Читать книгу Анри Бергсон - И. И. Блауберг - Страница 13

В «Материи и памяти» не только развивается гносеологическая и антропологическая концепция, но и представлены, пока еще в общих чертах, метафизика Бергсона, его онтологическое учение. Бергсон изложил здесь своеобразную концепцию опыта, восприятия, которая легла в основу разработанного им позднее интуитивизма. Сформулированный им в диссертации вопрос о том, как возникает в сознании представление о «пространственном» времени, исследовался пока только в психологическом плане; теперь же необходимо было рассмотреть глубинные истоки такого представления. В связи с этим Бергсон поставил задачу прояснить механизм образования восприятий, их сложную природу, а тем самым развеять философские предрассудки, обусловленные превратной трактовкой данных явлений. В итоге он вышел за рамки философско-психологического анализа и занялся разработкой более широкой концепции реальности, рассмотрев не только человеческое сознание «изнутри», но и его отношения с внешним миром, осуществляющиеся через тело человека, через органы чувств (что и объясняет внимание Бергсона к психофизиологической проблеме). В центре его внимания оказалось, следовательно, выявление и описание уже не только непосредственных фактов сознания, но непосредственного отношения человека к реальности – как исходного пункта в развертывании надстраивающихся над ним познавательных форм. Каким образом осуществляется то первичное взаимодействие с миром, без которого было бы невозможно объяснить само существование человека как живого существа? Какие процессы при этом происходят и что собой представляет внешняя человеку действительность? В «Опыте о непосредственных данных сознания» Бергсон, как мы видели, размежевался с Кантом в вопросе о внутреннем созерцании, но принял мнение Канта о пространстве как априорной форме созерцания внешних вещей. Теперь же он продвинется дальше, поставив проблему условий внешнего восприятия, и попытается решить ее с позиции, близкой к прагматизму.

А это, в свою очередь, предполагает переосмысление процесса восприятия. Если видеть в восприятии «разновидность созерцания, приписывая ему чисто спекулятивную цель и направленность на некое неведомое бескорыстное познание» (с. 199), как традиционно поступали психология и философия, то не удастся объяснить удовлетворительным образом, как и почему сознание постигает материальные вещи. Процесс взаимодействия сознания с миром, по Бергсону, можно осмыслить лишь отвергнув созерцательную позицию и став на точку зрения действия. Применение предложенного им подхода, предупреждает философ, болезненно для сознания, так как заставляет отказаться от сложившихся привычек мысли. Ведь прежде всего нужно постичь опыт в самых его истоках, «выше того решающего поворота, где, отклоняясь в направлении нашей пользы, он становится чисто человеческим опытом» (с. 276). И там, у этого поворота, где опыт носит еще непосредственный, а не практический, т. е. утилитарный, характер, нам придется еще, по словам Бергсона, «восстановить из бесконечно малых элементов открывшейся нам реальной линии форму самой этой линии, лежащей за ними во мраке» (там же). Он сравнивает задачу философа с задачей математика, который определяет функцию исходя из дифференциала; поэтому и философское исследование нацелено в конечном счете на интегрирование из бесконечно малых «проблесков» реальности достоверного знания о ней. Запомним это рассуждение Бергсона: в дальнейших работах он довольно часто будет прибегать к данному сравнению, но именно здесь лучше всего объясняет его.

Если исходить, как подобает, из фактов опыта, то мы обнаружим, утверждает Бергсон, что все эти факты представляют собой образы, которые можно отнести к двум основным системам: материи и сознанию; это одни и те же образы, но свойства их, как увидим, существенно различаются в зависимости от того, в какой из двух систем они рассматриваются. В написанном гораздо позже предисловии к седьмому изданию «Материи и памяти» он так объяснил свою трактовку понятия «образ» (image), вызвавшую после публикации работы много недоумений и замечаний: «Под “образом”… мы понимаем определенный вид сущего, который есть нечто большее, чем то, что идеалист называет представлением, но меньшее, чем то, что реалист называет вещью, – вид сущего, расположенный на полпути между “вещью” и “представлением’’… Мы ставим себя на точку зрения ума, не знающего о дискуссиях между философами. Этот ум естественно верил бы, что материя существует такой, какой воспринимается, а поскольку он воспринимает ее как образ, считал бы ее, саму по себе, образом» (с. 160–161). Итак, непосредственное данное внешнего восприятия – это образ, и нужно рассуждать именно о нем, не ища за ним чего-то иного, какой-то особой реальности с таинственными свойствами. Здесь, правда, Бергсону можно было бы возразить: обыденный рассудок скорее все-таки верит в то, что вещи воспринимаются сами по себе, такими, какие они есть «на самом деле», он не называет их «образами», такой подход есть уже выражение философской позиции[188]. Кроме того, термин «образ» предполагает постановку вопроса о том, чей это образ, что это за сознание, которое им обладает[189]. Имеется ли в виду сознание наблюдателя, или иные сознания, в которых данный образ, как можно понять, будет тем же самым, или некое сверхчеловеческое сознание? Эти вопросы Бергсон пока не проясняет. Немного далее он скажет о том, что даже при отсутствии воспринимающего образы продолжают существовать, то есть обладают реальностью. Собственно говоря, сам термин «образ» в данном случае уже содержит в себе то, что автор хочет доказать: предпосылку об изначальной связи материи и сознания. В конце книги Бергсон объяснит, с чем связано использование этого понятия, позволившего ему занять искомую среднюю позицию между идеализмом и реализмом: «Мы уступили идеализму, признав, что всякая реальность имеет родство, аналогию, наконец, соотношение с сознанием, назвав вещи “образами”. Никакая философская доктрина, впрочем, если она находится в согласии с собой, не может избежать этого заключения» (с. 303). Но не будем забегать вперед и вернемся к нашему изложению.

Итак, Бергсон намерен, по его словам, исследовать материю еще до того разграничения между существованием и явлением, которое произвели и идеализм, и реализм. Но проблема материи, подчеркивает Бергсон, интересует его здесь не сама по себе, а лишь в той мере, в какой она связана с вопросом о взаимоотношении духа и тела, не получившим, с его точки зрения, надлежащего решения в философии. Он возвращается, таким образом, к проблеме, затронутой в «Опыте», но хочет докопаться до ее сути, выяснить, почему она неизменно возрождается в различных философских учениях и оказывается для них камнем преткновения. Соответствующие концепции, которые можно свести к двум основным разновидностям, «эпифеноменистской» и «параллелистской», на его взгляд, равно неудовлетворительны, поскольку приводят к одним и тем же неверным следствиям. «В самом деле, рассматриваем ли мы мышление как простую функцию мозга и состояние сознание как эпифеномен церебрального состояния, или же считаем состояние мышления и состояние мозга двумя переводами на различные языки одного общего оригинала, – и в том, и в другом случае в принципе предполагается, что если бы мы могли проникнуть внутрь мозга, присутствовать при чехарде атомов, из которых состоит серое вещество, и если бы вдобавок мы обладали ключом к психофизиологическому отношению, мы знали бы каждую деталь происходящего при этом в сознании» (с. 162). Это представление и должно быть, по Бергсону, пересмотрено, если мы хотим определить действительные функции человеческого сознания и его отношения с миром.

Материя и чистое восприятие

Чтобы понять суть такого пересмотра, произведенного Бергсоном, нужно уже сейчас несколько прояснить его представление о материи (хотя оно станет более или менее отчетливым только к концу книги): оно играет важную роль в дальнейшей его аргументации. Полагая материальный мир, мы, по Бергсону, тем самым уже принимаем за данность совокупность образов, т. е., в обычной терминологии, предметов, которые всеми своими точками воздействуют на все точки других «образов». Они, следовательно, являются центрами сил, между которыми непрерывно осуществляются динамические взаимодействия. Бергсон рисует здесь картину реальности, подобную миру лейбницевских монад, с той важной оговоркой, что у него центры сил, в отличие от монад, не замкнуты в себе, не являются «безоконными», а, наоборот, постоянно влияют друг на друга. Это различие принципиально, поскольку у Лейбница монады духовны и, соответственно, непротяженны; такое понимание, обусловленное внутренней логикой концепции, приводило к определенным затруднениям, например при выяснении взаимоотношений феноменального и реального мира, в решении проблемы материи[190]. Бергсон же, занимая иную философскую позицию, полагает, что центры сил существуют именно в материи. Динамические взаимодействия между ними, пронизывающие всю материю, он называет «чистым восприятием». Такое восприятие, будучи мгновенным, абсолютно непосредственно. Оно, следовательно, исходно; не нужно уже, как делали обычно философы, пытаться объяснять, как возникает восприятие, пытаться так или иначе связать его с материей. Его можно представить себе в виде силовых линий, проходящих через все центры сил во всех направлениях и связывающих друг с другом все предметы. «В известном смысле можно было бы сказать, что восприятие, присущее любой материальной, лишенной сознания точке, при всей своей моментальности, бесконечно более обширно и полно, чем наше, так как эта точка получает и передает воздействия всех точек материального мира, тогда как нашего сознания достигают лишь некоторые его части и некоторые стороны» (с. 180). Но почему же в таком случае мы не воспринимаем весь мир, почему наше восприятие ограничено? Ответ на этот вопрос равнозначен, по Бергсону, выяснению того, как и почему восприятие становится сознательным.

