товарищи откладывали вначале детям, жене, маме, теще, и только где-то там, в длинной очереди одариваемых, посерединке значились и они сами.

Тогда я это не до конца понимал. А вот сейчас как-то и стыдно за то непонимание.

Но больше всего поразила и порадовала открытость и приветливость испанцев. Если, по Марксу, этот капитализм и загнивал, то очень ароматно и улыбчиво. По наивности ожидал увидеть мрачных, задавленных жизнью и обстоятельствами пролетариев. А увидел не заканчивающийся праздник людей, для которых даже торговля – это как развлечение. До смешного обижались, если называл их капиталистами. Был всегда неизменный ответ: «Нет – капиталист. Да – бизнесмен».

Для нас тогда эти слова были синонимами. И мы смеялись их невежеству…

Забавляло, как они любили фотографироваться. Стоило поднять фотоаппарат, как тут же выстраивались испанцы с радостными улыбками на загорелых лицах.

Еще удивило, как наши бывалые полярники (в основном это были не ученые) полными полиэтиленовыми мешками заносили на корабль недорогой по цене, но матёрый по крепости виньяк. Это какой-то недоделанный коньяк. Стоил пятилитровый мешок такого напитка чуть ли не доллар.

После этого ребят трезвыми и не видел аж до Антарктиды.

Но главное, я не описал День Нептуна. Сейчас, конечно, не смогу восстановить последовательно и точно картинки того праздника. Попытайтесь, уважаемый читатель, представить развесёлое действо массы молодых ряженых людей на ограниченном пространстве палубы и не ограниченных в выдумке, шутках и возможностях веселиться, дурачиться, сбрасывать друг друга в бассейн, поливать из шланга. И это все под разухабистую музыку живого оркестра (пусть и не профессионального, но слаженного и отрепетированного). И под куполом выжженного солнцем прозрачно-голубого неба и в окружении маслянисто-синего моря. И выпивки – тоже море…

И еще был заход в Монтевидео. То, что я не записал это событие, совсем не говорит, что такое происходило со мной ежемесячно и не стоит упоминания.

И подготовкой ко Дню Нептуна не оправдать: ведь до Южной Америки мы шли от Экватора дней пять. Наверное, бегал за девчонками в жгучей надежде перед зимовкой наесться плодов запретных. Тут не до дневника было. Но не растопил мой южный темперамент сердца северных девчат.

Столица Уругвая поразила архитектурой. От невиданных мною тогда небоскребов из стекла до старинных домов с причудливой лепниной и покрытых мхом времени фундаментов.

Еще город поразил обилием памятников, многие из которых, по словам гида, были когда-то посвящены противникам нынешней власти. Но их не сносили, так как это история. Мне тогда это тоже показалось необычным. Теперь, когда в центре Алматы не стоит бронзовый Владимир Ильич, понимаю мудрость уругвайцев.

Но больше всего запомнились глаза, точнее – взгляд уругвайской проститутки.

По Монтевидео я прогуливался уже во всем прикупленном в Испании: джинсах, яркой футболке, мокасинах. К тому же в кожаной куртке. И выглядел не хуже местных стиляг. В кафе меня принимали за своего и просили перевести моим товарищам их вопросы или просьбы. В общем, на «советико импотентико» смахивал меньше всего.

Так вот, устав от шопинга со своей тройкой (а эти «бизнесмены» с коммунистом во главе всё не могли обменять выгодно оставшуюся контрабанду) побрел один на корабль. Брёл, нагруженный пакетами с «колониальными» товарами по безлюдной узкой мощеной улочке, ведущей, как и многие, вниз к порту. В невзрачных, каменных пятиэтажных домах, вдоль которых я не спеша перемещался, жила не самая богатая часть населения страны. Во многих окнах отсутствовали стекла и даже рамы, а вместо них висело замызганное тряпьё. Не было ярких реклам и ощущения достатка.

Метрах в двадцати заметил стройную золотисто-бронзовую девушку, подпиравшую стену и о чем-то говорившую с парнями, стоявшими на балконе второго этажа противоположного дома.

Как и свойственно латиноамериканцам, говорили они громко и одновременно.

Шел, глядя под ноги, и думал о своем. Но вдруг крики резко прекратились, и неожиданно наступившая тишина встревожила.

Я поднял взор вначале на парней и увидел четыре пары глаз, с настороженным любопытством смотревших на меня с балкона. Было впечатление, что они ждали корриды или чего-то в этом роде. Когда же перевел взгляд на девушку, то меня пронзило будоражащее восхищение, желание и дикая досада от невозможности обладать этим чудом. Такого я еще никогда не испытывал.

То, что она была красива – это полдела. У нее были такие большие цыганские выразительные глаза, что за то мгновение, пока наши взгляды бросились друг в друга, в них прочиталось все – от призывного вызова до удивления.

Когда, смущенно опустив глаза, я быстро прошел мимо, то сзади сверху раздался дружный хохот. Но они смеялись не надо мной. А красавица одарила меня таким пронзительным презрением, что лучше бы и не оглядывался…