Читать книгу Смотри в лицо ветру - Иэн Бэнкс - Страница 4

На недвижной темной воде канала покоились барки; их четкие очертания расплывались из-за сугробов и заструг на палубах. Снег тяжелыми перинами устлал дороги, причалы, швартовые тумбы и подъемные мосты, обрисовал белым балконы, оконные рамы и водосточные трубы зданий, высившихся вдали от пристаней.

Кабе знал, что в этой части города почти всегда тихо, но сегодня все казалось еще тише, совершенно безмолвно. Ступая по нетронутой белизне, он слышал свои шаги – каждый отдавался хрустом. Кабе остановился, поднял голову, втянул в себя воздух. Тишина. Прежде он не замечал такого безмолвия в городе. Снег, понял он, приглушает и смягчает немногочисленные оставшиеся звуки. Вдобавок нынче вечером почти не было ветра, и канал, все еще не скованный льдом, был неподвижен и беззвучен: ни плеска волн, ни булькающих перехлестов.

Никакого освещения на причалах не было, огни не отражались в черной поверхности неподвижной воды, и чудилось, что барки словно бы парят в этом абсолютном небытии. Это тоже необычно. Свет выключен во всем городе, почти по всей этой стороне мира.

Кабе взглянул вверх. Снегопад утихал. По оси вращения, над центром города и еще более далекими горами, расходились облака, открывая самые яркие звезды; погода улучшалась. Над головой тускло сияла тонкая линия, появляясь и исчезая среди медленно плывущих туч, – свет дальней стороны. Никаких летательных аппаратов, никаких кораблей. Даже птицы словно бы замерли на незримых насестах в небесах.

И никакой музыки. Обыкновенно в городе Аквиме музыка лилась отовсюду, если прислушаться как следует (а Кабе обладал весьма чувствительным слухом). В этот вечер ее не было вовсе.

Подавлено. Вот верное слово. Здесь все подавлено. Особый, гнетущий вечер («Сегодня вечером вы будете танцевать под светом древних ошибок!» – сказал в утреннем интервью Циллер с несколько неуместной живостью). Подавленное настроение словно бы объяло весь город, всю Плиту Ксаравве, все орбиталище Масак.

Снег придавал окружающему еще большее спокойствие. Кабе постоял немного, размышляя, чем вызвано это недвижное безмолвие. Он прежде не утруждал себя выявлением точной причины. Что-то в самой природе снега…

Он посмотрел на свои следы в снегу на дорожке вдоль канала. Три полоски следов. Он задумался, какие выводы сделал бы об этих следах человек – любой двуногий. Скорее всего, следам не придали бы значения. А даже если и полюбопытствовали бы, то Концентратор дал бы ответ: это следы нашего высокочтимого гостя, хомомданского посла Кабе Ишлоера.

Ах, как мало тайн осталось на свете! Оглядевшись, Кабе запрыгал в быстром танце, расшаркиваясь с изяществом, неожиданным для своего внушительного размера, потом еще раз огляделся и с удовлетворением заключил, что его никто не заметил. Какое-то время он изучал рисунок танца на снегу. Так-то лучше… О чем он думал? Ах да – снег и снежное безмолвие.

Так вот… Снег подавляет шум, хотя любые погодные явления всегда сопровождаются какими-либо звуками: ветер вздыхает или завывает, дождь стучит, шелестит или – ведь морось и туманный бус слишком невесомы, чтобы создавать шум, – едва уловимо булькает и звенит капелью. Однако снегопад в безветренную погоду словно бы шел наперекор законам природы, напоминал телеэкран с отключенным звуком, создавал ощущение глухоты. Вот в чем дело.

Кабе, довольный собой, затопал дальше – и тут с покатой крыши высокого дома сорвался широкий пласт снега и с глухим, но отчетливым хлопком ударился о землю. Кабе остановился, посмотрел на гряду белизны, созданную крошечной лавиной, последние снежинки которой еще кружили в воздухе, и рассмеялся.

Тихо, чтобы не нарушить безмолвия.

Впереди мелькнули какие-то огни – на большой барке, пришвартованной у четвертой пристани вдоль плавного изгиба канала. Оттуда же доносились еле уловимые звуки музыки – неприхотливой, легкой, но все же музыки. Предварительной, для затравки, как выразились бы некоторые. Это еще не сам концерт.

Концерт. Кабе задумался, почему его сегодня пригласили. Днем Э. Х. Терсоно, автономник Контакта, прислал Кабе официальное приглашение. Послание, написанное чернилами на бумаге, доставил небольшой дрон. Ну, не то чтобы дрон, скорее летающий подносик. Правда, Кабе и без того посещал музыкальные вечера у Терсоно в восьмой день каждого месяца. Официальное приглашение наверняка что-то означало. Неужели ему давали понять, что приход без приглашения – слишком самонадеянный поступок?

Странное дело: теоретически все, кому заблагорассудится, могли присутствовать на концерте – и вообще где угодно, опять же теоретически, – но поведение людей Культуры, особенно дронов, а тем более старых дронов, таких как Э. Х. Терсоно, все еще не переставало удивлять Кабе. Никаких законов, никаких писаных правил, но столько… нелепых ритуалов и церемоний, определенных манер, способов изъявления вежливости. И мода. Мода на все, от мелочей до важнейших, самых значительных событий.

