Читать книгу Пророчества книги Даниила: происхождение, история экзегетики, толкование. Царство святых Всевышнего и мировая история - Игорь Бессонов - Страница 6

Прежде, чем перейти к комментированию самой книги Даниила, необходимо рассмотреть вопрос о методах и принципах богословского толкования библейских произведений. Большинство современных комментаторов Священного Писания в своей работе в первую очередь руководствуются историко-критическим методом. Этот метод предполагает изучение библейских книг как литературных произведений, прошедших длительную эволюцию, порожденных определенной средой с ее религиозными, культурными и социальными особенностями. Его главной целью является определение смысла, вложенного в тот или иной библейский текст его автором52. Историко-критический метод включает в себя целый ряд частных научных методов, использующихся исследователями для анализа библейского текста. Это текстуальная критика, служащая для установления оригинального библейского текста, литературный критицизм, рассматривающий историю его формирования, изучение истории редакций определенного текста и истории форм (жанров), входящих в его состав; исследование истории традиций, отразившихся в том или ином тексте, определение исторической ситуации создания библейского текста и формирующих его слоев53.

Все эти методы, безусловно, незаменимы при изучении истории создания библейских произведений и определении первоначального авторского замысла, вложенного в то или иное сочинение. Однако они акцентируют внимание только на одной стороне библейского текста. Во-первых, они всецело сосредоточены на человеческом авторстве Писаний – до такой степени, что работы представителей историко-критического метода нередко производят впечатление полного игнорирования или даже отрицания божественного авторства Священного Писания. Во-вторых, исследование Писания в работах представителей историко-критического метода представляет собой движение в прошлое – от канонического текста к его древним пластам и их значениям, в то время как движение текста в будущее – к новым значениям, приобретаемым текстом в процессе истории почитающей его религиозной общины, в рамках всего иудейского и христианского канона и более поздней экзегетической традиции, не является предметом исследования и фактически игнорируется. Указанные недостатки историко-критического метода заставляют нас обратиться к другим методам исследования библейского текста, являющимся частью традиционной библейского экзегетики. В данном случае нас, в первую очередь, будут интересовать толкования содержащихся в Библии пророческих и апокалиптических текстов, традиционно вызывающих как наибольший интерес у читателей, так и наибольшие сложности у толкователей.

Классические пророческие тексты Ветхого Завета в эпоху своего создания не требовали специального толкования – их смысл был хорошо понятен современникам, которым и был адресован. Однако канонизация пророческих книг в составе библейского канона радикального изменила ситуацию – пророческие сочинения превратились в тексты, адресованные общине верующих на протяжении всей ее истории. Первоначальные смыслы пророческих книг забывались или теряли актуальность, но сами книги продолжали читаться и восприниматься как Священное Писание. В результате начинается процесс возникновения особого жанра толкований пророческих книг, авторы которых стремились понять заключенный в них смысл. Зачастую это происходило с помощью достаточно прямолинейной актуализации – толкователи стремились связать указанные тексты со своей эпохой и увидеть в древних пророческих текстах современные им реалии.