Предлагается следующее объяснение: среди множества наличных образов Бергсон выделяет те, которые подчиняются неизменным законам, называемым законами природы, и образы другого рода, представляющие собой живую материю. Последние отличает активность, способность к спонтанным реакциям, в результате чего вокруг этих «центров реального действия» возникает зона независимости, индетерминации. По мере развития и усложнения нервной системы эта область становится все шире. Если простейшее восприятие, свойственное живому организму, «едва ли удастся отличить от механического толчка, за которым следует необходимое движение» (с. 176), так как сфера воздействия здесь невелика и реакции непосредственны, то постепенно развивающееся живое существо начинает взаимодействовать все с большим числом предметов, сами воздействия усложняются, реакции становятся неоднозначными. Здесь уже возникает возможность выбора. И вся нервная система, соответственно, изначально нацелена именно на действие. Она «не имеет ничего общего с устройством, предназначенным производить или хотя бы даже подготавливать представления. Функция ее состоит в том, чтобы воспринимать возбуждения, приводить в движение моторные механизмы и представлять как можно большее число их в распоряжение каждому отдельному возбуждению» (с. 175).

Мозг и представление. Формирование конкретного восприятия

Как часть материи, человеческий мозг тоже представляет собой, с точки зрения Бергсона, особого рода образ. Но это означает, что из него нельзя вывести образ всего универсума, ибо тогда оказалось бы, что часть определяет собой целое, содержащее – все содержимое. Вместе с тем, образ мира у человека безусловно имеется. Откуда же он тогда берется? Эту проблему можно разрешить, заключает Бергсон, лишь признав, что представления обусловлены не мозгом – или, в более общем плане, что тело «не в состоянии породить представления» (с. 168). Бергсон осознавал, насколько непривычным и даже шокирующим может показаться подобное утверждение, противоречившее психологическим учениям его времени и многочисленным экспериментальным данным, которые использовались для доказательства связи мозговых и психических состояний. Он не пытался оспаривать эти факты, но дал им иную трактовку. Роль мозга состоит не в том, чтобы формировать представления, а в том, чтобы их различать и распределять, преобразуя полученные раздражения в движения: «Мозг оказывается орудием действия, а не представления» (с. 203). Или, в более общем виде: «Мое тело – предмет, назначение которого приводить в движение себя и другие предметы, – это, следовательно, центр действия» (с. 168). Бергсон сравнивает головной мозг с телефонной станцией, роль которой ограничивается только установлением какого-то контакта, соединения. Вновь и вновь он формулирует проблему, подходя к ней с разных сторон, уточняя отдельные моменты и пытаясь лучше разъяснить свое понимание. «…Если вся нервная система, от низших животных к высшим, ориентирована на все менее и менее однозначно заданное действие, то не следует ли думать, что и восприятие, прогресс которого определяется тем же самым правилом, тоже, как и нервная система, целиком ориентировано на действие, а не на чистое познание?» (С. 175.)

В таком случае восприятие – это своего рода динамическое отношение, связывающее «центры реального действия» с окружающими их предметами («образами»). Роль восприятия состоит первоначально и преимущественно не в познании, а в выделении тех частей материи, на которые мы можем воздействовать. Тогда сам процесс восприятия будет чем-то вроде отражения света, исходящего от вещей, причем восприниматься будет то, что может нас практически затронуть. Это можно пояснить так. Вот, к примеру, передо мной дерево в лесу. Оно, как часть материи, находится во взаимодействии со всеми ее остальными частями, причем в случае неживой материи такое взаимодействие, как говорит Бергсон, происходит «без сопротивления и без потерь». Когда данное дерево мне безразлично, я его не воспринимаю. Но если оно оказывается в сфере моего внимания, представляет для меня какой-то интерес, ситуация меняется. Воздействие, исходящее от дерева, словно бы наталкивается на мое тело как «центр индетерминации» и, встретившись с моей спонтанной реакцией, отражается обратно, на само дерево. Так возникает мое конкретное восприятие дерева, причем образуется оно в принципе не во мне, а в дереве: тот «образ», которым исходно является дерево, словно удваивается вторым образом, уже в обычном понимании: образом восприятия; при таком «отбрасывании назад» очерчиваются контуры направляющего свое действие предмета[191]. В этом конкретизируется, кстати, и роль центрального «образа» – тела, виртуальное действие которого «выражается в кажущемся отражении им окружающих образов обратно, на самих себя» (с. 187).

Если рассмотреть подобное восприятие в чистом виде, то есть как не имеющее длительности, безличное и, соответственно, не отягощенное какими-либо впечатлениями прошлого опыта, то окажется, что оно могло бы «достигнуть одновременно непосредственного и моментального видения материи» (с. 178)[192] и, находясь в известном смысле не в нас, а в самих вещах, будучи причастно им, дает их достоверное отображение. Реальность внешних предметов схватывается в чистом восприятии «интуитивно» (с. 204), т. е. непосредственно. Здесь нет еще разделения на объективное и субъективное, они слиты воедино; субъективным восприятие становится лишь позже, локализуясь в определенном центре действия – теле. Теперь, благодаря реалистской позиции, сфера непосредственного знания у Бергсона существенно расширилась: непосредственно и, значит, достоверно не только то, что мы постигаем в собственном сознании, но и то, что дается внешними чувствами. Следовательно, наше восприятие материи не является – по крайней мере в принципе – относительным и субъективным: оно верно представляет нам предмет; просто конкретное восприятие неполно, поскольку связано с нашими потребностями и удерживает от реальности только то, что нас практически интересует. В самой же материи нет при этом никаких таинственных свойств, скрытых сил, никакой «виртуальности». Важно тут и другое: именно человеческое действие вносит в мир нечто новое, вплетая в цепь непрерывных взаимодействий предметов, окружающих человека, качественно иные моменты. В этом смысле именно тело является «инструментом свободы», выбора[193].

Все это довольно сложное философское построение понадобилось Бергсону для обоснования чрезвычайно важной в его концепции идеи о неразрывной связи познания с действием, его изначально практической направленности. И именно в этом пункте он противопоставляет свою концепцию предшествующим учениям о познании. Такой подход, с его точки зрения, позволяет преодолеть общий постулат идеализма и реализма о восприятии как чистом познании, приводящий, как он замечал выше, к неразрешимым проблемам: ведь они вынуждены для объяснения связи сознания и материи прибегать либо к теории сознания как эпифеномена (в случае материалистического реализма), либо к гипотезе о предустановленной гармонии. Если же сразу принять точку зрения действия, ситуация прояснится и не будет необходимости вводить каких-либо дополнительных условий. Тогда-то мы и вернемся к позиции здравого смысла (sens commun), согласно которой мы непосредственно постигаем предмет таким, как он дан сам по себе, – т. е. в нем самом, а не в нас. В объяснении всех этих процессов нет нужды доходить до солипсизма, как поступал Беркли, утверждая, что «быть – значит быть воспринимаемым». Не следует отрицать реальность материи и сводить ее к восприятию. Нужно лишь осознать, полагает Бергсон, что если мы станем на позицию действия, а не чистого познания, перестанем видеть в восприятии чисто созерцательную способность, то проблема разрешится сама собой. Ведь «для образа быть и быть воспринятым сознанием — состояния, различающиеся между собой лишь по степени, а не по природе» (с. 180).

Проблема сознательного восприятия

Но как же все-таки объяснить, что восприятие становится сознательным? Бергсон пока не высказывается более ясно. Переходя к проблеме сознания, он пишет: «Возьмем систему согласованных и связанных между собой образов, называемую материальным миром, и вообразим, что в ней там и сям разбросаны центры реального действия, представленные живой материей: я утверждаю, что вокруг каждого из этих центров должны разместиться образы, зависящие от его положения и меняющиеся вместе с ним; я утверждаю, следовательно, что в этом случае необходимо должно возникнуть сознательное восприятие» (с. 176). Но в действительности все это само по себе еще не объясняет такой необходимости. Ведь если мозг и нервная система в целом – только аппарат, не порождающий представлений, то при любом их развитии, при любом усложнении системы реакций живого существа ничего по сути измениться не может. Поэтому требуется введение каких-то иных допущений. Если сознание не связано с мозгом, то откуда оно появляется? На этот вопрос Бергсон дает следующий ответ: «Всякая попытка дедуцировать сознание была бы предприятием слишком самонадеянным, но в данном случае в этом… и нет необходимости» (с. 178); получается, что мы уже исходим из наличия сознания, как из какой-то данности. И это действительно предполагается начальной бергсоновской гипотезой: раз нам дан материальный мир, то тем самым и дана совокупность образов. Иная позиция вновь приводит к разделению материи и сознания, и все сложности, которые Бергсон стремится преодолеть, возникают опять. Поэтому он не дедуцирует сознание, а фактически рассматривает только вопрос о том, какие условия необходимы для того, чтобы восприятие приобрело сознательный характер.

