Читать книгу Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой - И. М. Смилянская - Страница 15

В начале XVIII в. упоминание о тех местах, которые посетили корабли российских эскадр в 1769-1775 гг., появилось в известной «петровской повести» «Гиштория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли» (повесть датируется между 1703 и 1726 гг.). «Гиштория» описывала, как матрос Василий живал в Голландии и приходил «в Англию с кораблями», «во Франции был два года», рассказывал разбойникам о «семи кораблях с Португалии», как «с королевной Ираклиею поехали морем до Цесарии» и о том, как он добрался до Флоренского государства; побывал Василий и на неких островах в неведомом море. Между тем, география его авантюрного странствия оставалась как для автора «Гиштории», так и для читателей вполне соответствовавшей духу беллетристического повествования XVIII в. – т.е. не претендующей на реалистичность, а лишь завораживающей читателя упоминанием о мнимо «освоенных» российским матросом землях.

Через полстолетия эти же самые земли предстали российским матросам и офицерам Архипелагской экспедиции вполне зримо. На их долгом пути в Архипелаг они получали безопасные пристани в Дании, у берегов Британии, Португалии, в Порт-Магоне на Менорке, а также с определенными ограничениями на Мальте, на Сицилии, в Генуе и Ливорно, откуда некоторым удавалось побывать в Пизе, Флоренции, доехать до Рима.

Балтийское море эскадры оставляли, непременно останавливаясь в Копенгагене у берегов союзного Датского королевства. Копенгаген все время войны встречал офицеров флота с доброжелательством и любезностями. Не случайно же Екатерина II в инструкции Г.А. Спиридову в июне 1769 г. писала: «На Данию можно быть вполне надежным и в случае нужды смело входить в ея гавани, ибо с нею мы находимся в теснейшей дружбе и ею эскадре нашей конечно будет с охотою оказана всякая помощь. Также и голландские гавани будут ей отверсты, так как мы с Голландиею находимся в добром согласии и дружбе»[313]. То же императрица повторила в рескрипте отправлявшемуся в Архипелаг Арфу[314]. Инженер-офицеры флота, находившиеся на корабле «Ростислав» первой эскадры, не преминули отметить, что, когда 4 сентября эта эскадра прибыла в Копенгаген, через посла М.М. Философова офицеры были приглашены в королевский дворец Фридрихберг, приняты молодым королем Христианом VII, там же и «стол был устроен»[315]. В журнале инженер-офицера Г. Келхена появился рисунок Копенгагена и стоящего на рейде датской столицы российского флота (см. С. 96).

Между тем за 12 дней стоянки первой эскадры в Копенгагене «некоторые служители померли», а кое-кто сбежал в город и не вернулся, и состояние эскадры вызвало серьезное беспокойство российского посла Философова. Он писал в Петербург о пьянстве подчиненных Г.А. Спиридова, о медлительности командующего эскадрой, удостоив похвалой лишь С.К. Грейга, плывущего с эскадрой на Мальту маркиза де Кавалькабо и И.А. Ганнибала[316]. В июле 1771 г., когда в Копенгаген прибыли корабли эскадры Арфа, моряков также отпускали на берег, и на этот раз жители датской столицы, судя по реляции Арфа, выражали «всеобщий восторг» от «прекрасного вида и обхождения» русских моряков[317].

М.М. Философов

Доброжелательность Дании, впрочем, стоила России немалых средств. То, что во время русско-турецкой войны отношения с Данией оставались вполне дружественными, во многом было заслугой посла М.М. Философова и голштинца по происхождению, тайного советника К. Сальдерна, которые успешно нейтрализовали усилия Франции, Испании и Швеции, направленные против союза Дании с Россией[318]. Как известно, в апреле 1767 г. Екатерина II от имени своего сына Павла уступила датскому королю принадлежавшую Павлу часть герцогства Голштинского, за что, в частности, для русских судов и были предоставлены особые льготы в датских гаванях.

Как и Англия, Дания отпускала своих морских офицеров на русскую службу, и в то время, когда датчанин Арф вел свои суда в Средиземноморье, русские моряки на далеком острове Менорка выразили Дании солидарность, присоединившись 14 июля 1771 г. к трауру датских моряков по случаю кончины их королевы[319].