Древнейший пример подобного подхода к толкованию Библии мы находим в свитках Кумранской общины, создавшей первые в мировой истории последовательные комментарии библейских книг54. Их наиболее ярким примером является толкование книги пророка Аввакума, в котором предсказанные в ней события переосмысливаются и связываются с современной авторам комментария исторической ситуацией и жизнью кумранской общины. В науке кумранские толкования получили название «пешер» (רשפ), буквально «толкование», «интерпретация». Общий принцип кумранской экзегетики можно уяснить из весьма знаменательной фразы, содержащейся в комментарии на книгу Аввакума: «И велел Бог Хаваккуку записать то, что произойдет {с} последним поколением, но (тайну) срока исполнения он не возв[е]стил ему. А относительно того, что Он сказал: “Чтобы читающий бегло прочитал” (2:2), – имеется в виду Учитель праведности, которому Бог поведал все тайны слов Его пророков-рабов»55. Таким образом, кумраниты полагали, что истинное значение пророчеств было непонятно даже самим пророкам и должно было быть открыто только членам общины. Библейские пророчества понимались ими как загадочные божественные послания, смысл которых станет ясен только во времена их исполнения благодаря «богодухновенному экзегесису» лидера общины – Учителя Праведности. Вопрос происхождения манеры комментирования, характерной для Кумрана, давно вызывает интерес исследователей. В качестве возможных источников кумранской традиции комментирования они называют как месопотамскую и египетскую традицию толкования снов и знамений, так и эллинистическую традицию комментирования древнегреческой классики56. Судя по всему, центральная для пешеров идея тайны, заключенной в божественном послании свыше, имеет древневосточное происхождение, в то время как форма комментария к классическому тексту может быть результатом эллинистического влияния57. Примечательно, что более ранняя стадия эволюции традиции, позднее отразившейся в кумранских комментариях, вероятно может быть усмотрена в книге Даниила58. В приведенных в ней толкованиях снов фигурирует арамейский термин רשפ (Дан 2, 36), являющийся точным арамейским соответствием еврейского наименования кумранских комментариев (пешер). В связи с этим довольно примечательной выглядит связь кумранского пешера с месопотамской традицией комментирования снов и знамений, по-видимому, унаследованной Кумраном через круги, из которых вышли книга Даниила и сочинения, связанные с именем Еноха. Кумранские толкования библейских пророческих текстов вероятно имеют своим прообразом месопотамские толкования снов и знамений, которые в еврейской среде стали восприниматься как толкования посланий свыше, имеющих апокалиптический смысл. Примечательно, что структуру, близкую к кумранским комментариям, мы находим уже в самой книге Даниила. Так, Даниил каждый раз приходит в недоумение относительно значения своих видений, и их смысл объясняется ему только angelus interpres, выступающим в роли богодухновенного толкователя, которому в Свитках Мертвого Моря аналогичен Учитель Праведности.

Следующие примеры интерпретации, близкой по своему характеру к кумранской, мы находим в Новом Завете. Они особенно характерны для Евангелия от Матфея, где автор постоянно говорит об исполнении пророчеств, осуществленном Иисусом Христом (Мф 1, 23, Мф 2, 15, Мф 2, 23). Параллели между экзегетическим методом Матфея и Кумранской общины уже давно обратили на себя внимание исследователей59. Не вдаваясь в обсуждение научной полемики относительно возможной связи между манерой комментирования, характерной для кумранитов и матфеевской общины, мы хотим, в первую очередь, обратить внимание на то, что оба движения полагали, что действуют во времена начала эсхатологического Избавления, и состояли из евреев, высоко ставящих авторитет пророческих книг. В результате их библейская экзегеза в первую очередь сосредотачивалась на толковании пророчеств, которые ставились в соответствие с событиями, актуальными для членов этой религиозной общины. В Евангелии от Матфея основное внимание уделяется библейским пророчествам, призванным доказать мессианское достоинство Иисуса Христа. Примечательно, что автор нередко связывает с этой темой библейские пророчества, первоначально не имевшие мессианского смысла, равно как и приводит легендарные повествования, близкие по своему характеру к агадическим мидрашам.

