Читать книгу Медуза - Ханна Рутер - Страница 3

Ночью прошёл дождь. Короткий ливень – предвестник длинных, затянувшихся на недели осенних дождей, пробуждающих к жизни выжженные летним солнцем, жёлтые, с зелёными пятнами оливковых деревьев и буйно растущих колючек, холмы и горные склоны. Скамейка была влажной, солнце ещё не успело добраться до мокрого дерева и подготовить его для утренней гостьи. Она прошла на другой конец пирса, посмотрела, на воду, шлёпающую камни и с подсасывающими звуками отступающую, и задумчиво развернулась в сторону берега. Её внимание привлёк какой-то мужчина, отбивающий мокрую тряпку о поднимающиеся вертикально от пляжа скалы. Когда она проходила мимо, он полоскал тряпку в своих пластиковых вёдрах, разложившись на песке, и она его не заметила. Но сейчас он так увлечённо шлёпал куском клетчатой материи о камни, что напомнил ей виденных неоднократно индусов из касты неприкасаемых Дхоби-Прачек, перемывающих тонны дешёвого тряпья из отелей, больниц, борделей, храмов, домохозяйств, муниципальных заведений, прилегающих к трущобам, в которых они работали. В огромных чанах с мутной, похожей на разбавленное молоко, водой, плавали словно большие цветные рыбины, простыни, покрывала, шторы, сари, платки, рабочие штаны и рубашки, нижнее бельё и прочие сложно опознаваемые тряпки. А неподалёку десятки полуголых смуглых мужчин с силой опускали кусок влажной ткани на мокрые камни. Хлюп! Хлюп! – гудела эта часть трущоб. И по всем дорогам, убегающим прочь в разные стороны от деревни прачек, растекались реки молочного цвета, чуть дальше белые ручьи вливались в чёрные вонючие речонки канализации и толкали полусгнившие кучки органических отходов, прочищая себе путь в бесконечную паутину местной канализации.

Шлёп! Шлёп! – звонко хлопал мужчина своей тряпкой о скалу. А потом пришли другие воспоминания, отнюдь не индийские.

****

Воспоминания о том, как часто отец хватался за ремень. Её лупили чаще чем брата. Порка была делом само собой разумеющимся в их семье. Отец не воспринимал никаких мольб о пощаде, если он решил пороть, ничто не могло отвлечь его от этого процесса. Не существовало такой силы, способной переубедить его. Её аргументы не работали, он их даже не слушал. На вопрос, почему только так нужно наказывать, почему не поговорить и объяснить, что так сильно его расстроило, или просто заставить сделать какую-то работу по дому, у него был только один аргумент. «Отец порол нас с братом, и ничего – выросли же. Значит, и тебе не помешает. Здоровее будешь» – приговаривал он после экзекуции, когда она, растирая слёзы, катившиеся без остановки по щекам и подогреваемые обидой и стыдом, жаловалась ему и маме на боль.

Ей говорили, что её порют за ложь. Да, иногда она рассказывала одногруппникам и воспитательницам в детском саду выдуманные истории, например, она с лёгкостью могла придумать родителям новые профессии, а ей самой совершенно другую жизнь, другое прошлое, другое настоящее. Она рассказывала про невероятные путешествия всей семьёй, которых не было, про своих домашних питомцев, которых ей не разрешали заводить в маленькой однокомнатной квартирке, про дорогие игрушки, которыми она могла играть только дома, потому что в детский сад приносить их запрещали. А простодушная воспитательница вечером пересказывала с возмущённым негодованием все фантазии родителям, и те обещали поговорить с маленькой «лгуньей». Разговоры легко сводились к «перевоспитанию» ремнём. Но разве можно пороть ребёнка за то, что у него неординарная фантазия! Дайте ему развить её, не поощряйте, но направьте в нужное русло.

Иногда пороли за правду, просто, правда была слишком похожа на ложь. И она быстро усвоила, что в этом мире лучше помалкивать, если с тобой произошло что-то выдающиеся. Наверное, именно тогда они, отец и мама, упустили ту нить доверия, связывающую родителей и детей, такую тонкую и уязвимую. Она просто перерезала её без сожаления, не оставив никакого шанса им найти путь в её наглухо зашторенную душу.