Не испортили этих отношений ни скорая отставка Арфа, ни отъезд из Архипелага значительного числа датских моряков. Напротив, в августе 1773 г. в Европе считали вполне вероятным поход в Средиземноморье «сильной эскадры, объединяющей русские и датские военные корабли», при этом ссылались на «Конвенцию, недавно [в 1767] подписанную между дворами Санкт-Петербурга и Копенгагена, по которой герцогство Голштинское полностью отходит Дании» (курсив наш. – Лет.)[320]. И хотя такой поход не состоялся, в Копенгагене суда средиземноморской экспедиции получали помощь и после заключения Кючук-Кайнарджийского мира, датчан же в России продолжали считать ближайшими союзниками.

По выходе эскадр из Балтийского моря их ждало пристанище и в портах Британии. Как уже отмечалось (см. гл. 1), предварительно проделанная искусная работа на русско-английском направлении вполне позволяла Екатерине утверждать в инструкции Г. А. Спиридову о «тесной дружбе» и «согласных интересах» с Англией, несколько омрачаемых возможной «жалюзей» и «препонами», не явными, но «под казистыми предлогами»[321]. Из рескриптов, данных Эльфинстону и Арфу, сомнения относительно английской «жалюзи» были исключены, и осталось только уверение, что Англия «нам прямо доброжелательна и одна из дружественнейших наших держав, потому что политические наши виды и интересы весьма тесно между собою связаны и одним путем к одинаковой цели идут»[322].

Копенгагенский рейд и стоящие на нем суда первой эскадры. Сентябрь 1769 г.

Хотя долгие переговоры о союзном русско-английском договоре к 1768 г. так и не были завершены, а Англия всю войну декларировала свой нейтралитет, помощь Англии – и военная, и дипломатическая – в течение всей русско-турецкой кампании 1768-1774 гг. была «жизненно важной»[323] и беспрецедентной в истории российско-британских отношений[324]. Английское правительство закрывало глаза на вербовку в своей стране офицеров-волонтеров для российского флота[325]. На протесты турецкого реис-эфенди английское правительство отвечало, что молодежь всегда любила драться и нет такой силы, которая могла бы ее от этого удержать[326]. Как нейтральная держава, Англия отказывалась снабжать русский флот вооружением из своих арсеналов, но не налагала запрета на покупку вооружения через английских купцов, так же как и не запрещала России приобретения британских транспортных кораблей и т.п.[327].

Основной заботой русского посла в Англии И.Г. Чернышева было дипломатическое и материальное обеспечение Архипелагской экспедиции. Он способствовал благожелательному отношению английского двора и правительства к средиземноморскому мероприятию Екатерины II. После того как И.Г. Чернышев официально 31 августа 1769 г. (когда суда подходили к Копенгагену) обратился с просьбой о помощи русскому флоту к британскому государственному секретарю лорду Рошфору, положительный ответ был сразу получен, что подтверждает мысль о его давнем согласовании. Более того, как отмечает знаток британской дипломатии М.С. Андерсон, на следующий день уже лорды Адмиралтейства оперативно согласились дать русским кораблям «самый дружественный прием и любой вид содействия и помощи, которая может потребоваться, чтобы они могли продолжить поход»[328]; в Гибралтар и Порт-Магон были отправлены инструкции об оказании флоту помощи необходимыми материалами[329]. Подобного рода английская оперативность также может быть объяснена только основательной предварительной договоренностью. 11 ноября 1769 г. английский адмирал Гак писал Мусину-Пушкину: «Мистер Мур, командующий в Портсмуте, получил отсюда из нашей коллегии повеление оказывать всевозможную помощь… каждому из ваших кораблей, вошедших в порт… В случае же затруднения, могущего случиться, которое я однако не предусматриваю, ваше сиятельство можете надеяться на нас, что мы не преминем отдать тотчас нужные приказы для исполнения без затраты времени»[330].