Мелочь: приглашение, написанное на бумаге и доставленное на подносе. Означало ли это, что в моду входит физическая рассылка приглашений и даже повседневной информации вместо обычной связи через дома, бытовые устройства, дронов, терминалы или импланты? Нелепая, утомительная затея! Однако многим такая экстравагантная старомодность придется по вкусу на сезон-другой (ха! в лучшем случае!).

Значительное событие: жизнь и смерть по прихоти! К примеру, некие знаменитости решают прожить только одну жизнь и умереть навеки, а их примеру следуют миллиарды; затем формируется новый тренд – резервное копирование, полная регенерация тел или выращивание новых, перенос личностей в тела андроидов или на еще более причудливые носители, или… в общем, что угодно; воистину пределов не существовало, но суть вот в чем: если так поступали законодатели мод, то за ними следовали миллиарды просто потому, что это вошло в моду.

Неужели такое поведение приличествует зрелому обществу? Бренность как образ жизни? Соплеменники Кабе назвали бы это безумием, инфантилизмом, проявлением крайнего неуважения к себе самим и к жизни вообще – своего рода ересью. Сам Кабе в этом был не уверен, а это означало, что он либо прожил здесь слишком долго, либо проявляет шокирующее неразборчивое сопереживание Культуре – то самое качество, из-за которого он сюда изначально и попал.

Итак, размышляя о тишине, церемониях, моде и о своем месте в этом обществе, Кабе достиг резного, богато изукрашенного мостика, ведущего с набережной на экстравагантную позолоченную деревянную палубу древней церемониальной барки «Солитон». Следы на снегу, утрамбованном ногами множества посетителей, вели к ближайшей станции подповерхностной скоростной линии. Очевидно, выбор Кабе – неторопливая прогулка в снегопад – показался бы им странным. Однако он не коренной обитатель этого города в горах, а на его родине снег и лед редки, так что ему все это внове.

Перед тем как ступить на палубу, хомомданин посмотрел в ночное небо, где пролетал клин больших снежно-белых птиц – они безмолвно пронеслись над семафорами барки вглубь материка, удаляясь от великого Солеморя. Кабе проследил, как стая исчезает за домами, тщательно отряхнул снег с костюма, затем с котелка, после чего взошел на борт.

– Отпуск. Это как выходные.

– Отпуск?

– Угу. Выходные. Они означали раньше полную противоположность тому, что сейчас. Почти точно полную.

– Ты о чем?

– А это съедобно?

– А?

– Вот.

– Не в курсе. Надкуси, и посмотрим.

– Но оно только что шелохнулось.

– Оно только что шелохнулось? Как, само по себе?

– Думаю, да.

– Ну-у, тут дело такое: эволюционируй ты из настоящего хищника, как наш приятель Циллер, – и инстинктивный ответ, скорее всего, будет положительным, однако…

– А что вы там про отпуск?

– Циллер был…

– …он говорил. Противоположное значение. Когда-то в отпуск полагалось расходиться.

– Правда, что ли?

– Ах да, что-то припоминаю. Примитивщина. Эпоха дефицита.

– Людям приходилось самим выполнять всю работу, самим накапливать материальные ресурсы для себя и общества, и они не могли уделять много времени собственным потребностям. И вот они, скажем, работали полдня в течение каждого дня из большей части года, потом им выделялся определенный период времени, который они могли провести на свое усмотрение, накопив достаточно универсальных обменных эквивалентов…

– Деньги. Это такой специальный термин.

– …И вот они выбирали для себя это время и уезжали куда-нибудь.

– Извините, а вы съедобны?

– Вы со своей едой говорите?

– Кто его знает. Я вообще не понимаю, еда ли это.

– В очень примитивных обществах даже такое было немыслимо; там позволялось отдыхать всего несколько дней в году!

– Но я полагал, что примитивные общества вполне…

– Имеются в виду примитивные индустриальные общества. Почувствуйте разницу. И хватит уже в эту штуку тыкать! Ты ее помнешь!

– А она съедобна?

– Съедобно все, что можно сунуть в рот и проглотить.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Ну так спроси, придурок!

– Я только что спросил.

– Да не ее! Ох, ну что за дрянь ты себе секретируешь? Тебе не стыдно показываться на людях? Где твой умишник или терминал? Ой, да что угодно!

– Ну, я просто…

– Ясно. И что, все переставали работать одновременно?

– Нет, конечно. Если бы все одновременно бросили работать, всё бы остановилось.

– А-а, ну да.

– Но иногда выпадали дни, когда инфраструктура обслуживалась сокращенным, минимально необходимым числом сотрудников. В остальное время в отпуск уходили в порядке очередности. В разное время, в разном месте, как вы можете догадаться.

– А-га-а…

– А сейчас отпуском, или выходными, называется время, когда мы остаемся дома, потому что иначе не представлялось бы возможным всем собраться вместе. Мы бы не знали своих соседей.

– Я их и так не знаю…

– Да мы все непоседы.

– Сплошной отпуск.

– В старом смысле слова.

– И гедонисты.

– Ноги зудят.

