Читать книгу Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой - И. М. Смилянская - Страница 8

Посылка российских эмиссаров в Грецию и на балканские территории, примыкающие к акватории Средиземноморья, совпала с проведением императрицей смотра морского флота (1765 г.). Результатами этого смотра Екатерина II осталась весьма недовольна[172]. Тем не менее еще оставалось время, чтобы, удвоив внимание к состоянию флота, подготовить его к ведению военно-морских операций. Действительно, в 1766-1768 гг. со стапелей Ревеля, Кронштадта и Архангельска сошла едва ли не треть тех судов, которые участвовали в Архипелагской экспедиции[173], а Чесменское сражение показало, что моряки научились мореходному искусству и точной стрельбе. И все-таки мероприятия, осуществлявшиеся Россией в Средиземноморье между 1763 и 1766 гг., представляли собой по преимуществу лишь прощупывание почвы.

Тем временем внешнеполитические события приобретали опасный оборот. Российский резидент в Константинополе Алексей Михайлович Обресков, следуя наставлениям Н.И. Панина, считавшего, что «не время еще доходить нам с Портою до разрыва»[174], с большим трудом сдерживал нападки на русский двор османского правительства, обвинявшего Россию в несоблюдении статьи русско-турецкого трактата о взаимном невмешательстве в польские дела. С помощью немалых денежных затрат Обрескову еще удавалось нейтрализовать интриги французского посла, преследовавшего своей целью разрыв русско-турецких отношений и объявление Турцией войны России. Однако российский двор уже ощущал нависшую военную угрозу. Это потребовало от Екатерины целенаправленных действий в ее средиземноморской политике. К ним и приступила императрица с 1767 г.

Собственно, речь идет о нескольких, казалось бы, не связанных между собой мероприятиях, осуществленных Екатериной II и сыгравших важную роль в последующей организации Архипелагской экспедиции, – привлечении на русскую службу маркизов Пано Маруцци и Жоржа Андре де Кавалькабо[175], назначении чрезвычайным полномочным послом в Лондоне графа Ивана Григорьевича Чернышева и отправке в Италию для лечения, а главное – для уяснения готовности греков к восстанию и подготовки взаимодействия в предстоящей войне графов Алексея Григорьевича и Федора Григорьевича Орловых.

В 1767 г. российский двор находился в Москве. Там императрицу постоянно окружали братья Орловы: Алексей встречал Екатерину II при ее торжественном въезде в первопрестольную, дважды принимал у себя в московской усадьбе (один из приемов настолько пришелся по душе государыне, что она вопреки своим правилам веселилась в доме Алексея Орлова до 2-х часов ночи); императрица почтила своим присутствием графа Алексея и в недавно пожалованной ему подмосковной усадьбе в Острове. Григорий Орлов находился при императрице постоянно, сопровождал ее и в поездке по Волге. Одним из важных этапов этой поездки было пребывание Екатерины в Казани и ее успешные шаги по налаживанию добрых отношений с мусульманским населением Поволжья, что способствовало нейтралитету волжских татар во время русско-турецкой войны[176]. На обратном пути из волжского путешествия в Москву Екатерина посетила Ивана Орлова в имении, расположенном на недавно пожалованных Орловым землях в Поволжье. Федор и Владимир Орловы нередко были участниками придворных обедов. Церемониальный камер-фурьерский журнал 1767 г. за редким месяцем не упоминал о присутствии кого-либо из Орловых в обществе государыни[177]. Иными словами, на встречах с Орловыми, единодушно разделявшими средиземноморские замыслы Екатерины, между увеселительными мероприятиями было время для обсуждения путей реализации этих планов.

В Москве находились и два будущих участника дипломатической подготовки Архипелагской экспедиции: граф И.Г. Чернышев, неизменный помощник Екатерины II во флотских делах, и венецианский аристократ и банкир маркиз Пано Маруцци, происходивший из семьи греков-эпириотов, известный российскому двору благодаря посредничеству в приобретении императрицей произведений европейской живописи[178]. С Иваном Чернышевым Екатерина неоднократно развлекалась соколиной охотой в Подмосковье.

На маркиза Маруцци кто-то, возможно, Григорий Орлов, обратил внимание императрицы в связи со средиземноморскими делами. Государыня имела с ним одну или несколько достаточно конфиденциальных бесед, сумела оценить его политическую ловкость и средиземноморские связи и составить о нем благоприятное впечатление, о чем можно судить по тем деликатным поручениям, которые она доверяла Маруцци, и по предоставленному ему праву письменно напрямую обращаться к императрице[179]. Граф Н.И. Панин, глава Коллегии иностранных дел, также был расположен к маркизу и поначалу отводил ему в Италии роль шведского барона Шимельмана, «человека, преданного России», оказавшего ей большие услуги в Дании[180].