В Британии эскадры находились под постоянной опекой российской миссии. Сразу по прибытии первой эскадры к кораблям, стоящим в устье реки Гулль, прибыл из Лондона граф И.Г. Чернышев «для навещания флота, и 2 октября поехал обратно в Лондон»[331], 7 октября Чернышев посетил корабли, пришедшие в Портсмут[332]. Это лишний раз доказывало, сколь серьезно И.Г. Чернышев выполнял свою миссию по обеспечению прохождения российского флота вдоль европейских берегов, а российским морякам, очевидно, лишний раз напоминало о монаршем покровительстве вдали от своих границ. По долгу службы на борт российских судов часто поднимался и вернувшийся с ноября 1769 г. на должность российского посла в Лондоне А.С. Мусин-Пушкин, то инспектировавший суда, то торопивший их с отправкой в Архипелаг[333]. Не оставляли эскадру своим вниманием и высокопоставленные представители британских властей: так, сразу по прибытии 29 сентября (ст.ст) 1769 г. судов первой эскадры корабль «Ростислав» посетил в Портсмуте специально прибывший «английский принц с офицерами», они провели там два часа и их провожали с музыкой и под приветственные крики матросов[334].

Как вспоминал английский участник похода эскадры Эльфинстона, «по просьбе русского посла г. Мусина-Пушкина портовым властям [в Портсмуте в январе 1770 г.] послано было предписание быть с русскими моряками возможно любезнее и оказывать им всякое содействие и помощь»[335].

Корабли всех эскадр не без труда достигали британских портов: «Будучи в пути, претерпевали от великих штормов, стужи, морозов, снегу и дождя, и сыростей великия безпокойства и несносности», – записал С.П. Хметевский. Европейцы взирали на истрепанные корабли с известной долей скептицизма. Тосканский посланник в Париже Никколи, например, доносил 27 ноября 1769 г., что «…некоторые понимающие толк в морском деле англичане отправились посмотреть на [русские] корабли, остановившиеся в Хамбере (здесь, на северо-востоке Британии, находится порт Гулль. – Aem.), и остались в неведении относительно целей этой экспедиции, каковую они рассматривают более как рискованную, чем обреченную на легкий успех, не столько из-за плохой и слабой конструкции кораблей, сколько потому, что они дурно экипированы» (курсив наш. – Авт.)[336].

Начиная с осени 1769 г. вплоть до окончания войны едва ли случалось время, когда в портовых городах Спитхеде, Портсмуте, Гулле не стояли российские суда, порой по нескольку месяцев чинившиеся в британских доках (ремонт собственно британских судов могли из-за этого откладывать)[337]. По данным, приводимым Г.А. Гребенщиковой, первая эскадра израсходовала в Британии на ремонт и экипировку 1788 фунтов[338], а во время зимней стоянки эскадры Эльфинстона в Портсмуте осенью 1769 – зимой 1770 г. английское адмиралтейство выполнило работ, по подсчетам С.П. Хметевского, уже на сумму в 15 821 фунт стерлингов, «что составляет на руской щот 79107 рублев 70 коп.»[339]. С опытом продвижения эскадр в Средиземноморье необходимость в ремонтных работах в Портсмуте отнюдь не отпала. Когда в декабре 1773 г. до берегов Британии добралась пятая эскадра С.К. Грейга, для ремонта ее судов в доках Портсмута были снова наняты более 20 мастеров[340].

Помощь требовалась и многочисленным больным участникам всех походов. За первые же два месяца плавания эскадра Спиридова потеряла сто человек умершими и около 500 тяжело больными, а за одну только остановку в Гулльском порту, то есть за три недели с небольшим, умерли еще 83 человека[341]. Хметевский указывал огромную сумму – 8 тысяч фунтов стерлингов, издержанных на лечение больных второй эскадры в портсмутском госпитале[342]. Британский «Gentlemen s Magazine» даже выражал удивление: «В Портсмут прибыло распоряжение об устройстве русских больных с эскадры. Хотя климат у них более суровый, тем не менее, они больше болеют, и уже много умерло»[343].

Впрочем, сам портсмутский госпиталь Джона Линдера удостоился отдельной похвалы капитана Хметевского: «В Портъсмуте госпиталь так хорошей сказывают, во всей Англии нет, в которую может поместится больных до 3000 человек. Она каменная в три атажа, внутри двор хорошим расположением, дороги усыпаны песком, окроме дорог по траве никто не ходит, для чего приставлены часовые. Примечания достойна: не далече от госпиталя зделана башня, в которой п[о]дымают воду лошадями, и доставляет] в госпиталь в каждой етаж <…> и во всей госпитале чисто и бело, и духу никакова нет…»[344]. Построенные вскоре русскими госпитальные учреждения в Архипелаге были несравнимо скромнее (см. гл. 5).