– Ноги зудят, лапы зудят, плавники зудят, усики зудят…

– Концентратор! Это съедобно?

– …зудят газовые мешки, ребра зудят, крылья зудят, ласты зудят…

– Ладно. Думаю, смысл понятен.

– Концентратор? Эй?

– …зудят хваталки, зудят слизевые гребешки, зудят выдвижные колокола…

– Да хватит уже!

– Концентратор? Алло? Концентратор? Тьфу, у меня терминал не работает! Или Концентратор не отвечает.

– Может, он решил взять отпуск.

– …зудят плавательные пузыри, зудят мускульные оборки, зудят… Мм, в чем дело? У меня что-то в зубах застряло?

– Самомнение.

– Вот с этого мы и начинали.

– Уместное замечание.

– Концентратор? Концентратор?! Ну надо же! Никогда раньше со мной такого не…

– Ар Ишлоер?

– Гм?

К нему обратились по имени. Кабе обнаружил, что помимо воли впал в какой-то дремотный транс, это частенько случалось на подобных сборищах, когда беседа – точнее, несколько одновременных разговоров – оплетала его диковинным, чужацким, человеческим смыслом, так что было сложно уследить, кто и о чем говорит.

Он точно помнил произнесенные слова, но с трудом вычленял скрытый в них смысл и все время чувствовал непонятную отстраненность. Если только чары не разрушались, как сейчас, когда его окликнули по имени.

Он стоял в верхнем танцзале церемониальной барки «Солитон» в компании нескольких сотен существ, по большей части людей, хотя не все имели человеческий облик. Выступление композитора Циллера – концерт для древнего челгрианского музаикона – окончилось получасом раньше. Музыка звучала печально и сдержанно, в тональности с настроением вечера, но композитора встретили бурными аплодисментами. А теперь все принялись есть и пить. И болтать.

Кабе прибился к гостям, собравшимся вокруг одного из буфетных столов. В теплом благоуханном воздухе звучала негромкая музыка. Над головами собравшихся нависал купол из дерева и стекла, оборудованный какими-то старинными светильниками, далекими от полноты спектра, но заливавшими все вокруг приятным теплым сиянием.

С Кабе заговорило кольцо в носу. Впервые оказавшись в Культуре, Кабе отрицательно воспринял идею имплантации коммуникатора себе в череп (или в любую другую часть тела). Единственной вещью, с которой Кабе почти не расставался, было родовое кольцо в носу, поэтому ему изготовили идеальный дубликат, служивший теперь терминалом.

– Простите за беспокойство, господин посол. Это Концентратор. Вы ближайший к господину Ольсулю гость. Будьте так любезны, сообщите ему, что он обращается не к терминалу, а к обычной броши.

– Да-да, конечно.

Кабе обернулся к молодому человеку в белом костюме, который озадаченно вертел в руках украшение.

– Господин Ольсуль?

– Ага, я слышал. – Юноша, отступив на шаг, окинул хомомданина удивленным взглядом.

Кабе сообразил, что юноша первоначально принял его за скульптуру или замысловатый предмет мебели. Это случалось не так уж и редко. Вопрос масштаба и степени неподвижности. Блестящему черному пирамидообразному трехногому иномирцу ростом более трех метров трудно выглядеть своим в обществе худощавых матовокожих двуногих ростом от силы два метра. Молодой человек, сощурившись, продолжал изучать брошь.

– А я-то думал, что…

– Простите, что побеспокоил вас, господин посол, – сказало кольцо в носу Кабе. – Благодарю за помощь.

– Не за что.

К юноше подплыл блестящий сервировочный подносик, чуть накренился в знак почтения и промолвил:

– Это снова Концентратор. Господин Ольсуль, у вас в руках гагат в форме черевелля, богато изукрашенный платиной и саммитием. Творение госпожи Кзоссин Наббард с Синтриера, в манере Карафаида. Тонкая работа, подлинное произведение искусства. Но увы, это не терминал.

– Тьфу ты. А где же мой терминал?

– Вы оставили дома все свои устройства, способные исполнять функции терминала.

– А почему мне не сообщили?

– Вы попросили не делать этого.

– Когда?

– Сто…

– Ладно, проехали. Ну, э-э… меняю инструкцию. В следующий раз, когда я выйду из дому без терминала… пускай что-нибудь запищит или…

– Непременно. Будет сделано.

Ольсуль поскреб затылок:

– Может, обзавестись нейрокружевом? Имплантом.

– Бесспорно, вам придется приложить значительные усилия, чтобы забыть дома голову. А на остаток вечера могу предложить вам один из подчиненных автономников барки. Если пожелаете.

– Ага, ладно. – Юноша отложил брошь и повернулся к буфетному столу. – Так, что здесь съедобно… Ой, его нет.

– У него выдвижной колокол раззуделся, – тихо объяснил поднос, уплывая.

– Что?

– Ах, Кабе, друг мой, вот вы где! Большое спасибо, что пришли.