Богатый род Маруцци, греческого происхождения, владел не только крупными финансовыми средствами, но и недвижимостью (известны хлопоты маркиза Маруцци о возвращении ему владений в Янине, конфискованных турками). Род Маруцци не был чужд деятельности в сфере греческого просвещения: в 1742 г. один из членов семьи основал в Янине высшую школу «Маруциеву»[181]. Переход на русскую службу и приобретение высокого российского покровительства были для него столь привлекательны, что он соглашался исполнять поручения русского двора безвозмездно. Впрочем, как выясняется, маркиз взял на себя обязанность быть финансовым посредником в кредитовании итальянских расходов Архипелагской экспедиции и, следовательно, не остался без материального выигрыша. В сущности, заинтересованность была взаимной, и ходатайство о награждении орденом св. Анны маркиза прежде, чем он приступил к исполнению своих обязанностей в Италии, Н.И. Панин объяснял важностью «привлечения к интересам двора нашего, толь богатого дома, каков есть Маруциев, да и в той земле, где оной нам со временем и небесполезен быть может, так и по тому еще, что он по комиссии своей не требует себе никакого содержания, но с тем однако ж для избежания здесь жалузии, что б оной [орден. – Авт.] отправить к господину Маруцию в дорогу, дабы он его не прежде как по выезде из России надеть мог»[182]. Секретность до поры до времени была сохранена: о награждении маркиза орденом св. Анны и назначении полномочным поверенным в делах Венеции и итальянских государств в европейской прессе стали писать едва ли не более чем полгода спустя[183].

Итак, Маруцци согласился исполнять некие поручения и был награжден орденом св.Анны авансом или за какие-то советы в области средиземноморской политики; ему предназначалась миссия в «земле, где оной нам со временем и небесполезен быть может». Для того, чтобы никто при дворе и в дипломатическом корпусе не смог заподозрить или догадаться о содержании этой миссии, маркиз Маруцци обязывался придать гласность своей награде только за пределами России. Как видим, средиземноморская политика Екатерины II с самого начала была окутана тайной, ибо, как наставляла Екатерина графа Алексея Орлова, «секрет всем делам душа».

О награждении орденом маркиза Маруцци Н.И. Панин ходатайствовал 27 января 1768 г., а официальное назначение Маруцци российским поверенным в делах при Венецианской республике и «других торговых городах Италии» произошло 28 февраля / 10 марта, т.е. спустя месяц. Видимо, за это время Екатерина решилась во имя своих тайных средиземноморских планов на нарушение дипломатического протокола.

Еще в октябре 1766 г. Д.М. Голицын доносил, что венецианский посол в Вене сообщил ему о том, что его правительство ныне не отрекается от посылки в Санкт-Петербург своего дипломатического представителя в ранге министра и предлагает «прелиминарные пункты», на которых готово заключить торговый трактат с Российской империей. Венецианское правительство желало бы, чтобы торговля с Россией велась не только через Балтику, но и через Черное море. Оно обуславливало заключение договора следующими предварительно выставленными статьями: «1-е, чтоб такой трактат никаких других обязательств в себе не замышлял. 2-е чтоб для проходу Черным морем Россия приняла надлежащие меры с портов о провозимых с обеих сторон товарах и о собираемых же с них пошлинах. 3-є чтоб позволено было вывозить российские продукты из самых тех мест, где оные родятся, и развозить туда заведенные в Венеции для России мануфактуры не чрез балтийские порты, но Черным морем, и чтоб иметь свободный проезд чрез все границы»[184]. Это вызвало раздражение императрицы: ей еще только предстояло завоевать право пользоваться Черным морем…

В августе 1767 г. императрица с удовлетворением отметила, что Венеция, наконец, сделала шаг навстречу обмену дипломатическими представителями. А 10-го марта 1768 г. неожиданно, не дожидаясь договоренности о статьях трактата и об условиях приезда венецианского министра, повелела Голицыну сообщить венецианскому послу в Вене свое одобрение решений Венецианского правительства и желание видеть при своем дворе венецианского министра, а также согласие принять первую статью договора и обсудить вопрос о совместных усилиях и тратах, необходимых для реализации второго и третьего пунктов. В подтверждение «искренности своего намерения» (односторонним актом, не дожидаясь назначения венецианского министра, на чем ранее настаивала) Екатерина II определила своим поверенным в делах при Венецианской республике маркиза Маруцци[185]. По-видимому, с точки зрения замыслов Екатерины дело больше не терпело отлагательства, ведь именно в это время разыгрывался фарс с отставкой от службы второго лица в Преображенском полку подполковника Алексея Орлова ради поездки в Италию «для лечения» (но об этом далее); было необходимо организовать дипломатическую и финансовую поддержку его тайной миссии в Италии.

Служебный долг оказывать услуги А.Г. Орлову[186] не ограничивал круг скрытых, официально не обозначенных обязанностей Маруцци. Судя по содержанию его донесений, он должен был информировать российский двор о состоянии дел в Черногории, где обнаружился самозванец под именем Петра III, и о ходе восстания против Франции на о.Корсика. Маркизу Маруцци было поручено установить тайную связь с предводителем корсиканских повстанцев Паскуалем (Паскалем) Паоли и довести до его сведения обращение императрицы к сражающемуся за свою свободу корсиканскому народу. Это послание должно было послужить поводом для тайных переговоров об использовании русскими судами портов Корсики.