К доброжелательной поддержке англичан флоту еще предстояло в дальнейшем обращаться не раз. Например, вскоре после отбытия из Портсмута «Ростислав» вынужден был пристать в Лиссабоне, чтобы снять больных. Больных поместили в английский госпиталь[345], хотя и португальские власти вполне благосклонно отнеслись к российскому кораблю[346].

Ремонт российских судов не только задерживал продвижение эскадр, но и давал превосходную возможность для русских познакомиться в деталях с передовыми технологиями в судостроении (так что С.П. Хметевский смог посвятить различиям между английскими и русскими судами обширную часть своего Журнала[347]) и высаживаться на берег, по достоинству оценивая британскую «цивилизованность»: «Город вообще Портсмут составляет из трех городов, между которыми морския заливы <…> изрядными укреплены вокруг крепостями, стены каменныя из плиты, которая гораздо лучше нашей <…> [В] городе улицы вымощены камнем, по сто[рон]ам улиц из плиты, ширины сажени на [полто]ры, возвышены для пеших и оныя [сторонн]ия мосты в самую грязь бывают чисты, [по]тому что обыватели домов оныя смыв[ают] <…> вообще, говяжье мясо, бараны и птицы жирны, хлеб весьма вкусен и устрецов зимою великое множество, рыбы нет, а хотя и бывает, да мало»[348].

Однако не только русские дивились английским чудесам – они и сами вызывали интерес как высшего английского общества, так и местных обывателей. Этот интерес капитан Хметевский объяснял так: «Англия, как русских людей прежде очень мало видела, а кораблей никогда, то, как лорды, так и придворные дворяна обоего полу первее ко мне [на] корабль “Нетронь меня”, а потом по переходе моем на корабль “Святослав” почти каждой день с великим удовольствием были и довольно надивиться не могли здоровости, росту и повиновению наших людей, а особливо бывшим кирасирам, которыя обыкновенно становилися на шханцах фронтом в ружье[349], напротив тово невероятны были, чтоб их человек мог наши черныя ржаныя сухари есть»[350]. Впрочем, и в другой морской державе – Португалии российский корабль в 1770 г. был «новостью» «на удивление», и жители Лиссабона, так же как и обыватели Портсмута, не оставили его без внимания[351].

К 1773 г. тесные контакты между подданными Британской короны и российской императрицы уже не удивляли[352]. К приходу пятой эскадры в конце 1773 г. портсмутское общество уже охотно включало российских морских офицеров в свой круг, «морское командование и соседи-джентльмены соперничали друг перед другом в элегантных забавлениях русского командующего» адмирала С.К. Грейга[353]. И как шутка прозвучал в это время сообщенный британской прессой ответ английского посла в Константинополе на протесты Порты относительно столь радушного приема в Портсмуте русских (что явно нарушало условия британского нейтралитета): «как только суда, принадлежащие Порте, попросят помощи в британском заливе, они встретят такой же добрый прием»[354].

Как известно, в течение всей войны Англия не только принимала российские суда, отпускала на российскую службу своих офицеров, но и выражала постоянную готовность ввести в Средиземноморье свои военные силы в случае, если Франция выведет свой военный флот из Тулона[355], не допустила посылки французских судов в Балтийское море, предотвратив вступление Швеции в войну против России[356]. Поистину Н.И.Панин имел все основания просить посла Мусина-Пушкина «стараться менажировать деликатность английского правления и сберегать на будущее время дружбу и податливость его, кои по сю пору нашим эскадрам толь полезны были»[357]. Он был удовлетворен и в 1771 г. тем, что двор британский «при всех случаях доброжелателен и при обстоятельствах флотом здешния показал и показывает всякое нужное и потребное вспоможение и всякие заслуги и угодства»[358].