Кабе обернулся; рядом с ним, несколько ниже хомомданского роста и несколько выше человеческого, парил дрон Э. Х. Терсоно. Машина была чуть меньше метра в длину и примерно вполовину этого в ширину и высоту. Скругленный прямоугольный корпус дрона был изготовлен из тончайшего розового фарфора, покрытого резным кружевом тусклого голубого светокамня. Под полупрозрачной поверхностью просматривались компоненты начинки автономника – едва заметные, как тени под керамической кожей. Аураполе, сжатое до небольшого объема сразу под плоским дном, светилось мягким розовато-фиолетовым светом, а это, если Кабе запомнил правильно, означало, что дрон занят. Занят разговором с ним?

– Терсоно, – произнес он. – Да. Ну, вы же меня пригласили.

– Разумеется, пригласил. Но знаете ли, я запоздало сообразил, что вы можете воспринять мое приглашение не совсем корректно, как приказ или даже грубое принуждение. Конечно, такие приглашения, будучи отосланы…

– Хо-хо! В смысле, оно было не обязательным?

– Да это вроде просьбы. Понимаете ли, я хочу попросить вас об одолжении.

– Правда? – Что-то новенькое.

– Да. Нельзя ли нам пообщаться в более приватной обстановке?

Приватность, подумал Кабе. В Культуре редко услышишь это слово. Обычно оно встречается в сексуальном контексте. И даже там не так часто.

– Конечно, – ответил он. – Пойдемте.

– Благодарю. – Дрон поплыл на корму, поднявшись немного, чтобы лучше обозревать гостей на палубе. Машина вертелась из стороны в сторону, и ясно было, что она кого-то ищет. – В общем-то, – тихо произнес автономник, – еще не все собрались… А. Вот. Прошу вас, пожалуйте сюда, ар Ишлоер.

Они приближались к группе людей, столпившихся вокруг Махрая Циллера. Челгрианин длиной не уступал росту Кабе, шерсть на его лице была белой, а на спине – темно-коричневой. Сложение как у хищника, крупные, устремленные вперед глаза на большой голове, сильные челюсти. Длинные, мощные задние ноги, между ними закручен полосатый хвост, переплетенный серебряной цепочкой. Вместо двух срединных конечностей, как у далеких предков, у Циллера была единственная, широкая, частично скрытая темным жилетом. Почти человеческие руки, покрытые золотистой шерстью, оканчивались большими шестипалыми ладонями, напоминавшими лапы.

Как только они с Терсоно присоединились к толпе, окружившей Циллера, Кабе снова засосало в трудноразборчивый разговор.

– …Разумеется, вам не понять, о чем я. Вы не знаете контекста.

– Глупости. Контекст известен всем.

– Нет. Вы воспринимаете ситуацию, окружение. Это не то же самое. Вы существуете. Я этого не отрицаю.

– И на том спасибо.

– Ага. Иначе вы бы разговаривали сам с собой.

– По-вашему, мы на самом деле не существуем?

– Зависит от того, что понимать под существованием. Допустим, что не существуем.

– Все это так увлекательно, дорогой мой Циллер, – сказал Э. Х. Терсоно. – А интересно…

– Потому что не страдаем.

– Потому что вы вообще не способны страдать.

– Хорошо сказано! Ну а теперь, Циллер…

– Какой замшелый аргумент…

– Но ведь только способность страдать…

– Эй! Я страдал! Лемиль Кимп разбила мне сердце.

– Заткнись, Тульи.

– …Понимаете ли, делает вас разумными или что-то в этом роде. Это не настоящее страдание.

– Но она…

– По-вашему, госпожа Сиппенс, это замшелый аргумент?

– Да.

– Замшелый – значит плохой?

– Замшелый – значит дискредитированный.

– Дискредитированный? Кем?

– Не кем, а чем.

– И чем же?

– Статистикой.

– Ах вот как? Статистика? А теперь, Циллер, дорогой мой друг…

– Вы же не серьезно.

– По-моему, она мнит себя куда серьезней вас, Циллер.

– Страдание скорее унижает, нежели облагораживает.

– И это утверждение в полной мере подкрепляется статистикой?

– Нет. Вы же понимаете, что оно имеет нравственную подоплеку.

– Всем известно, что любое приличное общество зиждется на нравственности. А теперь, Циллер…

– Нравственный принцип подразумевает, что любое страдание дурно.

– Нет. Нравственный принцип трактует страдание как зло, пока не имеет доказательств обратного.

– А! Значит, вы признаете, что страдание может нести добро.

– В виде исключения.

– Ха.

– Очень мило.

– Что?

– А вам известно, что подобное существует во многих языках?

– Что? Что существует?

– Терсоно. – Циллер наконец обернулся к дрону, который, снизившись до уровня его плеч, придвигался все ближе и ближе, вот уже несколько минут пытаясь привлечь внимание челгрианина; аураполе дрона обрело сизый оттенок тщательно сдерживаемого раздражения.

Махрай Циллер, композитор, не то изгой, не то беженец, приподнялся и выпрямился на задних ногах. Опустив бокал с напитком на гладкий мех срединной конечности, как на подставку, он одернул жилет передними конечностями, пригладил шерсть над глазами.

– Помогите мне, – попросил он автономника. – Я пытаюсь вести серьезный разговор, а ваша соплеменница жонглирует словами.

– В таком случае я предложил бы вам отступить, перегруппироваться и поговорить с ней чуть позже, когда ей надоест дерзить и ехидничать. Вы знакомы с аром Кабе Ишлоером?