Основное из этих условий – ограничение чистого восприятия. Поэтому исходную посылку нужно уточнить. Предполагавшееся ранее чистое восприятие, поясняет Бергсон, – абстракция: такое допущение является методологическим приемом, облегчающим понимание проблемы. В реальном процессе восприятия все происходит гораздо сложнее. Во-первых, человеческое восприятие ограничивается с помощью мозга, который фиксирует и направляет дальше полученные сигналы, исходя из практических потребностей. Сознание в этом смысле есть отбор среди внешних восприятий тех, которые важны для действия, это некая способность различения, намечающая контуры будущего возможного действия. Во-вторых, восприятия связаны с чувствами, т. е. аффективными состояниями, локализованными внутри тела, и это в свою очередь вносит в них определенные модификации. В-третьих же – и это главное, – восприятие становится сознательным в силу неразрывной связи с воспоминанием. «Воспринимать все влияния, ото всех точек всех тел, значило бы опуститься до состояния материального предмета. Воспринимать сознательно – значит выбирать, и сознание состоит прежде всего в этом практическом различении» (с. 187). А выбор человеком любой его реакции зависит от его прежних опытов, т. е. от памяти. Чистое восприятие изначально безлично, и именно память, вслед за телом, придает восприятию субъективный характер. (Здесь, правда, опять возникает все тот же вопрос: откуда берутся образы памяти, воспоминания, когда сознания еще нет? То, о чем говорит Бергсон, вновь объясняет не появление сознания, а реальный процесс функционирования сознательного восприятия.) Образы прошлого непрерывно добавляются к настоящим впечатлениям; восприятия «пропитаны» воспоминаниями. Такое соединение восприятия и воспоминания в реальном познавательном процессе и приводило, по Бергсону, к тому, что этот процесс толковался неверно. Психология совершает ошибку, видя в воспоминании лишь ослабленное восприятие и выводя память из действия мозга. Фактически между ними существует, по излюбленному выражению Бергсона, различие не по степени, а по природе. Чтобы понять, как действительно обстоит дело, нужно выявить существующий здесь «эндосмос»: выделить восприятие и воспоминание в чистом виде, два предела, две крайности со своими специфическими характеристиками, а уже затем показать, как и почему они соединяются.

Итак, в процессе восприятия различаются две стороны – чистое восприятие и чистая память. И такое разделение, полагает Бергсон, важно с двух точек зрения. Во-первых, если принять предложенное им понимание восприятия, то «реальность вещей не будет уже ни чем-то сконструированным, ни чем-то реконструированным, она будет осязаемой, проницаемой, переживаемой, и проблема, дискутируемая между реализмом и идеализмом, вместо того чтобы обрести вечность в метафизических словопрениях, должна будет разрешиться интуицией» (с. 200). Чистое восприятие в принципе могло бы схватить в непосредственной интуиции саму реальность вещей, но в действительности это невозможно, ибо реальное восприятие не мгновенно, а занимает некоторую длительность; именно поэтому конкретные восприятия представляют собой не моменты вещей, как предполагалось до сих пор, а моменты самого сознания. Но – и это вторая сторона вопроса, особенно важная для Бергсона, – если оно могло бы нам представить все самое существенное в материи, то все остальное исходит из памяти и, значит, память как таковая должна быть совершенно независимой от материи. «Переходя… от чистого восприятия к памяти, мы окончательно оставляем материю и вступаем в область духа» (с. 307).

Мы подошли к центральному разделу книги, где Бергсон обосновывает изложенную в первой главе гипотезу, опираясь на факты – экспериментальные исследования памяти, проводившиеся психологами его времени[194]. Ценность их он видел именно в том, что они позволяют прояснить реальную природу духа, хотя и посвящены специальной и частной, на первый взгляд, проблеме афазии. В процессе изложения он, таким образом, постепенно сужает сферу анализа: начав с вопроса о взаимоотношении сознания и материи, души и тела, переходит к проблеме памяти и, наконец, словесной памяти: именно здесь лежит, утверждает он, ключ к разгадке проблем, в течение многих веков не находивших приемлемого решения. Основываясь на конкретном материале, Бергсон вместе с тем возродил ту трактовку памяти, которая была заложена еще в учениях античности – у Платона, Плотина, Аристотеля, – а также у Августина: все эти мыслители рассматривали память как философскую категорию, а не сугубо психологическое понятие.

В ту пору, когда Бергсон писал свою книгу, проблема памяти оживленно обсуждалась в психологии. Ему были хорошо известны работы Т. Рибо о болезнях памяти[195], исследования Брока, посвященные проблеме церебральных локализаций в случае афазии. Еще в 1874 г. немецкий ученый Вернике высказал предположение, что сенсорная афазия – это не глухота, а неспособность понимать слова. В психологической литературе приводились случаи, когда вследствие эмоционального шока у больных вновь появлялись исчезнувшие, казалось бы, образы. Из этого можно было сделать вывод, что поражения мозга не влекут за собой полного и фатального нарушения функций, а значит, такие нарушения связаны с чем-то иным. Вместе с тем, школа Шарко, который в 1885 г. обобщил результаты исследований в этой области и выделил различные типы афазий, рассматривала проблему локализации вербальных образов и их разрушений, связанных с повреждениями мозга, с позиции психо-физиологического детерминизма[196]. Немецкий психолог Г. Эббингауз в конце XIX в. разработал первые экспериментальные методы исследования памяти. Сильное влияние на Эббингауза, концепция которого развивалась в рамках ассоциативной психологии, оказала психофизика Г. Фехнера (подвергнутая Бергсоном критике в «Опыте о непосредственных данных сознания»). Намеченный Эббингаузом путь экспериментального изучения памяти был продолжен Г Мюллером и другими психологами. Хотя еще до 20-х годов XX в. в трактовке памяти господствовали традиции интроспективной психологии[197], методология, предложенная Эббингаузом и его последователями, была определенным шагом вперед в преодолении чисто интроспективного подхода к сознанию.

Таким образом, накопленные к тому времени факты анализировались и интерпретировались психологами по-разному, Бергсон же внимательно изучал и экспериментальный материал, и интерпретации, предполагая дать свое объяснение. Позиция Эббингауза в целом была неприемлема для него, резко противоречила его представлениям о сознании и взгляду на память как на духовный феномен. Но в конкретных экспериментальных исследованиях памяти он нашел ряд важных для себя свидетельств, подтверждавших, с его точки зрения, его собственную концепцию. Интересовали его и экспериментальные данные о том, что в реальности память выступает в различных формах, в том числе в виде механической памяти (к примеру, при заучивании бессмысленных слогов, использовавшемся Эббингаузом в качестве одного из методов).

Впрочем, и предшествующая традиция предлагала соответствующую трактовку памяти: к примеру, Плотин, Фома Аквинский, Декарт, Кант различали разные формы памяти – механическую и интеллектуальную, активную и пассивную. В кругу мыслителей школы Кондильяка, из которой вырос Мен де Биран, данный вопрос тоже обсуждался в виде проблемы привычки, или навыка. В «Мемуаре о влиянии привычки на способность мышления» Мен де Биран выделял три вида памяти, сочетающиеся, как он утверждал, лишь в человеке: механическую, чувственную и репрезентативную[198].

Две формы памяти

Развивая эту традицию, Бергсон пришел к выводу о существовании двух форм памяти, которые неразрывно связаны друг с другом в реальном процессе функционирования сознания, но могут быть – в целях лучшего понимания самого феномена памяти – разделены: это память-привычка, или моторная память (Бергсон называет ее также сознательной, произвольной, volontaire), используемая, к примеру, при заучивании чего-либо наизусть и, стало быть, по сути связанная с повторением, возобновлением определенного действия, и собственно память, или память спонтанная, бессознательная (involontaire), фиксирующая только единичные события и выражающаяся в уникальных образах-воспоминаниях. Прошлое, по Бергсону, накапливается «в двух крайних формах: с одной стороны, в виде двигательных механизмов, которые извлекают из него пользу, с другой – в виде личных образов-воспоминаний, которые регистрируют все его события, с их контуром, окраской и местом во времени. Из этих двух форм памяти первая действительно направлена естественно, в соответствии с природой, вторая же, будучи предоставленной самой себе, приняла бы скорее обратное направление. Первая, приобретенная благодаря усилию, остается в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно спонтанная, столь же капризна при воспроизведении, как верна при сохранении» (с. 212–213). При этом только вторая форма памяти представляет собой память в собственном смысле слова, поскольку первая, призванная обеспечивать эффективность действия, целиком пребывает в настоящем и ориентирована в будущее, а не в прошлое; удерживая из прошлого только его двигательную сторону, она не представляет, а «проигрывает» прошлое, воспроизводит его в движениях.