Особый смысл имело и то, что именно Британия обеспечила свободный проход всех эскадр через Гибралтарский пролив, который, по выражению Екатерины, «нашим казался конец света», хотя «Гибралтар 200 верст ближе от Кронштадта, нежели водою до города Архангельска»[359]. Е.В.Тарле отметил: «Английское правительство прибегло не только к известным демонстративным передвижениям своего флота на путях следования русского флота», но и заявило как в Париже, так и в Мадриде, что «отказ в разрешении русским войти в Средиземное море будет рассматриваться как враждебный акт, направленный против Англии»[360]. 23 октября 1769 г., за месяц до прихода в Гибралтар судов первой эскадры, туда был послан от А.Г. Орлова камергер (генерал?) Василий Ефимович Дараган с рекомендательными письмами от британских консулов Дика и Джонстона. Судя по всему, его миссия была успешна, и когда через месяц часть первой эскадры во главе с Грейгом вошла в Гибралтар (23 ноября 1769 г.), то сразу получила помощь провизией от генерал-майора Бойда (Boyd), командующего британской средиземноморской эскадрой, и капитана над гибралтарским портом Лидса-Бута (Leeds-Booth)[361]. Лидс-Бут также всю войну поставлял России ценную информацию о средиземноморской ситуации, за что был впоследствии награжден золотой медалью[362].

Весной 1770 г. в Гибралтарском проливе появился корабль «Святослав», и его капитан С.П. Хметевский усмотрел в марокканской крепости на Африканском берегу схожесть с московским Кремлем: «23-е апреля вошли в Гибральтарской пролив. Видны с обоих сторон берега, как гишпанския, так и марокския, друг от друга не далече, горы по оным высокия, каменистыя, долины пещаныя и неплодоносныя, на марокской стороне город Танжер. Видится жильем немалой, окружен каменною оградою с зубцами, и башни с окошками, подобно как в Москве, а в городе видно садов премножество, против города чрез залив на берегу мояк каменной…»[363].

Первым портом в Средиземном море, принявшим Архипелагскую экспедицию, стал Порт-Магон на острове Менорка (Болеарские острова). Испанская корона утратила Менорку в 1708 г. и смогла вернуть только в 1802 г. В XVIII в. этот стратегически важный порт в Западном Средиземноморье несколько раз переходил из рук в руки: к Британии (в 1708, 1763, 1798), от Британии к Франции (в 1756, 1782). В 1769-1775 гг., когда российский флот пользовался удобной глубокой гаванью Порт-Магона, остров принадлежал Британии. Е.В.Тарле высказал мнение, что Британская корона ради поддержания союза с Россией против Франции готова даже была подарить Менорку, сделав ее базой для российского флота[364]. Хотя российским остров так и не стал, и, боясь обострения отношений с Турцией и Францией, Британия запретила губернатору Порт-Магона Джонстону (Johnston) снабжать российский флот боеприпасами[365], значение Менорки в истории Средиземноморской экспедиции трудно переоценить. Здесь собирались после перехода от берегов Англии военные и транспортные корабли, производилась починка судов, лечение больных и отдых команд. Оказывая русским «дружественное внимание», Джонстон содействовал и доставке корреспонденции А.Г. Орлова, вкладывая в свою дипломатическую почту корреспонденцию из Архипелага, чтобы та не подвергалась опасности быть вскрытой во Франции[366].

Обязанности российского консула на Менорке исполнял грек Теодор Алексиано[367]. По поручению Орлова он готовил склады и госпиталь для российского флота[368].

Фигура Теодора (Федора) Алексиано примечательна: некогда он был доверенным лицом тунисского бея по продаже корсарских призов, затем оказался на британской службе и, наконец, с согласия Foreign office, взял на себя обязанности российского консула на Менорке[369]. Два его брата, Панаиоти (Панайоти) и Алессандро (Алессандро в 1775 г. заменил брата на посту консула), примкнули к эскадре Спиридова со своими судами в феврале 1770 г. Панаиоти Алексиано поставлял А.Г. Орлову на службу лоцманов, приобретал для флота порох, свинец и т.п., переправляя их на греческих судах, с апреля 1770 г. участвовал в боевых действиях флота, командовал двумя сотнями греков в операции на Лемносе, после чего получил под свою команду фрегат «Св. Павел», в дальнейшем прославился в ряде сражений, особенно командуя морским боем под Дамиеттой. Четвертый, младший брат Антон поступил на службу в русский флот годом позже[370]. Три брата остались на русской службе, Панаиоти дослужился до контр-адмирала (ум. в 1788 г. в Очакове), Антон – до вице-адмирала (ум. в 1810 г. в Севастополе)[371].

Залив Порт-Магонский. Фрагмент карты 1770-х гг.