Официальной же инструкцией, выданной Коллегией иностранных дел поверенному в делах при Венецианской республике, маркиз Маруцци обязывался добиваться посылки в Санкт-Петербург венецианского министра для обсуждения и заключения торгового трактата, ради чего «преклонять к себе сенаторов» и прочих власть предержащих лиц. Он должен был озаботиться о своей аккредитации и при других торговых городах Италии, так как Венецианская республика старалась не подать повода и подозрения Оттоманской Порте «о заводимой с нами корреспонденции и негоциации»[187]. В предпоследнем пункте инструкции как бы между прочим Маруцци вменялось в обязанность под видом регистрации переселенцев выявлять лиц православного исповедания, готовых сотрудничать с Россией. В нем говорилось: если люди греческого исповедания обратятся к маркизу П. Маруцци с желанием переселиться в Россию, «в таком случае имеете марки обнадеживать их высочайшею <…> Голицын милостию и протекциею и, наведываясь о их состоянии и ремесле, обстоятельно сюда доносить, не обещая им с своей стороны больше ничего, но ожидая отсюда резолюции»[188].

Вопреки обеспокоенности русского двора, маркиз Маруцци был хорошо принят в Венеции. Однако начавшаяся вскоре после его прибытия в Италию русско-турецкая война «препятствовала» ему «быть более полезным службе Ея Императорского Величества по причине, что венецианское правительство остерегается от всякого поступка, могущего привести его у Оттоманской Порты в подозрение»[189]; и всякие переговоры о направлении венецианского министра в Петербург прекратились. Тем не менее поверенный в делах продолжал оставаться в Венеции и весьма успешно служить русскому двору в его средиземноморской политике (о его службе см. далее гл. 6).

Граф Иван Григорьевич Чернышев, также внесший свой вклад в средиземноморскую политику Екатерины II, был человеком близким к императрице. Записки С.А. Порошина, воспитателя Павла Петровича, свидетельствуют о том, что Иван Чернышев постоянно курсировал между «большим» и «малым» дворами[190]. Он пользовался привязанностью юного наследника, которого наставлял в делах флота, ибо Чернышев был членом Адмиралтейской коллегии и шефом галерных эскадр и порта, располагал он и большим доверием Екатерины II[191]. Его-то, И.Г. Чернышева, в критический период русско-турецких отношений Екатерина II назначила чрезвычайным и полномочным послом в Лондон, переведя графа А.С. Мусина-Пушкина, российского полномочного министра, из Англии в Нидерланды.

В литературе не подвергалась сомнению точка зрения С.М. Соловьева о том, что соответствующие дипломатические перемещения были сделаны в Петербурге в ответ на решение Англии назначить в Россию вместо министра второго класса, как это было до сих пор, посла, чтобы ускорить англо-русские переговоры о союзном трактате. К тому же перевод Мусина-Пушкина в Гаагу, по словам Соловьева, приветствовал Н.И. Панин, так как Мусина-Пушкина в Петербурге считали неспособным дипломатом[192]. Действительно, вместо отозванного английским королем в апреле 1768 г. английского посланника лорда Макартнея в июле в Петербурге ждали лорда Кэткарта, прибывшего месяцем позже, и 24 июля была датирована «кредитная грамота о после графе Чернышеве», направляемом в Лондон «для вящего распространения доброго согласия и тесной дружбы»[193].

Однако из поля зрения С.М. Соловьева выпал другой документ, вышедший из недр Коллегии иностранных дел на полгода раньше. Это был высочайший указ о назначении жалованья, проездных и т.п. генерал-поручику графу Ивану Чернышеву, отправляемому к великобританскому двору в качестве чрезвычайного и полномочного посла ввиду «особливых ныне наших важных дел с лондонским двором»[194]. Указ датирован 10 января 1768 г., то есть двумя неделями ранее, чем Н.И. Панин просил о пожаловании ордена маркизу П. Маруцци, заспешившему, якобы по своим делам, в Венецию. Все это свидетельствует о том, что политическая обстановка, сложившаяся в связи с турецкой угрозой к началу 1768 г., заставила Екатерину поторопиться с подготовкой своей средиземноморской акции. В таких условиях обретение доброжелательного отношения Англии к этой акции стало «особливо важным» делом, отсюда, надо полагать, и проистекала готовность отправить Чернышева в Англию (тогда как само назначение должно было произойти еще раньше).

Между тем, политическая обстановка временно разрядилась, отложился до лета отъезд в Италию маркиза Маруцци и возникла возможность связать назначение Чернышева с переменами в дипломатическом представительстве двора Великобритании и, таким образом, устранить излишнее любопытство и обеспокоенность европейских царствующих дворов и дипломатического корпуса, находившегося в Петербурге.