– Да, и давно. Рад вас видеть, господин посол.

– Вы оказываете мне честь таким титулованием, господин Циллер, – проурчал хомомданин. – Я скорее журналист.

– Да, но нас с вами тут именуют послами. В надежде, что нам это польстит.

– Несомненно. Из лучших побуждений.

– Эти побуждения весьма неоднозначны. – Циллер обернулся к женщине, с которой говорил ранее.

Та подняла бокал и едва заметно склонила голову.

– Как только вы, друзья мои, закончите критиковать ваших чрезмерно радушных хозяев… – начал Терсоно.

– А, вы все о приватной беседе? – поинтересовался Циллер.

– Именно. Уважьте дрона-эксцентрика.

– Ну хорошо.

– Сюда, пожалуйста.

Дрон полетел мимо уставленных снедью столов на корму. Циллер последовал за машиной – грациозно, словно плывя над отполированными досками палубы, с ленивым изяществом помогая себе широкой срединной и двумя мощными задними конечностями. В одной руке он небрежно удерживал хрустальный бокал, полный вина, а другой махал гостям, которые отвечали приветственными кивками.

По сравнению с Циллером Кабе ощущал себя тяжеловесным и неуклюжим. Он выпрямился в полный рост, чтобы не казаться таким массивным, и едва не врезался в очень старый, вычурный потолочный светильник.

Все трое расположились в каюте на корме огромной барки, над чернильными водами канала. Циллер свернулся на низком столике, Кабе уютно устроился на подушках, брошенных на пол, а Терсоно сидел в изящном кресле паутинного дерева, по виду очень старом и очень искусной работы. С дроном Терсоно Кабе познакомился десять лет назад, сразу же после приезда на орбиталище Масак, и давно заметил, что автономник любит старинные вещи: древнюю барку, старинную мебель, старомодные светильники.

Старомодным был и физический облик машины. Как правило, о возрасте дрона Культуры судили по его размерам. Первые экземпляры, возрастом от восьми до девяти тысяч лет, мало чем уступали дородному человеку. В дальнейшем автономники становились все меньше и меньше, и теперь самая совершенная модель свободно умещалась в карман. Терсоно, размером около метра, с виду был создан тысячелетия назад, хотя на самом деле существовал лишь несколько веков; свободное пространство в необычном керамическом корпусе он использовал для разграничения внутренних компонентов, желая лучше обыграть его изысканную прозрачность.

Циллер опустошил бокал, извлек из жилета курительную трубку и пососал ее, пока из чашечки на конце не пошел дымок. Дрон с хомомданином между тем обменивались любезностями. Композитор все еще пытался выдуть кольца дыма, когда Терсоно наконец произнес:

– …А теперь пришло время рассказать, зачем я вас сюда пригласил.

– И зачем же? – спросил Циллер.

– Мы ждем гостя, уважаемый композитор Циллер.

Челгрианин невозмутимо посмотрел на дрона, оглядел просторную каюту и уставился на дверь:

– Что? Прямо сейчас? Кого это?

– Нет, не сей же час, а дней через тридцать или сорок. Пока точно неизвестно, кто именно к нам пожалует. Но он ваш соплеменник, Циллер. С Чела. Челгрианин.

Лицо Циллера представляло собой шерстистый купол с двумя крупными черными глазами – почти идеальными полукругами тьмы над серовато-розовой бесшерстной носовой областью и большим хватким ртом. На лице сейчас возникло совершенно неизвестное Кабе выражение; впрочем, посол был знаком с челгрианином не очень близко и менее года.

– Он едет сюда? – спросил Циллер.

Голос его был… ледяным, – вот правильное слово, решил Кабе.

– Да. На это самое орбиталище. Возможно даже, на эту Плиту.

– Каста? – дернув ртом, резко, с отвращением осведомился Циллер.

– Один из… Тактичных? Возможно, Наделенный, – поспешно прибавил Терсоно.

Ну конечно. Их кастовая система. Отчасти из-за нее Циллер живет здесь, а не там.

Циллер, уставившись на трубку, выдул клуб дыма и пробормотал:

– Возможно, Наделенный… Надо же, какая честь. Надеюсь, вам удастся безукоризненно следовать этикету. Начните практиковаться немедленно.

– Предполагается, что гость прибудет с целью повидать вас. – Автономник Культуры, с легкостью повернувшись в паутинном кресле, простер манипуляторное поле и опустил золотистые парчовые шторы на окнах, скрыв темный канал и заснеженные причалы.

Поморщившись, Циллер постучал по дну трубочной чашечки:

– Правда? Вот незадача. А я как раз собирался в путешествие. В космический круиз. Далеко отсюда. На полгода, а то и на дольше. В общем, дело решенное. Прошу вас, передайте мои искренние извинения самодовольному дипломату или напыщенному аристократу, которого сюда пришлют. Эту причину наверняка сочтут уважительной.

– Вряд ли, – негромко заметил дрон.

– Я пошутил. Но насчет круиза сказал вполне серьезно.

– Циллер, с вами хотят встретиться, – тихо проговорил дрон. – Даже если вы отчалите в круиз, вас настигнут и устроят встречу на борту корабля.

– И вы, разумеется, не станете их останавливать.

– А по какому праву?