Первым судном экспедиции, вошедшим в Порт-Магон 18 ноября 1769 г., стал флагманский корабль «Евстафий» адмирала Г.А. Спиридова, но для того, чтобы собрать (и то с потерями) всю свою первую эскадру, Спиридову пришлось ждать на Менорке несколько месяцев. Например, корабль «Ростислав» капитана Лупандина, достигший Менорки, но не успевший зайти в магонскую гавань, штормом унесло в море, и он с трудом добрался сначала до Сардинии, а потом до Генуи и Ливорно[372]. Ф.Г. Орлов, приехавший в Порт-Магон в конце ноября по приказу брата, застал там не только малую часть посланных из Кронштадта судов (всего от первой эскадры собралось девять судов, которые отплыли оттуда в сторону Морей только в конце января-начале февраля 1770 г.), но и значительное число больных[373].

Самого Г.А. Спиридова в Порт-Магоне постигла утрата – от болезни скончался его сын «генеральс-адъютант Андрей Григорьевич Спиридов», в день его кончины 23 ноября 1769 г. на Менорку как раз и прибыл из Ливорно на английской бригантине Ф.Г. Орлов, сразу навестивший «печалью объятого адмирала»[374].

А на следующий день в греческой Успенской церкви в Порт-Магоне состоялось и первое из серии блестящих торжеств, сопровождавших присутствие русского флота в Средиземноморье, – праздновали тезоименитство Екатерины II (24 ноября): «Такого Порт Магон не только никогда не видал, но и не слыхал, и народу было премножество»[375].

По сообщениям итальянской прессы, в то время как русский морской корпус собирался в Порт-Магоне, в этот порт стекались опытные моряки и лоцманы из Восточного Средиземноморья (зачастую уже состоящие на российской службе), дабы затем оказать русскому флоту поддержку в войне с турками[376]. Это подтверждают и источники из Венецианского государственного архива[377]. Таким образом, в Порт-Магоне уже началось осуществление планов А. Орлова относительно совместных действий в Архипелаге русских с греками и славянами.

После первых боев в Морее суда стали прибывать в Порт-Магон с больными и ранеными: в конце мая 1770 г. туда отправили раненых и заболевших из Наварина на «Надежде Благополучия» под командованием А.В. Елманова[378]. Они прибыли на Менорку, где их встретил консул Теодор Алексиано, 29 июня / 10 июля 1770 г.[379], еще не подозревая о свершившейся Чесменской победе. Победу при Чесме в Порт-Магоне отмечали только 29 августа / 9 сентября 1770 г. – «в греческой церкви Богородицы служана была литургия, молебен в честь Чесменской битвы», «с “Надежды Благополучая” выпалено 31 пушки», кроме русских офицеров и служителей на праздновании находился и «господин Магонский губернатор с многими своими офицерами»[380]. Но на этом торжества не закончились: 1/12 сентября отмечался день коронации Екатерины, 20 сентября / 1 октября – день рождения наследника, и на Менорке последовали празднования еще большего размаха. В это время на острове собралась находящаяся на пути в Архипелаг эскадра Арфа, некоторые другие суда (включая «Надежду Благополучия»). По имеющимся газетным описаниям, Екатерина II послала в дар местной греческой церкви Евангелие высотой 2 фута и шириной 15 дюймов в золотом окладе, чашу размером в полтора фута, два небольших блюда и большой золотой крест. Книга, чаша и крест отличались искусной работой, как и гравировка блюд, сделанных из дорогого металла. Кроме того, к описанным предметам Екатерина присоединила серебряную парчу с золотыми нашивками шириной в 4 дюйма для алтаря. Кажется, 3 октября[381] эти драгоценные подарки впервые использовали на службе в православной церкви Порт-Магона. Во время службы местные православные пели Те Deum («Тебе, Господи») вместе с русскими морскими офицерами, включая контр-адмирала Елманова и накануне прибывшего графа П.А. Бутурлина. Бутурлин и консул Алексиано дали в этот вечер большое празднество для офицеров. Самым поразительным, видимо, в этом празднестве была иллюминация: на фасаде собора появилась «перспектива, представлявшая армию и имя российской императрицы», а на резиденции консула укрепили прекрасное искусственное пламя, которое с одной стороны пожирало турецкие мечети (вариант: зажженные огни представляли с одной стороны крест, торжествующий над турецкими мечетями), посреди чего читалась надпись: «Саterina Alexiovvona II. Imperatrice di tutte le Russie. Vivat. Vivat». После фейерверка в Магоне, в доме консула состоялся бал, продолжавшийся до утра следующего дня. Во время праздника народу были выставлены две бочки вина[382].