Однако подобный подход довольно рано встретил возражения тех комментаторов, которые стремились понять историческую ситуацию автора и реконструировать оригинальный смысл пророческого текста, подойдя к нему с позиций, близких к современному историческому подходу. В христианской экзегетике подобный подход был принят представителями Антиохийской богословской школы, по мнению которых первостепенное значение должен иметь анализ буквального, исторического смысла библейского текста. В результате число возможных ветхозаветных пророчеств о Христе заметно сокращалось: так, Феодор Мопсуетский находил в Псалтири только четыре псалма, указывающих на Иисуса Христа (2, 8, 44, 109)60. Тем не менее антиохийцы не могли отказаться от многих толкований ветхозаветных пророчеств, связывающих их исполнение с евангельскими событиями хотя бы по той причине, что они уже были освящены христианской традицией. В результате возникала ситуация, когда антиохийским экзегетам приходилось констатировать, что пророчество имеет два смысла, один из которых относится к событиям Ветхого, а другой – Нового Завета. Так, явление Сына Человеческого в Дан 7 понималось Ефремом Сирином одновременно как указание на победу иудеев над Антиохом Епифаном и как указание на воскресение и вознесение Иисуса Христа. Проблема соотношения ветхозаветных и новозаветных исполнений библейских пророчеств зачастую решалась антиохийскими экзегетами с помощью типологии – соотнесения новозаветных событий и лиц с ветхозаветными, выступающими в качестве их «прообразов». Теоретическое обоснование применения подобного подхода к библейским пророчествам мы находим у известного экзегета антиохийской школы Диодора Тарсийского. По его мысли, «пророки, предвозвещая события, свои речи приспосабливали и к временам, в которые они их произносили, и к последующим временам. При этом оказывается, что о настоящих обстоятельствах времени говорится гиперболически, а по отношению к исполнению пророчеств – вполне подходящим и соответствующим образом»61. Руководствуясь этим принципом, антиохийские экзегеты выделяли в ветхозаветных пророчествах два значения – одно относящееся к библейской истории и актуальное для современников пророка, и другое, относящееся к новозаветным событиям.

Антиохийская концепция получила развитие в средневековой экзегетике, пытавшейся встроить подобные случаи в общую система толкования Священного Писания. Уже в XIV веке французский экзегет Николай Лирский предложил концепцию duplex sensus literalis «второго буквального смысла» Священного Писания. По его мнению, многие ветхозаветные пророчества имели два буквальных смысла – один относящийся к ветхозаветным событиям, а другой, более полный, – к новозаветным. Идея Николая Лирского на многие века опередила свое время – она получила признание только в XX веке.

Развитие научной библеистики и историко-критического метода постепенно изменило представление о буквальном смысле библейского текста. В Новое время буквальный смысл начинает определяться не просто как прямой смысл слов Священного Писания, а как смысл, вложенный в библейский текст его человеческим автором. По мнению Б. Чайлдса подобное переосмысление буквального смысла происходит в XVIII веке, когда «sensus literalis становится sensus originalis»62. Подобное понимание буквального смысла сделало проблематичным соотнесение ветхозаветных пророчеств с новозаветными событиями: очевидно, что пророки, обращаясь к своим слушателям, говорили о современных им реалиях, а не о событиях, которые произойдут через многие века. Этот факт в XIX-XX веках был блестяще подтвержден представителями историко-критического метода, во многих случаях реконструировавшими исторический и литературный контекст тех или иных библейских пророчеств и показавших, что первоначально они говорили о проблемах и реалиях своей эпохи и зачастую вовсе не имели мессианского смысла, приписанного им в христианской традиции. Тем не менее, канонические и святоотеческие толкования библейских пророчеств не могли быть просто отброшены; они должны были получить какое-то место в церковной герменевтике. Кроме того, идентификация смысла библейских произведений с авторским замыслом игнорировала бы церковные толкования Священного Писания, что также было неприемлемо для консервативных экзегетов.

Пытаясь решить эти проблемы, католические ученые выдвинули теорию sensus plenior, «более полного смысла». Этот термин был в 1925 году предложен Андреа Фернандесом, в первую очередь применительно к ветхозаветным пророчествам, получающим новый смысл в контексте Нового Завета63. Согласно указанной концепции, помимо буквального смысла того или иного библейского текста, прямо подразумевавшегося автором и понимавшегося его первыми читателями, существует более полный смысл, вложенный в Писание Богом как его Автором, который раскрывается с течением времени. Позднее бельгийский исследователь Коппан в своей работе «Гармония двух Заветов»64 выделил три разновидности sensus plenior – périchoretique (смысл, который та или иная библейская книга приобретает в контексте всей Библии), historico-typique (историко-типологический), prophético-typique (более полный смысл пророчества, который становится очевидным только после его исполнения). Именно последняя разновидность, «более полный пророческий смысл», и будет интересовать нас в наибольшей степени. По мнению католических ученых, этот смысл, изначально вложенный в Писание Богом, открывается позднее, возможно через многие века после создания этого текста. По определению Р. Брауна, автора отдельной монографии, посвященной sensus plenior, он может быть определен как «дополнительное, более глубокое значение, подразумевавшееся Богом, но явно не подразумевавшееся человеческим автором, которое может быть усмотрено в словах библейского текста (или группы текстов или даже целой книги), изучаемого в свете дальнейшего откровения или развития в понимании откровения»65.