И.Г. Чернышев прибыл в Лондон перед самым началом войны. Помимо своей секретной миссии он был облечен рядом других поручений. В частности, он привез согласие Екатерины II на исключение из обсуждаемого договора пункта об английской помощи России в войне с Турцией, возможно, в обмен на поддержку Англией Архипелагской экспедиции. Оставалась несогласованной статья о субсидном договоре Англии со Швецией, предназначенном ослабить французское влияние в этой стране и устранить возможность ее выступления против России. Однако английское правительство на это ответило отказом, обосновывая его тем, что «Англии чрезвычайно трудно изменить своему правилу – не платить субсидий в мирное время»[195]. В результате переговоры о заключении союзного договора были приостановлены, хотя это не испортило отношений с английским двором. Переговоры были возобновлены лишь осенью 1770 г., и продолжал их в Лондоне «неспособный» А.С. Мусин-Пушкин[196].

Дело в том, что, спустя год после назначения графа И.Г. Чернышева чрезвычайным и полномочным послом в Лондон, он получил повышение по службе и был назначен вице-президентом Адмиралтейской коллегии. 19 августа 1769 г. в Лондон последовало предписание императрицы об отзыве Ивана Чернышева из Англии по его просьбе «из-за повреждения здоровья от несвойственного ему тамошнего климата» и ввиду необходимости его присутствия в России «особливо при настоящих наших конвитурах»[197]. Однако, несмотря на «несвойственный климат» и особенные «конвитуры», иными словами сложную конъюнктуру, граф Иван Григорьевич оставался в Лондоне по крайней мере еще год, пока третья эскадра Архипелагской экспедиции под командой контр-адмирала Арфа благополучно не добралась до Средиземного моря. Тем временем дипломатические функции исполнял возвращенный из Гааги (куда он, возможно, вообще не доехал) граф Мусин-Пушкин. Из письма Екатерины становится ясным, что присутствие Чернышева на брегах Альбиона было необходимо для того, чтобы ускорить прохождение эскадры Арфа: «Я удивляюсь, – писала императрица Чернышеву в Лондон 18 мая 1770 г., – что господин Арф мешкатен, небось мы с тобою его сделаем проворным; мы привыкли обходиться и разбужать сонных отроков»[198]. Под «сонными отроками» Екатерина, вероятно, подразумевала командующих двух первых эскадр Г.А. Спиридова и Дж. Эльфинстона.

И.Г. Чернышев

Е.В. Тарле имел все основания писать: «Позиция Англии была достигнута русской дипломатией без малейших жертв, уступок, обещаний в пользу Англии. Екатерина просто правильно учла расстановку сил на дипломатической шахматной доске и сделала нужные ходы. Не могут англичане допустить победы двух бурбонских дворов на Средиземном море и огромной левантийской торговли в прочном владении Франции, Испании и турок, союзников Франции»[199]. Тарле, однако, забыл отметить, что ходы на дипломатической шахматной доске осуществлял по указаниям императрицы И.Г. Чернышев, и для этого он был послан в Лондон накануне войны. Впрочем, историк был убежден, что мысль о посылке флота в Средиземное море пришла в голову одному из братьев Орловых лишь в момент открытия войны и, следовательно, не могло быть и речи о том, что миссия Чернышева оказалась определена значительно раньше.

Между тем, еще в январе 1769 г. Екатерина писала: «начиная экспедиции наши в Средиземное море, изъяснилися мы откровенно чрез посла нашего с королем великобританским и получили уверение, что военные корабли наши приняты будут в пристанях Его владений за дружеские и как таковые снабжаемы всякою по возтребованию обстоятельств нужною помочью»[200]. Если учесть, что курьерская связь с Англией осуществлялась примерно в течение месяца, то следует признать, что И.Г. Чернышев, направляясь в Лондон, уже имел указание в случае открытия войны откровенно «изъясниться» с королем Великобритании на рассматриваемую тему.

Остается только оценить необыкновенный талант конспиратора, присущий императрице: в своих письмах к Чернышеву она ни словом не обмолвилась о порученной ему миссии. Намеки же на то, что она приступила к исполнению неких своих тайных замыслов, вероятно, имели особое предназначение – держать Ивана Григорьевича в курсе развивающихся событий. Есть основание предполагать, что эти намеки играли роль особого тайного шифра, связывавшего императрицу с Иваном Чернышевым[201]. Без сомнения, Екатерина знала, что Чернышев догадается, зачем ей понадобились карты Средиземного моря и о.Корсика, и какой смысл имеет ее неожиданное признание – «Я нынче всякое утро молюся: Спаси, Господи, Корсиканца из рук нечестивых Французов»[202]. Ведь Екатерина рассчитывала через маркиза Маруцци получить в обмен на особые услуги согласие генерала Паоли на использование русским флотом корсиканских гаваней! Кстати говоря, во время войны И.Г. Чернышева, А.Г. Орлова, адмирала Г.А. Спиридова и маркиза Маруцци, как лиц ответственных за судьбу Архипелагской экспедиции, в переписке связывал общий секретный шифр[203].