В дальнейшем до ухода флота в 1775 г. Порт-Магон продолжал наравне с Ливорно оставаться центром передвижений участников Архипелагской экспедиции в Западном Средиземноморье[383].

Равную, а быть может, и более значительную, чем Менорке, роль перед началом экспедиции Екатерина отводила и другому острову с превосходной глубокой бухтой, способной укрыть весь российский средиземноморский флот – острову Мальта.

Как уже отмечалось, отношения с Мальтийским орденом в целом складывались к концу 1760-х гг. для России вполне благополучно. Это вселяло некоторые надежды на то, что поверенному в делах России на Мальте маркизу Кавалькабо удастся добиться от ордена Иоанна Иерусалимского разрешения для российского флота пользоваться мальтийскими портами. В инструкции, данной Екатериной II, маркизу указывалось: 1) следовать с эскадрой Спиридова до Гибралтара, затем отправиться на Мальту, 2) добиться частной аудиенции у магистра, передав ему письма российской императрицы, поблагодарив и выразив удовлетворение императрицы приемом российских офицеров, 3) заговорить о надеждах императрицы на то, что орден сохранит свое расположение и в случае посылки русской эскадры, 4) уведомить о ситуации с польскими диссидентами и призвать совместно бороться с неверными, 5) добиться стоянок для российских морских сил и помощи в их снабжении; наконец, 6) Кавалькабо предстояло быть посредником в сношениях Великого магистра и российской эскадры[384].

Форт Святого Эльма на Мальте

Все пункты этой инструкции Кавалькабо исполнил. Он прибыл на Мальту в январе 1770 г. в сопровождении своего племянника, а также подпоручика Преображенского полка Баумгартена (Максимилиан Баумгартен должен был затем через Неаполь доставить корреспонденцию Кавалькабо, но можно предположить, что полномочия у него были более широкие[385]) и переводчика Стокса (Stoks)[386]. Пройдя семидневный карантин, 17 / 28 января Кавалькабо был принят магистром и вице-канцлером, а через четыре дня после обеда, данного в его честь, Кавалькабо получил ответ ордена, в вежливой форме отказывавшего России как в снабжении флота, так и в праве заходить в мальтийские гавани более чем четырем российским судам одновременно. Исследователи сходятся в том, что ответ ордена последовал под давлением французской дипломатии и Бурбонских домов Европы[387].

Галерея дворца магистров в Валетте

Этот ответ сразу распространили европейские издания. 20 марта 1770 г. «Gazette d’Amsterdam» поместила сообщение:

«С Мальты 5 февраля. В прошлый вторник фрегат русского флота в Средиземноморье высадил сюда маркиза Кавалькабо с частной комиссией российской императрицы к магистру ордена. Он передал магистру послание императрицы, в котором она просит, чтобы все корабли были приняты в портах ордена и чтобы мальтийская эскадра присоединилась к российской. Уверяют, что Совет единогласно решил дозволить заход в свои порты не более чем трем-четырем кораблям России, как это существует в отношении Испании или Сицилии, и не отходить от нейтралитета, который предписан его законами, особенно в разногласиях, касающихся христианских держав»[388].

В июне 1770 г., когда корабль «Надежда Благополучия» из Наварина с ранеными и больными шел в Порт-Магон, он остановился на Мальте только для того, чтобы пополнить запасы воды, а на случившийся в это время главный праздник острова – Рождество Иоанна Крестителя – русские моряки взирали только со стороны: «по установленному обыкновению жителей во всем городе производилась ружейная и пушечная пальба и зажжены были местами смоленыя бочки». Тогда в журнале инженер-офицеров флота появилась только краткая запись о Мальте: «Местами хлебопашенные земли, на оных множество деревень, церквей и монастырей изрядно построено, тож довольное число садов и огородов»[389].