Тот факт, что прежде психологическому анализу подвергался главным образом феномен, возникающий при взаимодействии этих форм памяти, обусловил, по Бергсону, их смешение и привел к странной гипотезе «воспоминаний, откладываемых в мозгу, которые настоящим чудом становятся сознательными и при помощи некоего мистического процесса переносят нас в прошлое» (с. 213). Если же разделить эти виды памяти, ситуация прояснится и можно будет понять, что в наблюдаемых процессах относится к моторным механизмам, превращающим наши движения в соответствующие навыки и задающим поведенческие установки, связанные с нашим восприятием вещей, а что – к воспроизведению прошлых состояний в образах-воспоминаниях. Конкретный же акт, путем которого прошлое схватывается в настоящем, – это узнавание. Все существующие теории узнавания, пишет Бергсон, объясняли до сих пор этот феномен ассоциацией восприятий и воспоминаний. Исследования же показывают, что узнавание совершается двумя различными способами: пассивным, когда тело реагирует на новое восприятие действиями, приобретшими автоматизм, – здесь все связано с двигательными установками, вырабатываемыми привычкой, – и активным, посредством образов-воспоминаний, перенесенных в область восприятия и призванных активизировать те мозговые механизмы, которые приводятся в действие восприятием (с. 309). При этом автоматическое узнавание представляет собой, с точки зрения Бергсона, узнавание рассеянное, в то время как в процессах другого рода велика роль внимания. Для лучшего понимания природы отношений между памятью и мозгом, полагал он, следует выяснить, как осуществляется в случае внимательного узнавания взаимодействие восприятий и воспоминаний, зачастую трактовавшееся как чисто механический процесс, подчиненный законам ассоциаций. На самом деле, по Бергсону, такое взаимодействие носит динамический характер.

Элементы конкретного восприятия

В реальном процессе восприятия Бергсон выделяет три элемента: 1) наличное восприятие, 2) чистое воспоминание, т. е., как становится ясно, само прошлое впечатление, всегда сохраняющееся в памяти и независимое от данного восприятия, данной ситуации, и 3) образ-воспоминание, в котором выражается чистое воспоминание, когда оно извлекается из глубин памяти в целях действия. Стало быть, воспоминание-образ представляет собой своего рода посредника между двумя другими элементами. Но такое разграничение отдельных элементов, подчеркивает Бергсон, чисто условно, поскольку ни один из них в действительности не существует изолированно. В процессе восприятия постоянно происходит синтез данных наличного восприятия, которое побуждает тело к определенным, уже закрепленным прошлым опытом движениям, и воспоминаний, причем память отбирает из совокупности чистых воспоминаний именно те, что схожи с данным восприятием. «Таким образом она заново воссоздает наличное восприятие или, скорее, дублирует это восприятие, накладывая на него то его собственный образ, то образ-воспоминание того же рода. Если удержанный и восстановленный в памяти образ не покрывает всех деталей воспринятого образа, то вызываются более глубокие и отдаленные регионы памяти, до тех пор, пока другие уже известные детали не спроецируются на неузнанные, незнакомые. Такой процесс может продолжаться без конца, так как память укрепляет и обогащает восприятие, которое, в свою очередь, развиваясь все более и более, притягивает к себе все большее число дополнительных воспоминаний» (с. 222). Бергсон уточняет здесь, что память фактически всегда присутствует в восприятии, воспоминание рождается одновременно с восприятием и откладывается в памяти.

Всякий процесс восприятия представляет собой в описании Бергсона своего рода кольцо, все элементы которого находятся в постоянном напряжении; постепенно происходит переход к новым состояниям, психологическим переживаниям, причем создаются все новые и новые кольца, охватывающие первое. Круг, находящийся ближе всего к воспринятому предмету (А), – наиболее узкий; последующие, расширяющиеся круги «соответствуют возрастающим усилиям интеллектуальной экспансии» (с. 224), связанным с действием памяти (см. рис. 1). Таким образом, усилие внимания приводит к воссозданию не только воспринятого предмета, но и всех тех условий, систем, с которыми он связан. Наиболее широкий «внешний круг» – это те образы-воспоминания, совокупность которых представляла бы все наше прошлое существование. Узкий же внутренний круг несет «те же воспоминания, но обедненные, все более далекие от своей индивидуальной и оригинальной формы, все более способные из-за своей банальности быть примененными к наличному восприятию и определить его, как род определяет входящее в него единичное» (с. 225). В конце концов такое редуцированное воспоминание точно накладывается на наличное восприятие, и в этот момент действие памяти приобретает наибольшую практическую значимость; она представляет здесь, по образному выражению Бергсона, «лишь лезвие, раскраивающее тот опыт, в который проникает» (там же).

Рис. 1

О – предмет; А, В, С, D – расширяющиеся круги памяти; В’, С', D' – причины и условия предмета, образующие вместе с ним систему и воссоздаваемые в процессе экспансии памяти.

Итак, полное, целостное восприятие определяется и обособляется лишь посредством слияния с образом-воспоминанием. Здесь Бергсон вновь уточняет изложенную ранее концепцию восприятия. Прежде он рассматривал восприятие в его связи с внешним предметом; теперь же, когда в сферу исследования введена память, весь процесс восприятия приобретает следующий вид: «…отдельное восприятие вызывается двумя противоположными по направлению влияниями, из которых одно, центростремительное, исходит от внешнего предмета, а другое, центробежное, имеет отправной точкой то, что мы называем “чистым воспоминанием”… Объединившись, два эти влияния образуют в точке соединения определенное и узнаваемое восприятие» (с. 240). Но это описание еще не вполне точно, поскольку для Бергсона важно, что в случае узнавания, как и любого истолкования, понимания, ведущей является идея, на которой мы основываемся, а не просто некое внешнее впечатление. Так, ассоциативная психология трактовала процесс понимания речи исходя из того, что звуки вызывают определенные воспоминания, а те, в свою очередь, соответствующие идеи. С точки зрения Бергсона, «понимать чужую речь… означает мысленно, то есть исходя из идей, восстанавливать ту непрерывность звуков, которую воспринимает ухо» (с. 232). Тогда область образов-воспоминаний предстает как особого рода «ментальные» органы, симметричные органам чувств; Бергсон сравнивает их с внутренней клавиатурой, позволяющей упорядочивать, сливая в один аккорд, впечатления от виртуального предмета, т. е. чистых воспоминаний, подобно тому как обычные органы чувств упорядочивают многообразие внешних впечатлений. Так, область слуховых образов-воспоминаний – это «ментальное ухо», и оно-то и играет ведущую роль в узнавании звуков, в силу чего сам процесс такого узнавания, как и всякого иного, «имеет не центростремительную, а центробежную направленность» (с. 242)[199].

Понятие двигательной схемы. «Логика тела»

Подобная трактовка, по Бергсону, позволяет объяснить многие накопившиеся в психологии проблемы. Если считать дух абсолютно автономным, то невозможно установить причину ряда заболеваний – глубоких расстройств внимания и памяти, возникающих в результате нарушения сенсомоторного равновесия. Вместе с тем, если выводить сложные процессы сознания, к примеру феномены воображения, непосредственно из восприятия, как его механические следствия, то становится непонятно, каким образом механическое может столь сильно изменить свою природу; потому-то и приходится прибегать к концепции мозга, в котором якобы откладываются интеллектуальные состояния. В обоих случаях не учитывается роль тела, основной функцией которого является «ограничение, в целях действия, жизни духа» (с. 273). Роль тела состоит в выборе того воспоминания, которое может дополнить и прояснить наличную ситуацию. Ведь «воспоминания не могут актуализироваться без вспомогательного моторного механизма, и для его вызова требуется особого рода ментальная установка, сама в свою очередь вписанная в телесную двигательную установку» (с. 234). По мере отработки организмом (телом) своих реакций, усложнения и оттачивания их складывается так называемая моторная, или двигательная, схема. Если вначале эти движения нечетки, то по мере повторения они развиваются и совершенствуются: повторение «заставляет тело разделять и классифицировать, помогает ему выделить существенное и одну за другой обнаруживает в тотальности движения линии, обозначающие его внутреннюю структуру. В этом смысле движение выучено с того момента, когда оно понято телом» (с. 228). Здесь Бергсон вводит непривычный термин «понимание тела», или даже «разум тела». Немного дальше он говорит и о «логике тела», не признающей недомолвок и побуждающей к тому, чтобы «все конститутивные элементы требуемого движения были один за другим показаны, а затем соединены вместе» (с. 229). Этим он объясняет упомянутые выше процессы автоматического узнавания, т. е. узнавания, на которое способно тело само по себе, когда оно машинально реагирует на некие уже знакомые ситуации. Такое узнавание – хорошо упорядоченный двигательный аккомпанемент, организованная двигательная реакция (с. 216). Подобная система движений и лежит в основе всякого узнавания.