Примечательно, что католические исследователи не ограничивают sensus plenior новозаветными толкованиями библейских пророчеств (в этом случае имела бы место просто «дополнительная гипотеза», призванная обосновать безошибочность Писания). Так, уже А. Фернандес усматривал sensus plenior в некоторых ветхозаветных книгах, предвосхищающих концепцию Троицы. Современные католические авторы находят sensus plenior не только в Ветхом, но и в Новом Завете. Так в документах Библейской комиссии приводятся такие новозаветные примеры sensus plenior как католическое учение о Троице, следующее из новозаветных наименований Отца, Сына и Святого Духа, и учение Тридентского Собора о первородном грехе, основанное на развитии взглядов апостола Павла, изложенных в Послании к Римлянам66. Таким образом, мы видим, что способностью к открытию скрытого в Писании sensus plenior обладают не только новозаветные авторы, но и церковная традиция в целом. Эта идея радикальным образом отличается от протестантского подхода к sensus plenior, который ограничивает его применение новозаветными интерпретациями библейских пророчеств, таким образом позволяя свести его к «каноническому подходу» к интерпретации Библии.

Сторонники концепции sensus plenior приводят ряд новозаветных пассажей, прямо указывающих на то, что Священное Писание подтверждает возможность существования подобного смысла. Бесспорным и часто цитируемым примером sensus plenior является следующий пассаж из Евангелия от Иоанна: «Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ» (Ин 11, 49–51). В данном случае мы видим именно классический пример sensus plenior, пророческого смысла высказывания, прямо содержащегося в его тексте, скрытого от говорящего, но вложенного в него Богом. Разумеется, Каиафа не относится к числу пророков и праведников, однако сам пример примечателен тем, что здесь представление о возможности подобного «скрытого пророческого смысла» нашло прямое отражение в Новом Завете. Другой текст, часто обсуждающийся в связи с sensus plenior, мы находим в Первом послании Петра: «К сему-то спасению относились изыскания и исследования пророков, которые предсказывали о назначенной вам благодати, исследуя, на которое и на какое время указывал сущий в них Дух Христов, когда Он предвозвещал Христовы страдания и последующую за ними славу. Им открыто было, что не им самим, а нам служило то, что ныне проповедано вам благовествовавшими Духом Святым, посланным с небес, во что желают проникнуть Ангелы» (1 Пет 1, 10–12). Вероятно, концепция sensus plenior прямо не может быть выведена из размышлений автора Послания, однако из них следуют два немаловажных вывода: во-первых, пророки, провозглашавшие мессианские пророчества, не имели определенного знания относительно времени исполнения своих предсказаний, и, во-вторых, это послание было, в первую очередь, предназначено не современникам, а тем, кто станет свидетелем исполнения указанных пророчеств. Подобное представление весьма близко к взглядам членов кумранской общины, высказанным в комментарии на книгу Аввакума, согласно которому пророчества были адресованы «последнему поколению» и дата их исполнения еще не была известна самим пророкам. По мнению Х.Г. Ревентлоу из подобного взгляда можно сделать вывод, что сами пророки не знали, какие события описываются в их пророчествах и их истинный смысл, таким образом, откроется в конце времен67.

Если согласиться с подобной точкой зрения, то трактовка пророчества кумранитами и аналогичное мнение автора Первого послания Петра представляются весьма близкими к концепции sensus plenior.