В самом начале 1768 г. Екатерина II совместно с графом Алексеем Орловым, главным после императрицы организатором Архипелагской экспедиции, разработала также сценарий отъезда Алексея Григорьевича в Италию, чтобы скрыть подлинную цель поездки. И это ей до известной степени удалось: до сих пор большинство историков вслед за С.М. Соловьевым утверждают, что Алексей Орлов с сопровождающим его братом Федором ко времени объявления Турцией войны России весьма кстати находился в Италии, где граф Алексей лечился после тяжелой болезни. Это утверждение документально обосновано: в фонде 5 Российского государственного архива древних актов хранится сокрушенное письмо-прошение А. Орлова, датированное мартом 1768 г., в искренности которого, казалось бы, невозможно усомниться: «Всемилостивейшая государыня. С крайним огорчением и сокрушением сердца принужденным себя нахожу утруждать ваше императорское величество о уволнении меня из военной и штатской службы, вечно притчиною ж сего, как вашему императорскому величеству самой известно, жестокость долговременной моей болезни, которая довела меня до неспособности продолжать вашему императорскому величеству всеподданейшую мою службу». Продолжая сокрушаться, А. Орлов молил ее императорское величество и во время его увольнения не лишать его своих «материнских» милостей, составляющих первый предмет его благополучия[204].

А.Г. Орлов

Вероятно, Алексей Орлов действительно болел (по пути в Италию и в самой Италии он принимал лечебные ванны), но длительность его болезни можно поставить под сомнение, ведь 28 декабря 1767 г. он давал в Москве тот самый бал в честь императрицы, на котором Екатерина II веселилась до двух часов ночи, а 23 февраля государыня, которой так хорошо было «известно» о болезни Орлова, безжалостно приказала ему отдать перечисленным ею лицам соответствующие деньги «из взятых им из экономической суммы Преображенского полку 9 тысяч рубл.»[205]. Казалось бы, это не говорит о долгой сокрушившей мощный организм Орлова болезни. Однако сценарий должен был быть разыгран, и императрица откликнулась на просьбу Орлова следующими словами: «Граф Алексей Григорьевич. По усиленной просьбе вашей сим уволняю вас до излечения болезни вашей от всякой службы, дозволяя притом вам жить внутри и вне государства, где сами заблаго разсудите, в чем нихто не должен и не может вам препятство делать по оказании сего, что же касается до службы вашей, то не токмо Нам, но всему государству известно вами к Нам и к отечеству оказанные усердия, верность и любовь. При сем следует пашпорт для выезда из России, да бы не было нужды сего писма всегда показать». В полк последовало указание уволить Орлова «с жалованием на нам известный срок»[206].

Н.И. Панин

Итак, весной 1768 г. Екатерина спешила отправить по назначенным местам основных участников средиземноморской операции. А.Г. Орлов получил свой паспорт с заверением, что императрица не забыла услуг, им оказанных ей и отечеству, но так же, как И.Г. Чернышев и маркиз Маруцци, задержался в Петербурге до лета. Летом он вел споры с Н.И. Паниным о целесообразности использования восстания греков в предстоящей средиземноморской операции. Кстати, в то же время, согласно мартовскому указу императрицы, из Архангельска к балтийским портам должны были проследовать русские военные суда – два линейных корабля, фрегат и два пинка[207], иными словами небольшая эскадра, – видимо, загодя происходила концентрация флота в пункте отбытия эскадры. Летом же были отозваны в Россию русские офицеры, проходившие стажировку на Мальте.

Тем же летом 1768 г. все три исполнителя тайной миссии императрицы покинули Россию. 21 июня вице-канцлер А.М. Голицын издал специальный циркуляр, разосланный российским представителям при иностранных дворах, который, как думается, не оставляет никаких сомнений в том, что версия относительно болезни А. Орлова была создана для сокрытия секретного характера его истинной миссии. В циркуляре утверждалось, что граф А.Г. Орлов «для поправления здоровья и по совету врачей, отправляется в чужие край к минеральным водам», что его сопровождает братец Федор Григорьевич, а далее следовали весьма странные объяснения: «чтобы не подать повода к бесполезным замечаниям о их путешествии, они в оное отправляются под именем господ Острововых. В свите их находятся г. подполковник Герсдорф и кавалергард г. Бухгольц». Российским дипломатическим миссиям предлагалось сообщать о пути следования сиятельных особ, «чтобы постоянно знать, куда отправлять к ним письма, какие могут последовать»[208]. Маска инкогнито, военная свита (через несколько месяцев Герсдорф с особыми поручениями окажется в Черногории), постоянная почтовая связь с Петербургом, к тому же, как сообщает В.А. Плугин на основании знакомства с «Альманахом привилегированного общества стрелков в Карлсбаде», покупка партии стрелкового оружия[209] – все это неопровержимо доказывает, что уволенный от всякой службы А.Г. Орлов выполнял тайное государственное поручение.

Алексей Орлов отправился в Италию из Санкт-Петербурга после жарких июньских споров с Н.И. Паниным по поводу плана использования греков и славян в качестве союзников в грядущей войне с турками. Никита Иванович высказывал сомнения в том, что греческих повстанцев удастся превратить в управляемую силу, к тому же, возможно, он не считал гуманным использовать религиозные убеждения единоверцев в качестве инструмента военно-политических планов России.