Циллер пососал трубку:

– Им хочется, чтобы я вернулся, что ли?

Аураполе дрона обрело цвет вороненой стали, что выражало озадаченность.

– Мы не знаем.

– Правда?

– Композитор Циллер, я с вами совершенно откровенен.

– Да неужели? А если серьезно, зачем еще им сюда кого-то посылать?

– Поводов много, друг мой, но они не особенно правдоподобны. Говорю же, мы не знаем зачем. Однако чисто гипотетически я бы с вами согласился: скорее всего, основная цель предстоящего визита – уговорить вас вернуться на Чел.

Циллер грыз трубку. Кабе задумался, не переломится ли мундштук.

– Возвращаться я не намерен, и вы меня не заставите.

– Дорогой мой Циллер, об этом и речи быть не может, – сказал автономник. – Даже если посланнику этого захочется, решение остается за вами. Вы наш почетный и уважаемый гость. И по определению, насколько вообще имеет смысл вдаваться в подобные формальности, гражданин Культуры. Ваши многочисленные поклонники, среди которых и моя скромная персона, давно уже присвоили бы вам гражданство за выдающиеся заслуги, не испытывай они опасений, что вы сочтете это верхом бесцеремонности.

Циллер задумчиво кивнул. Кабе стало любопытно, естественный это для челгрианина жест или приобретенный, заученный.

– Вы мне льстите, – сказал Циллер. У Кабе возникло впечатление, что он искренне пытается проявить учтивость. – Но я все еще челгрианин. Я не вполне натурализовался.

– Конечно. Ваше присутствие само по себе достаточно. Объявлять это место вашим домом было бы…

– Излишеством, – язвительно вставил Циллер.

Аураполе дрона на миг обрело грязно-кремовый оттенок замешательства – смущенного, но без особого надрыва, о чем свидетельствовали красные искорки.

Кабе хмыкнул. Дрон обернулся к нему.

– Терсоно, я не вполне уверен, зачем я здесь, но позвольте осведомиться: представляете ли вы в этом деле секцию Контакта? – спросил хомомданин.

– Да, я говорю от имени секции Контакта. И при поддержке Масакского Концентратора.

– Я не лишен друзей и почитателей, – произнес Циллер, глянув на дрона.

– Не лишены? – Аура Терсоно полыхнула кирпично-красным. – Ну, как было сказано, вы практически…

– В смысле – среди ваших Разумов, ваших кораблей, уважаемый дрон Контакта Терсоно, – холодно отозвался Циллер.

Машина качнулась в кресле. Довольно мелодраматичный жест, подумалось Кабе.

Циллер продолжил:

– Возможно, один из них согласится принять меня на борт и оказать гостеприимство в моем частном круизе. Возможно, посланнику окажется затруднительно проникнуть на такой корабль.

Аура дрона снова стала розово-лиловой. Он снова закачался в кресле.

– Что ж, попробуйте, мой дорогой Циллер. Однако это будет расценено как грубейшее оскорбление.

– А не пошли бы они…

– Ну да, но я имею в виду нас. Ужасное оскорбление с нашей стороны. Оскорбление столь тяжкое, что в этих печальных и достойных всяческого сожаления обстоятельствах…

– Ох, увольте! – Циллер отвел взгляд.

Ах да, война, подумал Кабе. И ответственность за нее. Для Контакта это весьма щекотливая тема.

Дрон, затуманившись лилово-розовым, на миг умолк. Кабе чуть сдвинулся на подушках.

– Дело в том, – продолжил Терсоно, – что даже самые своенравные и, гм, самобытные корабли вправе отклонить просьбу подобного рода. Фактически я в значительной степени уверен, что вам откажут.

Циллер снова погрыз мундштук погасшей трубки:

– Значит, Контакт уже все устроил?

Терсоно снова качнулся:

– Ну, скажем так – всем ясно, откуда ветер дует.

– Допустим. Это при условии, что ваши корабельные Разумы не лгут.

– Что вы, они никогда не лгут. Они лицемерят, умалчивают, лукавят, увиливают, смущают и запутывают, отвлекают, заморачивают, умышленно искажают сведения или неверно их истолковывают, весьма довольные собой, и весьма умело создают совершенно недвусмысленное впечатление, что придерживаются одного курса, хотя в действительности избирают совсем другой. Но лгать они не способны, даже не надейтесь.

Кабе невольно восхитился сверлящим взглядом Циллера, радуясь, что крупные темные глаза композитора устремлены не на него. Впрочем, корпусу дрона они повредить не могли.

– Ясно, – сказал Циллер. – Что ж, предположим, я останусь здесь. Запрусь у себя в апартаментах.

– Безусловно, это ваше право. Хотя это не очень вежливо.

– Еще бы. Но раз иного выбора нет, то не ждите от меня ни приветствий, ни даже элементарной вежливости, – заявил Циллер, разглядывая трубку.