Как видно, концепция sensus plenior имеет определенные основания в Священном Писании и неплохо обоснована экзегетами XX столетия. Тем не менее большинство случаев его практического использования сводится опять-таки к новозаветным толкованиям библейских пророчеств и пониманию отдельных пассажей Нового Завета отцами Церкви. Если ограничить использование концепции sensus plenior подобными случаями, то она окажется сугубо прикладной теорией, служащей для защиты представления о безошибочности Нового Завета и обоснования некоторых церковных концепций, имеющих недостаточную опору в Священном Писании (например, мариологии). В таком случае, концепция sensus plenior оказывается весьма ограниченной в своем применении и вряд ли может принести существенную пользу для проведения богословских исследований. Концепция sensus plenior может оказаться продуктивной только в том случае, если мы будем использовать sensus plenior для толкования Священного Писания без опоры на канонические новозаветные тексты. В таком случае, sensus plenior перестанет выглядеть апологетическим приемом, а займет свое место в системе принципов богословского толкования Священного Писания.

Sensus plenior непосредственно связан с целым рядом смыслов, традиционно выделявшихся экзегетами – буквальным смыслом, аккомодативным смыслом и духовными (типологическим и аллегорическим) смыслами. Наиболее близким sensus plenior является буквальный смысл – sensus plenior как таковой является «вторым буквальным смыслом», смыслом слов, записанных автором, которым приписывается иное значение, чем то, которое подразумевал автор. Необходима ли связь между значением текста, предполагавшимся автором, и значением, содержащимся в sensus plenior? Многие исследователи отвечают на этот вопрос положительно, полагая, что sensus plenior является некоторым расширением буквального смысла, родственным «динамическому аспекту» буквального смысла. Католический исследователь П. Уильямсон описывает его как «направление мысли» или потенциальное расширение значения, присутствующее в некотором тексте <…> этот динамический аспект дает возможность этим текстам позднее перечитываться в новых обстоятельствах»68. В качестве примера подобного динамического аспекта в работе Уильямсона фигурируют псалмы, первоначально связанные с иудейскими царями, но позднее осмысленные в контексте мессианских ожиданий, являющихся историческим развитием первоначального царского культа. По мнению венгерского исследователя Тибора Фабини само по себе «буквальное значение скорее есть динамический процесс, а не статическая единица; оно находится в постоянном движении, в процессе развития и роста, в постоянном процессе создания»69. Подобная трактовка представляется весьма логичной в свете понимания Фабини буквального смысла, который он, вслед за Б. Чайлдсом и Н. Фреем70, рассматривает как «смысл текста», а не «авторский смысл». По нашему мнению, подобный подход имеет определенную логику, наравне с возобладавшим в Новое время отождествлением буквального и авторского смысла. Священное Писание как богочеловеческое произведение в своем тексте содержит смысл, являющийся результатом действия Бога и человеческого автора; равным образом, мы можем выделить в тексте Священного Писания «оригинальный смысл» человеческого автора и sensus plenior, вложенный туда Богом.

Другим смыслом, по своему значению родственным sensus plenior, является аккомодативный смысл Священного Писания. Вероятно, его сложно назвать «смыслом» в строгом понимании этого слова – скорее это характеристика определенного типа интерпретации Священного Писания, предполагающего его приспособление к различным ситуациям, никоим образом не связанным с первоначальными намерениями человеческого или Божественного автора. Российский исследователь Д.Г. Добыкин определяет аккомодацию как «механическое приспособление библейского текста под современные события, лишь внешне сходные с библейской ситуацией»71. В качестве примеров аккомодации он приводит толкования библейских пророчеств в Кумранских свитках или толкования Апокалипсиса Дж. Савонаролой, связывавшего его образы с современными событиями, происходившими во Флоренции XV века. Примечательно, что некоторые новозаветные толкования ветхозаветных пророчеств также могут рассматриваться как примеры аккомодации, по своим принципам ничем не отличающейся от кумранских толкований пророческих книг72.