Интересно, что при описании возможных нарушений «сенсо-моторного равновесия нервной системы» Бергсон прибегает к сравнениям и метафорам, отдаленно напоминающим фрейдовские, хотя направляющая идея у него совершенно иная. Он говорит о том, что «затемненные образы начинают выбиваться на свет», как это бывает во время сна, что они «пользуются случаем, чтобы проскользнуть в актуальное восприятие», что «настоящее вытесняет прошлое» (с. 218, 210). Здесь наблюдается известная драматизация отношения двух форм памяти, конфликт, где активная двигательная память препятствует актуализации бесполезных для действия воспоминаний.

В формировании двигательной схемы отчасти участвует и интеллект, но в существенно большей мере его участие проявляется на стадии произвольного внимания, когда к действию подключается память со своим запасом воспоминаний, актуализируемых при восприятии и включаемых в описанную выше двигательную схему. Двигательная схема служит здесь чем-то вроде каркаса, определяющего своей формой «ту форму, в которую устремляется воспринимаемая текучая масса» (с. 235). С такой позиции разрушение воспоминаний вследствие мозговых повреждений можно объяснить, по Бергсону, прекращением процесса движения, в котором актуализируются воспоминания, подобно тому как ряд явлений афазии объясняется нарушением самой двигательной схемы. Именно это доказывали, по его мнению, экспериментальные данные, на которые он многократно ссылается во второй главе книги, а вовсе не теорию о том, что воспоминания были локализованы в поврежденной части мозга и разрушились вместе с ней, как утверждали исследователи. Все гипотезы, предлагавшиеся до тех пор различными авторами (в их числе упоминается и Фрейд), он считал неудовлетворительными, поскольку, в частности, они приводили к таким усложнениям, к введению такого числа дополнительных условий, что это завершалось их «самораспадом» (с. 237). Но если отказаться от концепции мозга как хранилища воспоминаний и посмотреть на проблему под углом зрения взаимодействия двух форм памяти, то все существенно упростится и факты, наблюдавшиеся в экспериментах, получат естественное объяснение.

О сохранении прошлого. Проблема бессознательного

С мозгом непосредственно связана, утверждает Бергсон, только первая форма памяти – память-действие, или память-привычка, и связана в той мере, в какой мозг участвует в создании двигательных схем. Хотя вторая форма памяти тоже необходимым образом вовлечена в процесс познания, она независима от мозга. Поэтому, рассмотрев во второй главе проблему «память и мозг», Бергсон исследует в главе третьей процесс взаимодействия двух форм памяти в более широком плане, с точки зрения того, как память связана с духом. Он хочет теперь объяснить, как сохраняется в памяти прошлое, т. е. чистые воспоминания. Но прежде чем говорить о прошлом, нужно понять, что такое настоящее. Дальнейший ход рассуждений Бергсона сразу заставляет вспомнить Августина, столь эмоционально рассматривавшего в 11-й главе «Исповеди» проблему связи прошлого, настоящего и будущего. Чем является для меня настоящий момент? – спрашивает Бергсон. Его часто представляют как идеальное настоящее, т. е. как неделимую границу, которая отделяет прошлое от будущего. Однако, если рассматривать настоящее как математическое мгновение, тогда получается, что настоящего вообще нет. Здесь и звучат августиновские ноты: «Когда мы мыслим это настоящее как то, что должно наступить, его еще нет, а когда мыслим его как существующее, оно уже прошло» (с. 254). Такое представление связано, по Бергсону, с неверной «пространственной» трактовкой времени как рядоположенных моментов. Вопреки этому пониманию, реальное, конкретное настоящее, которое мы переживаем в своем опыте, имеет определенную длительность. «Где же расположить эту длительность? Находится ли она по ту или по эту сторону той математической точки, которую я идеально полагаю, когда думаю о мгновении настоящего? Более чем очевидно, что она располагается сразу и тут, и там, и то, что я называю “моим настоящим”, разом захватывает и мое прошлое, и мое будущее: прошлое, поскольку “момент, когда я говорю, уже отдален от меня"; будущее, потому что этот же момент наклонен в сторону будущего» (с. 246). Актуальность настоящего сосредоточена в актуальном состоянии тела как центра действия, это есть совокупность ощущений и движений, с помощью которых тело реагирует на внешний материальный мир; отсюда Бергсон делает вывод, что настоящее по природе своей сенсомоторно. А это означает, что «мое настоящее заключается в сознании, которое я имею о своем теле» (с. 247). Но вместе с тем настоящее – это и восприятие непосредственного прошлого, и детерминация непосредственного будущего, то есть незамедлительно наступающего, ближайшего действия. Из прошлого извлекаются при этом те образы, которые могут помогать такому будущему действию; именно они представляют собой образы-воспоминания, принадлежащие уже скорее настоящему, чем прошлому. Чистое же, бездействующее воспоминание, не актуализированное до поры с какой-либо практической целью, не имеет связи с настоящим и не осознается, поскольку осознание, полагает Бергсон, есть характерный признак только настоящего. Следовательно, чистое воспоминание относится к сфере бессознательного. Вновь подчеркнем: чистое воспоминание и есть то, что Бергсон называет прошлым («прошлым-в-себе»). М. Чапек, отмечая, что эта сторона бергсоновской концепции памяти часто неверно оценивалась (к примеру, Б. Рассел считал, что здесь воспоминание о прошедшем событии смешивается с самим этим событием), поясняет: «Различие между воспоминанием о прошлом событии и самим прошлым событием полностью сохраняется в бергсоновском различении souvenir-image [образа-воспоминания] и souvenir риг [чистого воспоминания]. Верно, что само воспоминание (souvenir-image) имеет характер образа и как таковое является событием настоящего', но это только заключительная фаза процесса вспоминания, благодаря которому прошлое событие (souvenir pur) продолжается в настоящем моменте, и это “продолжение прошлого в настоящем” есть подлинная суть длительности»[200].

Так Бергсон подошел к проблеме, чрезвычайно важной в его концепции и много обсуждавшейся впоследствии – как его сторонниками, так и противниками. Он задается вопросом о том, почему часто отрицают существование бессознательных состояний сознания. «…Наше нежелание признать бессознательные психологические состояния происходит прежде всего от того, что мы считаем сознание их существенным сопровождением, так что психологическое состояние не может, как нам кажется, перестать быть осознанным, не перестав тем самым существовать вообще. Но… в психологической области осознанность – это синоним не существования, но только реального действия или непосредственной готовности действия, и при таком ограничении пределов этого термина не так трудно представить себе бессознательное – то есть в итоге бездейственное – психологическое состояние» (с. 248). Этим Бергсон отвечает и самому себе, каким он был десять лет назад, когда тоже в лекциях отрицал бессознательное. В «Опыте» представление о бессознательном уже появилось, но в неоформленном виде. Теперь же он готов изложить свое мнение на этот счет. Материальным предметам и состояниям сознания присущи, полагает Бергсон, две разные формы существования, но в обоих случаях существование это вполне реально. «Для нас реальность психологического состояния или материального предмета состоит в том двойном факте, что наше сознание их воспринимает и что они входят во временной или пространственный ряд, элементы которого друг друга детерминируют. Но эти два условия допускают различные степени, и понятно, что хотя оба они необходимы, но выполняются при этом не одинаково» (с. 252). Внешний предмет подчиняется необходимым законам, но зато в силу многочисленности его связей с другими предметами, которые наше сознание не может воспринять, он «содержит в себе и скрывает за собой бесконечно больше, чем позволяет нам увидеть»; напротив, состояния сознания полностью даны самому сознанию, но детерминация прошлым настоящего уже «не имеет характера математического вывода, поскольку большое место остается за случайностью» (там же).