Д.М. Голицын

Орловы же, питая иллюзии относительно масштабов ожидаемого повстанческого движения на Балканах и степени приверженности России православных, не только рассчитывали на военно-политические успехи взаимодействия России и народов «греческого закона», но уже строили планы их освобождения из-под турецкого гнета. Отзвуки этих споров можно услышать в вышеупомянутом письме Н.И. Панина к А. Орлову (весна 1770 г.) и в первом послании Алексея брату Григорию и императрице, отправленном из Италии и дошедшем до нас в отрывке и в пересказе Ю.В. Долгорукова.

По пути в Италию братья Орловы и их спутники (возможно, в конспиративных целях) посетили Данциг[210], Дрезден[211], Карлсбад, где провели несколько недель конца августа – начала сентября. Затем они прибыли в Вену, где по указанию вице-канцлера А.М. Голицына, были приняты полномочным министром при венском дворе Д.М. Голицыным, оказавшим им все необходимые услуги, как деятелям государственной службы.

Д.М. Голицын доносил в Петербург, что был «обворожен знакомством» с братьями, представил их венской знати (надо полагать, при этом обнаружились их истинные имена и положение при русском дворе) и снабдил их письмами к «друзьям» в Италию, куда они, согласно донесению Д.М. Голицына, «поспешно» направились, поскольку пришли известия о разрыве отношений с Портой. При всей спешке братья Орловы пробыли в Вене не меньше двух недель конца сентября – середины октября 1768 г. Видимо, им было необходимо ознакомиться с информацией об Османской империи, Балканах и Италии, которой располагало венское посольство, так как Д.М. Голицын по долгу службы имел широкие связи и агентуру в районе, куда направлялись Алексей и Федор Орловы. Так, с начала войны тайные контакты с Д.М. Голицыным, а позже и А. Орловым поддерживал член русской миссии в Константинополе С.Л. Лашкарев, оставшийся на свободе после заточения в Семибашенный замок Обрескова и всей русской миссии[212]. До прибытия в Италию маркиза Маруцци связь с итальянскими государствами и Черногорией также осуществлял полномочный министр России при венском дворе.

В консультациях с венскими врачами местом «для поправления здоровья» Алексея Григорьевича была названа Пиза, город, расположенный по соседству с открытым тосканским портом Ливорно, уже некогда освоенным русскими судами[213]. Едва ли случайно в это время, т.е. на исходе 1768 г., в Ливорно находился Ф.С. Плещеев, бывший капитан фрегата «Надежда Благополучия», включенного затем в эскадру Г.А. Спиридова. Возможно, он восстанавливал для А. Орлова связи, завязанные им еще в 1765 г. Выполнив какие-то поручения, Плещеев отбыл в Санкт-Петербург вместе с привлеченным на русскую службу греческим моряком[214].

В Пизу путь Алексея Орлова лежал через Венецию, куда братья Орловы и их спутники добирались почти месяц, прибыв в Венецию 11 декабря[215]. Однако Венеция не стала центром деятельности А. Орлова, потому что слишком ревниво венецианские власти относились к русской активности в регионе (см. об этом подробнее гл. 6)[216]. Месяц пути в Италию не прошел впустую: за это время А.Г. Орлов сумел составить первое впечатление о настроениях православных жителей Балкан и их отношении к объявленной войне; он привлек к себе единомышленников-единоверцев и, по-видимому, укрепил связи с местной агентурой России.

Есть основания полагать, что А.Г. Орлов по пути в Италию устанавливал контакты и с греческими землячествами в Европе. Из Лейпцигских записок Радищева известно, что и русские студенты, обучавшиеся в Германии, в 1768 г. встречались в Лейпциге с братьями Орловыми. (Эта встреча могла состояться только на пути Орловых в Италию.) Между тем в Лейпциге существовала греческая колония, и от ее имени во время греческого восстания поступали в европейскую прессу слухи, преувеличивавшие успехи совместных действий русского флота и греческих повстанцев. Как известно, Архипелагская экспедиция и военные действия России в Средиземноморье стали предметом едва ли не газетной войны, в ходе которой из прессы в равной мере можно было почерпнуть фантастические известия о русских победах и столь же неправдоподобные сведения о поражениях. Предвидя нечто подобное, Алексей Орлов, возможно, загодя готовил приемлемые для России каналы информационной связи. Не исключено, что братьям Орловым удалось пробудить у русских студентов интерес к греческому вопросу, и в 1771 г. Радищев под влиянием сочувствия к страданиям единоверцев, находившихся под турецким гнетом, обратился к переводу на русский язык «Призыва греческого народа к европейским христианам» (об этом речь пойдет далее).

Из осторожности Алексей Григорьевич не посетил триестского эмиссара брата Григория – Георгия Папазоли. «Мне самому ехать будет туда подозрительно…, – писал он и замечал: сюда ж ему приехать опасно по некоторым на него здесь подозрениям…»[217]. Следовательно, российская агентура не только существовала, но уже привлекла к себе внимание властей. Спустя несколько месяцев сам Алексей Орлов будет жаловаться брату Григорию на то, что его одолели шпионы, что он вынужден менять свое местопребывание и иногда не знает, где голову приклонить[218].