– Поэтому я и пригласил Кабе. – Дрон повернулся к хомомданину. – Мы будем вам чрезвычайно признательны, если вы согласитесь принять нашего гостя или гостью из расы челгриан. Нам с вами придется по возможности сыграть роль радушных хозяев, разумеется не без некоторой помощи Концентратора, если вас это устроит. Пока неизвестно, сколько времени придется тратить ежедневно и как долго продлится визит, но, если он окажется продолжительным, мы предпримем соответствующие меры. – Корпус машины чуть наклонился к подлокотнику кресла. – Вы согласны? Безусловно, это весьма обременительная просьба, немедленного ответа мы не ожидаем; поразмыслите хорошенько, запросите дополнительную информацию. И знайте, вы окажете нам огромную услугу, ведь в данном случае несговорчивость композитора Циллера вполне понятна.

Кабе откинулся на подушки и поморгал.

– Ответ я вам дам незамедлительно. Рад буду помочь, – произнес он и посмотрел на композитора. – Разумеется, мне бы не хотелось расстраивать Махрая Циллера…

– Вы меня ничуть не расстроите, – сказал Циллер. – Отвлекая на себя этот мешок желчи, вы окажете мне услугу.

Дрон издал звук, подобный вздоху, едва заметно приподнялся в кресле и опустился снова:

– Что ж… это вполне приемлемо. Кабе, давайте завтра еще поговорим. В ближайшие дни вас необходимо ввести в курс дела. Ничего особо напряжного, но с учетом печальных обстоятельств наших недавних взаимоотношений с челгрианами, разумеется, не хотелось бы невольно оскорбить нашего гостя из-за незнания челгрианских обычаев.

Циллер издевательски фыркнул.

– Да-да, понимаю, – сказал Кабе дрону Терсоно и распростер три свои руки. – Я целиком и полностью в вашем распоряжении.

– А мы вам чрезвычайно благодарны. – Машина взмыла в воздух. – Ох, я вас задержал своей болтовней. Мы пропустили небольшую речь аватара Концентратора и, если не поторопимся, пропустим и главное, э-э, хотя и грустное, событие вечера.

– Что, уже пора? – Кабе тоже поднялся.

Циллер закрыл трубку крышечкой, сунул в карман жилета и спрыгнул на пол со стола. Все трое вернулись в бальную залу. Светильники погасили, купол крыши со скрипом откатывался, открывая небосвод: тонкие клочья облаков, множество звезд и яркая нить дальней стороны орбиталища. На небольшой сцене в дальнем конце зала стоял, склонив голову, сереброкожий худощавый аватар Концентратора. Холодный воздух ворвался в зал, обдувая людей и прочих гостей. Все, кроме аватара, глядели в небо. Кабе задумался, в скольких еще местах по городу, Плите и всей этой стороне огромного миробраслета происходят подобные сцены.

Кабе запрокинул массивную голову и тоже уставился в небо. Он примерно знал, куда смотреть, – вот уже дней пятьдесят Концентратор Масака вежливо напоминал об этом всем и каждому.

Молчание.

Затем послышались перешептывания, в разных местах просторной залы запищали личные терминалы.

В небесах вспыхнула новая звезда. Сначала лишь намек, искорка, потом крохотная светящаяся точка стала разрастаться, набирать яркость, будто повернули регулятор притушенной лампы. Поток излучения новоявленного светила смёл робкое мерцание звезд. За несколько мгновений звезда набрала яркость и стабилизировалась; ровный голубоватый свет соперничал с сиянием полосы Плит на дальней стороне Масака.

Раздались сдавленные вздохи, кто-то вскрикнул.

– О горе… – тихо произнесла какая-то женщина.

Кто-то всхлипнул.

– Не особо-то и красиво, – пробормотал Циллер так тихо, что, видимо, услышали только Кабе с автономником.

Еще несколько минут все наблюдали за звездой.

– Благодарю вас, – наконец произнес сереброкожий аватар в темном одеянии; как все аватары, говорил он негромко, но глубокий звучный голос разносился по всей зале.

Сойдя со сцены, аватар вышел из залы к пристани.

– Ух ты, настоящий, – заметил Циллер. – А я думал, проекция. – Он покосился на Терсоно, позволившего себе налиться бледно-аквамариновым светом притворной скромности.

Купол крыши разворачивался над залой, и палуба под тремя ногами Кабе подрагивала, словно двигатели древней барки заработали снова. Освещение включалось постепенно, так что сияние новоявленной звезды сочилось сперва между половинками смыкавшегося купола, а потом через стекло сомкнутой крыши. Впрочем, даже в сумрачной зале света хватало.

Кабе подумал, что гости похожи на призраки. Многие продолжали смотреть на звезду. Некоторые вышли на палубу. Парочки и группы гостей держались вместе, одиночки искали утешения друг у друга. Хомомданин не ожидал, что событие так повлияет на людей. Он почти уверился, что оно будет встречено смехом. Я по-прежнему плохо их знаю, подумал он. Даже спустя столько времени.

– Жуть, – сказал Циллер, подобравшись. – Пойду-ка я домой. Дел невпроворот. Хотя особого вдохновения ваши новости не внушают.

– Кстати, композитор Циллер, вы уж простите бесцеремонное любопытство дрона-невежи, – сказал Терсоно. – А над чем вы сейчас работаете? Вы уже давно не публиковались, но, судя по всему, чем-то заняты.

Циллер широко улыбнулся:

– Если честно, у меня заказ.

– Правда? – Аура дрона сверкнула радугой удивления. – А от кого?