Эта мысль о различных типах детерминации в природе и в сознании прозвучала, напомним, в «Опыте о непосредственных данных сознания». Сейчас контекст исследования стал иным, и Бергсон не столько подчеркивает различие, сколько хочет обнаружить известное сходство между двумя соответствующими формами существования, ставя в упрек предшествовавшим концепциям резкое их разделение, которое вело к выводу о невозможности «допустить у существующих, но невоспринимаемых материальных предметов какую-либо причастность к сознанию, а у неосознанных внутренних состояний малейшую причастность к существованию» (с. 253). Несостоятельность первой иллюзии Бергсон опроверг, как он полагает, еще в начале книги, где речь шла об отношениях восприятия и материи. Второй же иллюзии он противопоставляет свой взгляд на существование бессознательных психических явлений[201]. Понятно, почему ему это так важно: ведь воспоминания сохраняются, как он полагает, в памяти, откуда при необходимости и вызываются, чтобы соединиться с соответствующим восприятием в интересах настоящего действия. Таким образом, прошлое существует реально, однако реальность эта особого рода. Поскольку сознание освещает в каждый данный момент лишь небольшую часть прошлого, те переживания, которые лучше всего соответствуют потребностям практического действия, то масса прошлых впечатлений остается неосвещенной, т. е. неосознаваемой. В целом бессознательное, по Бергсону, – это то, что в настоящий момент бездейственно, но может стать действенным, если потребуется извлечь его из памяти и сопоставить с наличным восприятием. Здесь нужно сделать одно уточнение: бездейственно оно в плане практической пользы, но это не значит, что само по себе бессознательное бессильно. Этот момент Бергсон прояснит позже, в работе «Сновидение»: «Не следует представлять себе, что воспоминания наши остаются в нашей памяти в состоянии бездейственных отпечатков. Они всегда в более или менее напряженном состоянии, как пар в котле»[202]. Если прошлое для нас перестало существовать, это значит, что оно перестало быть полезным; но ситуация может измениться, и оно появится вновь. Собственно говоря, реально для нас существует именно непосредственное прошлое, именно его мы практически воспринимаем, так как «чистое настоящее представляет собой неуловимое поступательное движение прошлого, которое подтачивает будущее» (с. 254).

Бергсон подробно обсуждает проблему реальности прошлых состояний, сохранения чистых воспоминаний. Воспоминания, полагает он, реальны, подобно тому как реальны не воспринимаемые нами в данный момент предметы, но при этом они существуют «скорее виртуально, способом существования, свойственным духовным образованиям» (с. 312). Его утверждения о сохранении прошлого «в себе», упорное подчеркивание идеи о двух равноправных формах существования вне сознания приводят к мысли, которую четко выразил Ж. Делёз: «У того, что Бергсон называет “чистым воспоминанием", нет психологического существования. Вот почему оно и называется виртуальным, бездействующим и бессознательным… Бергсон пользуется словом “бессознательное” не для указания на психологическую реальность вне сознания, а для обозначения непсихологической реальности – бытия, как оно есть само по себе»[203]. Бергсон, по Делёзу, совершает здесь «скачок в онтологию», и изображаемое им бытие, бытие-в-себе прошлого, предполагает существование «древней и онтологической Памяти» (там же, с. 135). Мнение Делёза оспаривалось рядом исследователей, полагавших, что Бергсон остается здесь в сфере психологии[204]. Нам кажется справедливым именно такое утверждение. Делёз, на наш взгляд, делает слишком сильный вывод, и текст «Материи и памяти», действительно не очень ясный, все же не дает для этого достаточных оснований. Бергсон, в согласии с принципами спиритуализма и в отличие от многих предшествовавших и современных ему психологов, рассматривал сознание не как эпифеномен, а как особую реальность. Когда он утверждает, что чистые воспоминания существуют «вне сознания», то это означает, что они пребывают в сфере бессознательного, т. е. не осознаются. Эти воспоминания, сохраняясь в бессознательном, не действенны, а потому виртуальны, и именно в таком смысле прошлое существует в-себе; актуализируясь в процессе взаимодействия с наличным восприятием, воспоминания вновь возвращаются в сферу настоящего, в сферу осознанного. Но это вовсе не означает, что их существование не носит психологического характера, что память в данном аспекте ее исследования Бергсоном выходит за пределы индивидуального существования и сознания. Память в трактовке Бергсона фактически тождественна сознанию, она совпадает с ним «по протяженности» (с. 255); он не случайно подчеркивает, что бессмысленно ставить вопрос о том, где сохраняются воспоминания, – ведь тем самым мы вновь ввели бы в сферу длительности совершенно ненужный там вопрос о месте[205]. Правда, ему не удается полностью избежать пространственных коннотаций: сам он неоднократно говорит о том, что воспоминания сохраняются в памяти. Действительно, именно такие выражения используем мы в повседневной жизни: мы что-то «держим в памяти», «копаемся в памяти», «извлекаем из памяти» и пр.[206] Но тогда возникает представление о памяти как некоем вместилище, резервуаре, т. е. «вещный» образ, не столь уж далекий от раскритикованного Бергсоном образа мозга как хранилища воспоминаний; здесь утрачивается идея о временном характере сознания и, следовательно, памяти[207]. Ведь представление о сохранении чего-то в памяти, вообще говоря, не темпорально (в смысле Бергсона): нечто хранится, потом извлекается – как это соотносится с длительностью, сложно организованным потоком? Однако, хотя такой оттенок у Бергсона и присутствует, не он является ведущим. Чаще память носит в его описании динамический характер. Воспоминания существуют в «глубоких областях духа» (с. 223), чему соответствует представление о слоях памяти, но в то же время говорится о «потоке воспоминаний» (с. 231, 232), о непрерывном поступательном движении актуализации воспоминаний (с. 238), что уже предполагает динамическую картину всего процесса.

Итак, «существовать в памяти» или, иными словами, существовать тем способом, который «свойствен духовным образованиям», означает «существовать в сознании», только понятом широко, как охватывающее и бессознательные состояния. Двойственность бергсоновской трактовки памяти, возможно, связана с той проблемой, которую впоследствии русские интуитивисты решили путем выделения в потоке сознания вневременной, или сверхвременной, стороны, к которой они отнесли, в частности, память (мы остановимся на этом в последней главе). Бергсон, очевидно, не принял бы такого решения, и это связано с тем обстоятельством, что в его концепции, как мы отмечали в главе 2, нет отчетливого разделения формы и содержания сознания: длительность фактически объемлет собою и то, и другое, являясь потоком взаимопроникающих состояний и вместе с тем организуя эти состояния, сопрягая их во внутреннее единство. Темпоральность сознания на его глубинном уровне для Бергсона абсолютна – он не выделяет в потоке сознания (во всяком случае явным образом) чего-то такого, что выходило бы за рамки времени. Но, подчеркнем еще раз, в «Материи и памяти» мы не найдем ясного ответа на рассмотренные выше вопросы. Бергсон будет возвращаться к ним и впредь и впоследствии выскажется более четко. Безусловно здесь одно: неосознаваемые представления, с его точки зрения, оказывают огромное влияние на жизнь человека, поскольку в них-то и заключена его, скажем так, духовная «виртуальная реальность», или, если прибегнуть к выражению несколько затертому, но в данном случае приобретающему точный смысл, «духовный потенциал». Но глобальные следствия такого понимания памяти обнаружатся лишь позже, в последней главе «Материи и памяти», где Бергсон сделает решающий шаг от психологии памяти к метафизике духа.

Память и типы характеров

Изучение процесса актуализации виртуального существования, выявление различных способов такой актуализации позволяет, по Бергсону, по-новому осветить многие психологические и философские проблемы. С этой позиции он рассматривает разные типы согласования восприятия и воспоминания, соотнесенности двух форм памяти и, соответственно, – различные типы людей. Для «хорошо уравновешенных умов», т. е. людей, лучше всего приспособленных к жизни, характерно постоянство такого согласования; в этом случае человек следует требованиям наличной ситуации, не давая излишней воли бесполезным воспоминаниям. Такой человек обладает здравым смыслом, или практической смекалкой (с. 256). Он представляет собой золотую середину между двумя крайностями: импульсивным человеком, живущим преимущественно в сфере настоящего и непосредственно реагирующим на него, и мечтателем, который существует, наоборот, в прошлом и не пытается приспособить свои воспоминания к актуальной ситуации, к требованиям действия. Это можно сравнить с состоянием сна или грезы; такой же характер носят и некоторые явления умопомрачения, помешательства. Здесь вновь, как видим, возникает и углубляется важная для Бергсона тема гармонии мыслей и чувств человека, унаследованная им от античных философов и развитая в работе «Здравый смысл и классическое образование». В связи с этим отметим один момент, касающийся трактовки свободы. Поскольку именно память играет преимущественную роль в духовной жизни, ее развитие определяет и меру человеческой свободы. Но, говоря о свободе, Бергсон не делает того вывода, который, казалось бы, напрашивается из его анализа. Если живое существо становится свободным по мере преодоления закона необходимости, присущего материи, то наиболее свободным должен быть тот, кто более всего оторван от материи, т. е. живет воспоминаниями, – описанный выше мечтатель. Однако для Бергсона этот тип – крайность, а не образец. Оба изображенных им крайних типа в чем-то ущербны, из-за чрезмерной связи с материальными потребностями или, наоборот, чрезмерного отрыва от реальности: обоим недостает гармоничного отношения к миру, поэтому в данной плоскости Бергсон не может рассуждать о свободе. Здесь, как и в «Здравом смысле», уточняется та неясность, которую мы отметили при анализе «Опыта»: не к бегству от мира в область грезы, сновидения призывает Бергсон, а к духовному усилию, выражаемому в представлении о памяти, но памяти, не оторванной от реальной жизни, а скорректированной с ней, соизмеряющей с ней свое движение.