Когда из штанин доставали ремень, она не упускала из виду его пряжку. Только не пряжкой, молила она про себя, тихо поскуливая. Но в порыве гнева отец не смотрел, какой конец ремня болтался без дела, свисая из сжатого спазмом ярости кулака, а какой, со свистом рассекая воздух, опускался на мягкие места, оставляя косые красные полосы на белой нежной коже. Если хватка была не слишком сильной, ей удавалось извиваться в разные стороны под звуки свистящей кожи, и тогда удары ложились на бёдра, поясницу, позвоночник или руки. А однажды он колотил её так остервенело, что пряжка отлетела. Экзекуция была закончена. О, слава китайский криворуким рабочим на производящих ремни фабриках!

Однажды, это было в деревни у бабушки с дедушкой, она каталась на велосипедах с друзьями. Какой ребёнок не любит быстро проехать по свежим грязным лужам, обрызгивая отпрыгивающих в стороны, как ошпаренных, уличных котов и любопытных куриц, выклёвывающих невидимые зёрна в придорожной траве. Прокатившись через все лужи, изрядно попугав греющих на солнце то тут, то там стайки уток и гусей, они разошлись по домам ужинать. Она вошла в тёплый, в пахнущий деревом и торчащей из сруба паклей двор, и столкнулась со злым взглядом отца, сверлящим её ноги. Тряпочные кеды на резиновой подошве, белые гольфики с голубой волнистой окантовкой, сползшие гармошкой до щиколоток, ноги до колен – всё было покрыто жирными, чёрными грязевыми брызгами. «Ой, папочка, я не заметила, как меня обрызгали мальчишки. Мы на велосипедах катались» – начала было она объяснять. Но он не слушал, в тот вечер он лупил её конским кнутом, который стянул здесь же, во дворе, со вбитого в деревянную раму гвоздя.

Чем меньше площадь соприкосновения с телом, тем больнее. Тонкий хлыст с протяжным свистом разрезал воздух, встречал сопротивление детского тела и, обжигая кожу, возвращался в небо, чтобы зайти на следующий круг. Повезло, когда тебя лупят зимой – ты в тёплых штанах с начёсом, а под ними ещё и колготки с тем же начёсом, ну и плотные трусы; терпимо, когда тебя лупят весной или осенью – штаны уже тонкие, но они есть, а вот летом, когда у тебя ноги голые, ты стараешься просто быстро-быстро ими перебирать, как гарцующая лошадь, чтобы получить как можно меньше точек соприкосновения хлыста с кожей, обтягивающей костлявые ноги.

Мама в экзекуциях практически не участвовала. Она только грозила «взяться за ремень», но всю грязную работу оставляла отцу. Однажды в её волосах запутался отвратительный липкий комок жевательной резинки. Как он туда попал – возможно, кто-то кинул в школе, а, может, ещё каким-то неведомым путём. В то время жвачки, налепленные на батареи, были настоящим бичом школ. Несколько раз за зиму она приносила на школьной юбке похожие на белые нитки кляксы разогретой и вцепившейся в ткань жвачки, и они испробовали все, рекомендуемые журналом «Веста», способы избавления. Но вынуть жвачку из волос не так уж легко, особенно, когда ты, не зная о её наличии, походил с ней полдня, полежал с книжкой на диване, и вот уже она взяла в заложники большой пучок волос на затылке, и чем больше ты пытаешься его распутать, тем больше волос впечатывается в отвратительную, мягкую, кем-то жёванную белую массу. Разозлившись на дебилов одноклассников, обессилев от неравной борьбы, она срезала захваченные волосы, спрятала их в мусорное ведро, завернув предварительно в старые газеты, а торчащий клок постаралась прикрыть соседними прядями. Получилось не очень. Когда мама вернулась с работы, она тут же заметила торчащие на затылке неровно отрезанные клоки.

Она била её пластиковой расчёской, попавшейся под руки, пока не сломалась ручка, и пластиковый овал, с одной стороны утыканный иголками, торчащими из резинового, подобного сдутому мячу, основания, не отлетел в угол под массивный стул. Разозлившись на поломку: «Вот видишь, из-за тебя ещё и расчёска сломалась!» Она схватила резиновую скакалку, на которую дочь уже во время экзекуции расчёской смотрела с нескрываемым страхом – слишком глупо было бить расчёской, она практически не доставала до прикрытого одной рукой тела, а второй рукой она сдерживала руку мамы, чтобы она не смогла приблизиться слишком близко. Но скакалка недолго свистела в воздухе. Мама быстро уставала от подобных экзекуций, да и силы у неё были не сравнимы с отцовскими, подстрекаемыми неведомым гневом палача-абьюзера, как пламя вырывающейся из глубины и пляшущей злым блеском в его зрачках, когда он брался за ремень.