Однако после победы при Чесме, о которой на Мальте узнали чуть ли не первыми в Европе[390], когда туда прибыл корабль с освобожденными от турецкого плена христианами, отношения Мальты к российской эскадре переменились в более благоприятную для России сторону. Этот поворот закрепляли новыми посылками на Мальту освобожденных от плена христиан или пленников, которых, выполняя свою миссию, орден мог обменять на плененных христиан. Так, 5/16 ноября 1770 г. находясь при о. Наксия, А.Г. Орлов распорядился отправить на Мальту «призовое» судно с 75 алжирцами и с письмами к маркизу Кавалькабо и магистру ордена, чтобы последний выменял алжирцев на столько же христиан[391]. Вероятно, об этом в январе 1771 г. Кавалькабо сообщал Н.И. Панину. Вскоре новость появилась и в «Gazette d’Amsterdam»: «русские сделали подарок великому магистру Мальтийского ордена, передав 60 пленных алжирцев, которых погрузили на судно через Александрию в Алжир» (то ли часть алжирцев не перенесла испытания в пути, то ли в январе на Мальту попал еще один транспорт с пленными алжирцами)[392].

К этому времени немало потрудился и российский посланник маркиз де Кавалькабо. Он создал важный канал информации, собирая сведения у капитанов прибывающих на Мальту судов различных стран, оперативно передавая через курьеров и посла Д.А. Голицына в Гааге информацию о военных действиях в Архипелаге, в Египте, близ варварийских берегов[393]. Часть информации, по данным современного историка Т. Фреллера, доставлял России и один из высших офицеров ордена барон Флаксланден (Johan Baptist Anton Flachslanden), располагавший данными о турецких укреплениях и имевший в Восточном Средиземноморье своих тайных информаторов[394].

Высказывается мнение, что именно Кавалькабо сумел уговорить вступить на русскую службу графа де Мазена (де Мазина)[395]. 24 сентября 1771 г. тот на купленном им корабле под предлогом дел в Италии отправился к эскадре Орлова. Кавалер Мальтийского ордена, он оставил магистру де Пинто письмо, которое было передано только через неделю после его отъезда. Де Мазен объяснял свой поступок желанием «воспользоваться прекрасным случаем быть очевидцем войны, которую русские ведут с таким успехом против врагов ордена, и надеждой заимствовать полезные и для Мальты сведения по военному делу у этой храброй и воинственной нации»[396]. Поступок де Мазена примечателен в двух отношениях: во-первых, мальтийский кавалер все-таки откликнулся на призыв Екатерины сражаться вместе с Россией против общего врага – турок, во-вторых, после Чесменской битвы уже не русские выступают учениками у знатоков морского дела – мальтийцев, но и мальтийцы интересуются их «полезными сведениями по военному делу», песлучаино и суждение Екатерины о де Мазене: «Вот кавалер, закусивший удила»[397].16 / 27 октября 1770 г. судно де Мазена прибыло в Архипелаг, о чем не преминул записать в журнале инженер-поручик Келхен: «Пришло на Паросский рейд и пристало к кораблю “Трех Иерархов” небольшое судно под мальтийским флагом, на оном приехал один мальтийской кавалер, который просит быть при нашем флоте волонтером, кавалер и командер де Мальта Георге граф Мазин»[398]. Граф де Мазен (Giorgio Giusppe Maria Valperga, count Masino[399]), безусловно, был блистательным авантюристом века Просвещения.

Дворец магистров в Валетте. Двор Нептуна

Ему предстояло уже через несколько месяцев, в конце того же 1770 – начале 1771 г., сблизившись с А.Г. Орловым, отправиться с ним из Архипелага в Италию, вести втайне от Орлова разговоры о российском флоте с герцогом тосканским (см. подробнее гл. 7), обещать предоставить такого же рода «разведывательную» информацию венскому двору, а потом уже в Санкт-Петербурге заинтересовать французского посла Дюрана столь же конфиденциальной информацией[400].

Маркиз де Кавалькабо вызвал благосклонность стареющего магистра, в частности, тем, что 18 января 1771 г. во время празднования 30-летия правления магистра де Пинто на Мальте выставил на своем балконе большую картину, изображавшую де Пинто с парящей над ним аллегорической фигурой Славы, внизу картины виднелся порт Валетты, в который входил корабль под русским флагом. «На том балконе, – пишет Кавалькабо в своей депеше, – оркестр оживлял это немалое выражение моих пожеланий о сохранении дней Его преимущества, который выразил мне свою горячую благодарность, т.к. он очень чувствителен ко всякому блеску»[401].

Великий магистр Ф.-Э. Пинто (1681-1773)