Таким образом, процесс взаимодействия человека с реальностью, в котором существенную роль играют и тело, и сознание, в том числе высшие духовные способности, Бергсон описывает как многоплановый: в нем совершается переход от одного плана, или среза сознания, к другому, от плана действия к плану грезы. Ассоциативная психология, по его мнению, перепутала и смешала эти планы, расположив все воспоминания в одной плоскости и не сумев объяснить принцип образования ассоциаций. Впрочем, и противники ассоцианизма «последовали за ним в этой области. Они упрекают его лишь в том, что он объясняет ассоциациями высшие формы духа, а не в том, что он не понял истинной природы самой ассоциации» (с. 311).

Проблема общих идей

В связи с вопросом об ассоциациях Бергсон исследует проблему формирования общих идей. В самом деле, как мы можем мыслить общее, как переходим от индивидуальных, конкретных ощущений и восприятий к общим идеям? Эта проблема относится в числу тех, по поводу которых философы ломали копья в разные эпохи, предлагая свои, зачастую диаметрально противоположные, решения. Вспомним хотя бы Платона и критику Аристотелем его учения об идеях, средневековый номинализм и реализм, в Новое время Гоббса, Локка и Юма, и еще многих других, не говоря уже о философах XX века. Вот за этот «твердый орешек» и берется теперь Бергсон, чтобы показать, что данная проблема вполне разрешима в рамках его концепции восприятия и памяти, а тем самым продемонстрировать несостоятельность ассоцианизма. Правда, он делает оговорку, что рассмотрит только один вид общих идей – те, что основаны на восприятии подобий: нужно начинать не с постановки вопроса о восприятии индивидуального предмета, как это делает номинализм, и не с проблемы понимания рода, как поступает концептуализм, а с некоего опосредующего знания, чувства подобия. Поскольку наше восприятие по происхождению утилитарно, то в реальной практической ситуации нам важнее всего уловить ту ее сторону, которая отвечает нашей потребности; а потребность связана с подобием или качеством: сходные ситуации влекут за собой тождественные реакции, а из этого впоследствии и вырастают создаваемые сознанием общие идеи. Такое понимание, по Бергсону, позволяет преодолеть тот логический круг, с которым сталкивались и номиналисты, и концептуалисты: чтобы обобщать, необходимо уже уметь абстрагировать, а чтобы с успехом абстрагировать, нужно предварительно обобщить. В трактовке Бергсона, сходство, на которое первоначально опирается сознание, – «это сходство прочувствованное, прожитое или, если угодно, выделяемое автоматически». А то сходство, к которому оно приходит, создавая общую идею, – «разумно воспринимаемое, или мыслимое» (с. 261).

Таким образом, в процессе образования общих идей сознание непрерывно движется от плана действия к плану грезы, от двигательных привычек к воспоминаниям, в которых и отображается подобие, сходство наличной ситуации с прежними. Этим можно дать адекватное объяснение тем явлениям ассоциаций по смежности и сходству, которые ассоцианисты толкуют как случайные или обусловленные некоей таинственной силой. Такие ассоциации – единственные, которые практически полезны для жизни, потому они и выступают на первый план и прежде всего попадают в поле зрения психологов. Когда сознание удаляется в этом процессе от плана действия к плану грезы, сходство и смежность, вначале почти слитые друг с другом, разделяются: для памяти это уже не так важно, как для действия. Бергсон, стало быть, стремится выявить глубинную причину формирования ассоциаций, подчеркивая, что восприятия – это не какие-то разрозненные психологические атомы, которые случайно оказываются соединенными с другими восприятиями, а части сложной системы, существующие в единстве и согласованные друг с другом: воспоминания при этом тоже не представляют собой рядоположенных элементов: среди них всегда существуют преобладающие, наиболее яркие, вокруг которых выстраиваются остальные, и таких «ярких точек» становится все больше по мере расширения памяти. «…Наша личность, вся в целом, с тотальностью наших воспоминаний, оставаясь нераздельной, входит в восприятие настоящего момента» (с. 264), что и обусловливает образование ассоциаций.

Наконец, учение о памяти позволяет понять и возможность забывания, над чем долго размышлял Бергсон. Этот вопрос встал перед ним еще раньше, в связи с трактовкой длительности. Ведь забывание – неоспоримый психологический факт; но, казалось бы, вместе с ним в сознание входит та отрывочность, фрагментарность, которую отрицал Бергсон, говоря о непрерывном потоке взаимопроникающих состояний. Если сознание представляет собой реальное время, длительность, если в нем столь существенную роль играет память, то как мы можем что-то забыть, почему какие-то события, впечатления выпадают из нашей памяти? Бергсон предлагает следующий ответ. Мы забываем что-либо потому, что совершающееся действие не требует от нас актуализации соответствующих воспоминаний. Но это относится только к механической памяти. Память же спонтанная не зависит от подобных условий, она сопряжена с длительностью и образует чисто духовную реальность, духовное измерение человеческого бытия. Поэтому на самом деле окончательно мы ничего не забываем, ибо всегда несем с собой все свое прошлое, но воспоминания, не представляющие в данный момент практического интереса, оттесняются в глубины памяти и ждут там своего часа, чтобы «прорваться», когда это будет нужно, к поверхностным слоям сознания. Таким образом, именно «материальность вкладывает в нас забвение», – цитирует Бергсон одного из своих учителей, Феликса Равессона (с. 272)[208].

Изображенный Бергсоном процесс взаимодействия человеческого сознания с миром, во-первых, носит активный, динамический характер, и не только потому, что с самого начала ориентирован практическими потребностями и совершается при помощи двигательных реакций, но и – главным образом – в силу динамического контакта в нем восприятий и воспоминаний. В описании взаимодействия двух форм памяти, которое по ходу изложения, вовлечения новых аспектов предстает все более сложным, Бергсон конкретизирует высказанную в «Опыте» идею о различных уровнях сознания.

Рис. 2

Графически он изображает этот процесс как перевернутый конус (он вообще часто прибегает в объяснениях к этому образу), где вершина S—это «мое настоящее в любой данный момент», т. е. актуальное восприятие мною собственного тела, сенсомоторное равновесие; основание АВ—вся совокупность моих воспоминаний, плоскость Р— мое актуальное представление универсума и, наконец, сечения А В, А’ В" – множество возможных состояний моей памяти. Тогда память-привычка, «память тела», сконцентрируется в точке 5, чистая память будет представлена основанием конуса, АВ, а все промежуточные сечения по мере удаления от АВ будут символизировать собой все большее приближение памяти к плану актуального действия (см. рис. 2). При этом на каждом уровне, обозначаемом этими сечениями, существуют все накопленные индивидом воспоминания, но в АВ они носят еще совершенно личный, индивидуальный характер, здесь их система наиболее богата и всеобъемлюща, тогда как по мере сужения конуса круги-сечения отображают все большее обеднение воспоминаний, упрощение системы их взаимодействий. Если в наличное восприятие вовлекаются – в зависимости от степени саморазвития духа, степени напряжения внимания, усилия памяти – все дальше отстоящие от 5 слои памяти, то сознание будет способным познавать все более глубокие пласты реальности, детали предметов и те условия, с которыми они образуют единую систему: именно богатство памяти, выражающее развитие духа, делает возможным все более точную и подробную, разветвленную идентификацию наличного предмета. Вот описание Бергсона: «…если… восприятие круг за кругом вызывает различные воспоминания, то это происходит не путем механического присоединения все большего и большего числа элементов, которые восприятие, будучи неподвижным, к себе привлекает [как это изображала ассоциативная психология]: все наше сознание целиком расширяется и, разливаясь в результате на более обширной поверхности, может подвергнуть более детальной инвентаризации свое богатство: так туманное звездное накопление, наблюдаемое во все более и более сильные телескопы, распадается на увеличивающееся число звезд» (с. 264). Далее он поясняет это так: «…мы описываем при помощи возрастающего расширения интегральной памяти круг, достаточно широкий для того, чтобы в нем фигурировала данная деталь прошлого» (с. 311–312). Бергсон решительно изменяет здесь сам ракурс рассмотрения памяти: он показывает, что, вспоминая что-либо, мы движемся вовсе не от настоящего к прошлому, а от прошлого к настоящему, от «виртуального состояния», которое проводится в процессе воспоминания через различные срезы сознания, – до его актуализации в конкретном восприятии.