Взгляд челгрианина метнулся к сцене, где еще недавно стоял аватар.

– Всему свое время, Терсоно, – сказал Циллер. – Вещь объемная, но до первого исполнения еще далеко.

– Ах, как все загадочно!

Циллер потянулся, отставив назад длинную мохнатую лапу, напрягся, потом расслабился и посмотрел на Кабе:

– Да, и если я не вернусь к работе, то не завершу ее к сроку. – Он обернулся к Терсоно. – Вы сообщите мне о продвижении этого проклятого посланника?

– Вы получите полный доступ ко всему, что нам будет о нем известно.

– Хорошо. Спокойной ночи, Терсоно, – сказал челгрианин и кивнул Кабе. – И вам спокойной ночи, господин посол.

Кабе отвесил поклон, дрон чуть опустился к палубе, и Циллер бесшумно ускользнул через поредевшую толпу.

Кабе поднял взгляд к новой звезде и задумался.

С небес струился ровный свет восьмисоттрехлетней давности.

Свет древних ошибок, подумал Кабе. Это выражение употребил Циллер в сегодняшнем утреннем интервью: «Сегодня вечером вы будете танцевать под светом древних ошибок!»

Вот только никто не танцевал.

Это была одна из последних великих битв Идиранской войны – одна из самых жестоких, самых безудержных, поскольку идиране не останавливались ни перед чем, рискуя навлечь на себя осуждение тех, кого все еще считали друзьями и союзниками, и предприняли ряд отчаянных, разрушительных и яростных попыток переломить ход конфликта, результат которого с каждым днем становился все более предсказуемым. За почти пятьдесят лет военных действий были уничтожены всего (если так уместно выразиться в данном контексте) шесть звезд, а в битве за отросток галактического рукава, длившейся менее ста дней, погибли два светила из этих шести: Портиция и Джунце претерпели индуцированный взрыв.

Сражение получило название Битвы Новых-Близнецов; две звезды вспыхнули, подобно сверхновым. Планетные системы этих солнц не были безжизненными. Взрыв уничтожил и миры, и целые биосферы. Двойной катаклизм привел к страданиям (впрочем, недолгим) и гибели миллиардов разумных существ.

Безусловно, идиране были непосредственными виновниками катастроф, повлекших миллиарды смертей. Именно чудовищное оружие идиран, а не Культуры спровоцировало коллапс сначала одного, а затем другого светила. В принципе, Культура вполне могла этого не допустить. Несколько раз перед сражением идиране запрашивали перемирия, но Культура настаивала на безоговорочной капитуляции, поэтому война вспыхнула с новой силой и звезды погибли.

Война закончилась давно, почти восемьсот лет назад. Жизнь шла своим чередом. В реальном пространстве свет все эти века проходил расстояние, разделяющее миры, и по релятивистским меркам звезды взорвались только сейчас. Только сейчас погибли миллиарды, а световой фронт, продолжая расширяться, прокатился через систему Масака.

У Разума, исполнявшего на Масаке роль Орбитального Концентратора, имелись свои причины отметить годовщину Битвы Новых-Близнецов. Он принес жителям свои извинения, заявив, что промежуток времени между вспышками первой и второй новых проведет в своего рода трауре, хотя и не отвлекаясь от исполнения повседневных обязанностей. Он намекнул также, что ближе к завершению указанного срока произойдет еще одно необычное событие, однако не объяснил, какую именно форму оно примет.

Теперь Кабе предположил, что знает ответ. Он поймал себя на том, что невольно косится вслед уходящему Циллеру, точно так же как ранее челгрианин невольно взглянул на сцену, когда его спросили, кто заказчик новой работы.

Всему свое время, подумал Кабе. Что ж, Циллер так и сказал.

Сегодня вечером Концентратор желал лишь, чтобы все жители орбиталища подняли взоры к небесам и, узрев внезапную безмолвную вспышку, хотя бы на миг задумались, а еще лучше – поразмыслили бы хорошенько. Кабе отчасти ожидал, что к просьбе аватара не прислушаются, что все продолжат свои обычные занятия, то есть беспечные развлечения. Однако же, по крайней мере здесь, на барке, желание Концентратора сбылось.

– Все это очень грустно, – молвил рядом с Кабе автономник Э. Х. Терсоно, издав подобие вздоха. Кабе предположил, что этим звуком дрон желает подчеркнуть искренность.

– И в то же время полезно для всех нас, – согласился Кабе.

Его предки были наставниками идиран и на ранних этапах древней войны сражались на их стороне. Бремя вины и ответственности за случившееся тяготило Хомомду не меньше, чем Культуру.

– Мы пытаемся делать выводы, – тихо произнес Терсоно, – но все же совершаем ошибки.

Дрон имел в виду Чел, челгриан и Войну Каст. Кабе повернулся и взглянул на автономника. В зале, освещенном ровным призрачным светом, люди потянулись к выходу.

– Всегда можно ничего не предпринимать, Терсоно, – сообщил хомомданин машине. – Но, как правило, впоследствии об этом тоже жалеют.

Временами я слишком сладкоречив, подумал Кабе. Говорю то, что от меня хотят услышать.

Дрон качнулся назад, подав тем самым знак, что смотрит на хомомданина, но промолчал.