Очевидно, что наличие в библейских текстах буквального смысла, подразумевавшегося автором, равно как и возможность их аккомодации, то есть приписывания им нового значения, не подразумевавшегося автором, является тем, что объединяет Библию с любыми другими текстами. Однако иудейская и христианская традиция говорят о таком уникальном свойстве Библии как богодухновенность, наличии не только множества человеческих авторов, но и одного Божественного автора Священного Писания. Именно поэтому в Библии возможен sensus plenior, второй буквальный смысл, вложенный в библейский текст не человеческим, а Божественным автором. Неудачные попытки экзегетов установить данный смысл могут быть определены как примеры аккомодации, в то время как удачные должны дать нам возможность увидеть заключенный в библейском тексте sensus plenior. Считать ли все случаи подобного толкования библейских пророчеств в канонических текстах примерами sensus plenior или допускать возможность появления в них сознательной аккомодации, использующейся в качестве риторического приема, или даже бессознательной аккомодации, продиктованной ошибочным толкованием автора, вероятно зависит от нашего отношения к традиционному представлению о безошибочности Священного Писания и нашего понимания ее возможных границ.

Sensus plenior иногда сближается с традиционными «духовными смыслами» – типологическим и аллегорическим, что представляется нам не вполне справедливым. Принципиальным отличием sensus plenior от типологии является то, что первый является смыслом слов, в то время как последний – смыслом обозначенных этими словами предметов73. Разумеется, в некоторых случаях связь между буквальным смыслом текста и содержащимся в нем sensus plenior может дополняться типологическими отношениями между реалиями, на которые указывают буквальный смысл и sensus plenior, однако такое соотношение может наблюдаться далеко не всегда. Проводимая некоторыми экзегетами аналогия между sensus plenior и аллегорией74 также представляется нам недостаточно убедительной – сущность аллегорического метода состоит в толковании определенных повествований в качестве притч, указывающих на принципиально иные реалии. Отправной точкой аллегорического метода является переосмысление буквального смысла текста, а отнюдь не авторского понимания этого буквального смысла. Таким образом, сближение sensus plenior с аллегорическим смыслом возможно только если мы идентифицируем sensus literalis с sensus originalis, что было бы достаточно спорным решением.

Таким образом, наиболее корректно трактовать sensus plenior как «второй буквальный смысл», который можно было бы назвать «богодухновенной аккомодацией» или «богодухновенным динамическим аспектом буквального смысла». Sensus plenior действительно сложно отделить от аккомодации, и его основное отличие от нее состоит в том, что этот смысл подразумевался Богом как автором Священного Писания, в то время как примеры обычной аккомодации говорят нам только о значении, которое текст получает при его восприятии читателем. В связи с этим принципиальное значение получает вопрос о способах верификации sensus plenior. Большинство исследователей приводит два основных принципа, на основании которых в некотором тексте может быть выявлено существование sensus plenior75. Во-первых, это свидетельство, содержащееся в канонических текстах или церковной традиции. Во-вторых, это определенная гомогенность буквального смысла и sensus plenior, когда последний является своего рода развитием и продолжением первого. Разумеется, с предложенным подходом можно согласиться, однако исключительная опора на Священное Писание и Церковное Предание зачастую приводит к тому, что sensus plenior усматривается только в отдельных пассажах Священного Писания, цитируемых в Новом Завете или обсуждавшихся древними экзегетами. При этом указанный смысл в древности обычно понимался как буквальный; как sensus plenior он стал трактоваться только после того, как успехи научной библеистики сделали невозможным сохранение традиционного понимания указанных пассажей. По нашему мнению, для того, чтобы плодотворно развивать концепцию sensus plenior, необходимо предложить дополнительные методы его верификации, применимые и тогда, когда мы не имеем убедительных толкований того или иного пассажа в традиционной экзегезе. Второй предложенный принцип – гомогенность буквального смысла и sensus plenior – безусловно представляется совершенно справедливым, но критерии подобной гомогенности опять-таки оказываются довольно расплывчатыми.

Таким образом, sensus plenior занял место среди смыслов Священного Писания в католической экзегетике прошлого века, хотя его точная роль и значение до сих пор вызывают споры. Мы не будем вдаваться в детальное обсуждение вопросов, связанных с полемикой вокруг sensus plenior. В следующем разделе мы обсудим вопрос о существовании sensus plenior в книге Даниила и критерии его выявления в библейской пророческой литературе.