Следовательно, этот процесс – не механическое сочетание друг с другом различных состояний, отдельных частей; он целостен, как непрерывное динамическое взаимодействие взаимопроникающих состояний. В «Материи и памяти» Бергсон, как и в «Опыте», неоднократно подчеркивает, что нельзя понимать сознание как совокупность рядоположенных состояний, лишь внешним образом соединяемых между собой. Постоянно меняющиеся состояния длительности, т. е. сознания, образуют единство, перетекая одно в другое и при этом сохраняясь. В первой главе «Творческой эволюции», резюмируя свою концепцию длительности, Бергсон опишет это так: «Мое состояние души, продвигаясь по дороге времени, постоянно набухает длительностью, которую оно подбирает: оно как бы лепит из самого себя снежный ком… Из этого сохранения прошлого вытекает невозможность для сознания дважды пройти через одно и то же состояние. Пусть обстоятельства будут теми же, но действуют они уже не на ту же самую личность, ибо они застают ее в новый момент ее истории. Наша личность, строящаяся в каждое мгновение из накопленного опыта, постоянно меняется. Изменяясь, она не дает возможности тому или иному состоянию когда-либо повториться в глубине, даже если оно на поверхности и тождественно самому себе. Вот почему наша длительность необратима. Мы не смогли бы вновь пережить ни одной ее частицы, ибо для этого прежде всего нужно было бы стереть воспоминание обо всем, что последовало затем»[209]. Таким образом, память, помимо прочего, – еще и «гарант» постоянного обновления сознания. Прошлое не исчезает, оно живет в нас всегда, а личность непрерывно «синтезируется» из прежнего опыта и новых впечатлений, творит саму себя. Бергсон, можно сказать, вознес в ранних своих работах гимн творческим, самосозидающим возможностям личности, условиями реализации которых выступили у него длительность и намять.

Интересной проблемой, которую мы можем здесь лишь затронуть, является сопоставление взглядов Бергсона и Гуссерля. Позиция Бергсона в определенной мере сближается с гуссерлевской, при всем различии исходных моментов и конкретных реализаций[210]. Сходство в том, что Бергсон также создает концепцию чистого опыта, опираясь на принцип трансцендентализма (исследуя условия самого опыта, причем опыта теперь уже не только внутреннего, но и внешнего), хотя привлекает для доказательства своих тезисов конкретные психологические факты. Концепция «планов сознания», являющаяся развитием представления о глубинном и поверхностном «я», напоминает гуссерлевскую концепцию «горизонтов». В самом деле, процесс развития сознания, по Бергсону, – это непрерывное формирование новых его планов, переход ко все более высоким уровням его синтезирующей деятельности. Правда, впоследствии М. Мерло-Понти, сопоставляя позиции феноменолога и Бергсона, подверг критике бергсоновские взгляды на восприятие и намять (хотя идеи Бергсона сыграли определенную роль и в его собственной концепции); так, он писал: «Поле, которое всегда находится в распоряжении сознания и потому окутывает и окаймляет все его восприятия, атмосфера, горизонт или, если угодно, "монтаж” данностей, которые предписывают ему ситуацию во времени, – таков модус присутствия прошлого, обеспечивающий саму возможность отдельных актов восприятия и воспоминания. Воспринимать – не значит испытывать множество впечатлений, которые будто бы ведут за собой дополняющие их воспоминания, это значит видеть, как из некоего созвездия данных бьет ключом имманентный смысл, без которого не было бы возможным никакое возвращение к воспоминаниям. Вспоминать – не значит подвести под взор сознания некую картину сохраняющегося в себе прошлого, это значит углубиться в горизонт прошлого и последовательно развивать избранные перспективы, доходя до того момента, когда сосредоточенные в нем опыты не заживут снова в отведенных им отрезках времени. Воспринимать – не значит вспоминать»[211] (с. 48). Нам кажется, что здесь Мерло-Понти несколько упростил бергсоновскую концепцию, не заметив в ней сходства с собственными представлениями, поскольку Бергсон, не ставя, правда, впрямую вопроса о смысле, все же изобразил в своей теории памяти вовсе не какое-то хаотическое сцепление восприятий и воспоминаний, а процесс со своей внутренней логикой. Это, по сути, как раз и есть процесс формирования в сознании смысла наличной ситуации, – процесс, в котором ведущую роль играет спонтанная память, хотя Бергсон уделяет особое внимание чисто двигательной стороне этого процесса – то есть фактору действия, благодаря которому человек и вовлечен непосредственно во внешнюю реальность. В бергсоновской трактовке памяти можно обнаружить разные тенденции, но в целом динамическое представление о памяти как духовном процессе, сложной изменчивой и внутренне структурированной реальности, на наш взгляд, сближает Бергсона с Гуссерлем[212].

В «Материи и памяти» получил развитие органический взгляд на человека и мир, подход к их осмыслению с позиции целостности. Память предстает здесь интегрирующим моментом сознания, обусловливающим единство и самотождественность человека. Бергсон возвращается тем самым к вопросу об организации состояний сознания, поставленному им в «Опыте». Подробно описанное взаимодействие временных состояний сознания – прошлого, настоящего и (в меньшей мере) будущего, деятельность памяти, синтез восприятий и воспоминаний, обусловленный потребностями действия, – это и есть процесс такой организации, обладающей собственным динамизмом и реализующей единство личности. Выявив роль памяти как духовной реальности, что предполагает и учет влияния истории, традиций, образа жизни и т. п. на уровне отдельного индивида, Бергсон фактически внес известные коррективы и в трактовку свободы, а также обрисовал вполне определенные закономерности формирования представлений, хотя его смущало применение слова «закон» к процессам сознания. «Наша прошлая психологическая жизнь вся целиком обусловливает наше настоящее состояние, не детерминируя его с необходимостью; также вся целиком она обнаруживается в нашем характере», представляющем собой не что иное, как «актуальный синтез всех наших прошлых состояний», – пишет он в «Материи и памяти» (с. 253, 251), и это уже свидетельствует об уточнении позиции. Когда в «чистом потоке сознания» выделяются достаточно регулярные взаимодействия восприятия и памяти, различных форм памяти и т. п. – картина сознания перестает быть расплывчатой, приобретает более связный и четкий вид, чем в «Опыте», что позволяет уже говорить о различных психологических типах и достоверности их описания. Очерчивается некоторая «логика характера», прослеживаются внутренние связи мотивов и поступков, выявляются различные уровни душевной жизни. Тот или иной оригинальный характер, считает Бергсон, имеет в каждом конкретном случае свои особенные формы выражения. Важно, чтобы при художественном изображении характера эти формы были правильно уловлены и описаны без отступления от психологической достоверности именно данного типа. «Мы знаем, например, когда читаем психологический роман, что некоторые ассоциации идей, которые нам описывают, достоверны, что они могли быть пережиты; другие же нас шокируют или не создают у нас впечатления реальности, потому что мы чувствуем в них результат механического сближения различных духовных уровней, как будто автор не сумел удержаться на выбранной им плоскости ментальной жизни» (с. 267). Здесь и появляется слово «закон», обозначающее некое устойчивое соотношение восприятия и памяти со всеми характерными для него особенностями: степенью индивидуального усилия, напряжения памяти – «тонусом» умственной жизни. Но такие закономерности – особого рода. Ведь процесс синтеза восприятий и воспоминаний (как и сами душевные состояния) у каждого конкретного человека всегда индивидуален, уникален – поэтому каждая личность неповторима; а кроме того, из этого синтеза постоянно рождается нечто новое, непредопределенное, непредвидимое. Закономерности, присущие сознанию, относятся к сфере той самой изображенной в «Опыте» динамической, или психологической, причинности, главный признак которой Бергсон усматривал в том, что следствие здесь содержит в себе то, чего не было в причине.

Трактовка Бергсоном прошлого как того, что всегда целиком сохраняется и оказывает постоянное воздействие на сознание и жизнь человека, подчеркивание им роли бессознательных состояний естественно подводит к сопоставлению с Фрейдом. Действительно, сферы интересов обоих мыслителей часто пересекались: это не только проблема бессознательного, но, как мы увидим, и вопросы о сновидении и смехе. В их концепциях выразились общие тенденции: изменение модели сознания и подходов к его анализу, расширение сферы опыта, подлежащего философскому исследованию. Однако различий между ними гораздо больше, чем сходств, – и в общетеоретическом плане, и в плане методологии. Фрейдовский акцент на сексуальности был в принципе чужд Бергсону, а Фрейда вряд ли могли чем-то особенно заинтересовать работы Бергсона, хотя впоследствии он в своем «Остроумии» ссылался на его эссе о смехе[213]. В рассматриваемый период Бергсону была знакома работа Фрейда об афазии, но нет сведений о том, что он знал тогда какие-то иные его сочинения; и позже он очень редко упоминал о Фрейде и его последователях[214]