Информацию о положении православных на Балканах А. Орлов черпал из разных источников, как и разными путями привлекал к себе сторонников. Рюльер слишком прямолинейно представлял себе форму общения А. Орлова с православным населением Венецианской республики и Балкан: по его описанию, оба брата имели обыкновение после посещения православного храма выходить на паперть, пригоршнями раздавать монеты и вступать с прихожанами в разговоры; местное же население, пораженное богатством и щедростью русских посланцев, в ответ выражало готовность им служить. Конечно, Орловы и их спутники собирали интересующие их сведения и от случайных информаторов, особенно при посещении многолюдных мест; несомненно, они доверительно беседовали и с православным духовенством. Однако основные представления они составили из сообщений русских агентов и благодаря сведениям, полученным от маркиза Маруцци и его доверенных лиц[219].

Как людям высшего света, Орловым легче было устанавливать контакты и общаться с людьми своего круга. Здесь, как во всей Европе, существовали свои каналы связи, условности, этикет; и очень скоро Алексей Орлов в Италии оказался в окружении славянской и греческой единоверческой аристократии – графов Войновичей, Дм. Мочениго (Моцениго), А. Джика (в русской традиции Гика) и др. Часть из них являлась подданными Венецианской республики; многие навсегда остались на русской службе. Дальнейшая вербовка участников военных действий и восстания происходила уже через местные владетельные дома, имевшие влияние среди сельских жителей, и через городских предпринимателей – судовладельцев-торговцев и капитанов (семьи Алексиано, Поликутти, Псаро, Ризо и т.д.).

Тотчас после 17 декабря, еще до отъезда в Пизу Алексей Григорьевич направил в Санкт-Петербург упоминавшееся выше послание, известное в отрывке. В нем излагались сведения о настроениях православного населения в связи с начавшейся войной и предлагались планы ближайших действий. Письмо также не оставляет сомнения относительно целей поездки Орловых в Италию.

Прежде всего, А. Орлов «уведомляет» Екатерину и брата Григория о том, что он «здесь нашол много людей одноверных, которые желают быть под командою нашею и служить в теперешнем случае против турков», что вся Черная Гора «по слухам» берется за оружие и поступают известия о том, что многие христиане собираются выступить против турок, правда, между ними нет согласия, и они действуют разрозненно, разными партиями. Исходя из этой информации, А. Орлов пришел к заключению, что создались благоприятные условия для того, чтобы разжечь внутри Османской империи сильный огонь, который помешает туркам провозить продовольствие в столицу и разделит усилия армии на два фронта[220].

Тон письма Алексея Григорьевича говорил о том, что он попал в среду, жаждавшую воспользоваться войною и российской поддержкой для освобождения православных, томившихся под турецким гнетом. В этой среде все еще помнили о совместной борьбе против турок в годы правления Петра I и хранили грамоты с обращением царя к черногорцам. Энтузиазм нового окружения Алексея Григорьевича стал для него источником эйфории: ему представлялось нетрудным делом поднять на борьбу народ, он верил, что все любят его и его окружение за единоверие и готовы ему повиноваться – «все повеленное мною хотят делать» (это уже «камушек в огород» Н.И. Панина, сомневавшегося в управляемости греков). Энтузиазм окружения укрепляел А.Орлова в стремлении бороться за освобождение православных[221].

Однако по прибытии в Италию А.Г. Орлов не ограничился выяснением настроения православных жителей Балкан. В.А. Плугин справедливо писал, что «лечиться» «за море» подполковник Островов отправился «…для уточнения на месте и реализации этого заманчивого и необыкновенно дерзкого плана» – осуществления диверсии[222]. Поэтому в письме Алексея Григорьевича проскальзывает и сообщение о том, что единоверцы готовы исполнять все им «повеленное» (значит, уже речь шла о повелениях).

В сохранившемся довольно пространном отрывке письма А. Орлова отсутствует упоминание о необходимости присылки флота в Средиземное море, но Ю.В. Долгоруков, передавая содержание всего послания, сообщал о требовании Алексея Григорьевича направить в Средиземноморье эскадру.

Тем не менее А.Г. Орлов еще не имел назначения и действовал как бы на свой страх и риск. Он уезжал из Петербурга, когда обстановка еще не достигла своей критической отметки, и распоряжений императрицы на случай войны не имел. Он не только предложил свою кандидатуру в качестве руководителя всего Средиземноморского проекта («я столь щастлив могу быть, что ето дело по надобности повелено мне будет производить»), но и изложил программу неотложных мер: прислать артиллеристов и инженеров (на случай осады крепостей), полевых «пушечек» со снарядами; одновременно произвести политическую подготовку восстания, разослав по примеру Петра I «ласковые» грамоты (он отправил в Петербург копии обращений Петра). Орлов отмечал, что в грамотах необходимо указать, что при заключении мира единоверцы не будут брошены на произвол судьбы, так как в памяти еще живут воспоминания о том, что «они еще все воевали, а у нас уже и мир заключен был». И в этой связи Алексей Григорьевич делает глубокое замечание о роли исторической памяти в обществе традиционной культуры: «и как у етих людей больше все дела идут в память по преданиям, то в иных случаях оно больше и умножается или увеличивается, а ето их очень много будет анкуражировать»[223].

Несомненно, Екатерина и помимо действий Орловых сама стремилась не упустить ситуацию на Балканах. Не дожидаясь от А.Г. Орлова «уведомления» об обстановке в решоне, в декабре 1768 г. она направила туда своих эмиссаров для возбуждения восстания покоренных турками народов: в Черногорию поехали черногорцы на российской службе – гусарский полковник Я.М. Эздемирович и поручик Ефим Белич. Первого избрала императрица «по чину, летам и потому, что он уже заслугу ту имел перед собою, что в прежнее время несколько сот разных народов вывез на поселение в Новороссию»[224]. Ефим Белич приехал в Петербург в качестве посланника Степана Малого «просить помощи в связи с разрушительным походом турок против Черногории»[225]. Теперь ему было предписано встретиться с самозванцем Степаном Малым, ибо, вопреки прежнему указанию о разоблачении и устранении самозванца, было решено воспользоваться влиянием самозванца среди черногорцев как «орудием нашего дела», при условии отказа Степана Малого от присвоения имени Петра III. Агенты проследовали также в Албанию и Дунайские княжества. Неожиданно начавшаяся война смешала планы и потребовала совместить зондаж настроений и проверку на месте возможности реализовать планы, порученные А. Орлову, с активной подготовкой восстания, доверенной посланцам Екатерины, что, естественно, не было согласовано с Алексеем Григорьевичем перед его отъездом. Миссия Эздемировича и Белича оказалась безуспешной, и А.Г. Орлов не знал в дальнейшем, на что ему употребить прибывшего в Венецию в феврале 1769 г. Эздемировича.

Продолжала императрица подбирать людей для Средиземноморской операции и внутри России. В феврале 1769 г. в морскую артиллерию был переведен Иван Ганнибал (брат Осипа Абрамовича Ганнибала, деда А.С. Пушкина), 20 марта произошло официальное назначение Г.А. Спиридова командующим эскадрой.

Для экспедиции потребовались не только военные, но и священники. И едва ли случайным был и поворот в деле епископа Анатолия Мелеса. Опальный священнослужитель с Афона, которого Синод лишил епископства и священства, держал сначала в тобольской, а потом в нижегородской ссылке, почитая, что «все его поступки пронырливы и малодушны», в 1767 г. оказывается «нужен ко службе» императрице[226]. Анатолий Мелес был отправлен с Архипелагской экспедицией («священнодействую в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных»[227]), был при флоте во время Чесменской битвы «не без пользы общественной», за что 5 октября 1770 г. ему вернули и архиерейство (см. также далее о нем гл. 5).

Когда владыка Анатолий Мелес вернулся в Россию, он прославился речью, произнесенной перед Екатериной II. В речи были слова: «…я сидел во тьме, и внезапу облиста мя свет велий. Узник стал свидетель чудес твоих на водах многих. Я зрел корабли твои между разсеянными по Архипелагу островами, наподобие островов колеблющиеся, и тысящами медных гортаней могущество твое морю и туркам возвещающия. Стоял на хребтах их, среди героев священник, и счастием твоим осенял к победам твоих мореходцев. Мал в братии моей посреди церкви, на далеких берегах громом имени твоего раздающихся, пел тя, и во храме сердца моего дондеже есмь пети не перестану» [228].

Но такие слова благодарного епископа императрица услышит только осенью 1772 г. Пока же, в первые месяцы 1769 г., на всех парах шла подготовка флота к отплытию, которое первоначально планировалось, по-видимому, на апрель. Корабли не только обшивались дополнительно досками с шерстью от течи и снабжались провизией на многомесячный поход (при этом их маршрут хранился в строгой тайне), но разрабатывалась и административная документация[229].

Следовательно, в начале русско-турецкой войны 1768-1774 гг. роли были распределены, и политические актеры вступили в игру: императрица Екатерина успела расставить на политической сцене действующих лиц задуманной ею военно-политической пьесы.

Итак, рассмотренный в главе материал позволяет заключить, что, взойдя на трон, Екатерина II приступила к осуществлению плана открытия «южного окна» в Европу, не удавшегося Петру I. Но в отличие от своего великого предшественника, она задумала реализовать этот проект в военных операциях, производимых не только с территории России, ориентируясь на взаимодействие с православным населением преимущественно континентальных Балкан, но и «снаружи», из Средиземноморья с помощью единоверцев – греков, албанцев и славян Адриатического побережья. Однако подобные операции могли быть реализованы лишь с применением флота. И императрица, и ее ближайшее окружение начали исподволь, тайно разрабатывать задуманную идею и осуществлять мероприятия по ее исполнению. Стратегические и тактические цели этих операций императрица сформулировала и озвучила лишь в начале войны.