Читать книгу Ид - Игорь Денисов - Страница 4

Вечером неожиданно ударил сильный мороз. Метель сначала по-волчьи щелкала зубами, потом завыла, как убитая горем женщина.

Иван при свете керосиновой лампы читал книгу. Я лежал на лавке. В печке трещали дрова. Друг со злостью посмотрел в окно.

– Ах, чтоб тебя! Скоро крышу унесет.

– Посмотри, сколько там, – сказал я.

Иван подошел к окну, взглянул на уличный термометр.

– Да тут хрен разберешь! Стекло все в узорах. Черт…

– Что?

– Термометр ветром сорвало.

– Ничего себе…

– Да ты погляди, какие заносы!

– Успокойся. Зима и есть зима. В первый раз, что ли?

Иван сел за стол.

– Что-то не помню такой зимы, – проворчал он, почесывая шею под воротом вязаного свитера. – Снаружи минус сорок, если не больше.

– Ну и чего? Здесь-то тепло.

Он погладил бороду. Взгляд стал задумчивым.

– Кажется, один раз была такая зима. Лет тридцать назад. Я еще маленький был. На улицу носа не высунуть – отвалится. Неделю потом снег разгребали.

– И сколько длилось это… веселье?

– Сутки, – Иван странным взглядом посмотрел в окно. – Такая метель больше одной ночи не длится.

– Ну, вот видишь…

Иван нахмурился.

– Помню, двоих тогда в лесу нашли. Ребятишек. Мальчика и девочку. За руки держались.

Я сел, пораженно глядя на серьезное лицо друга.

– Детей? Какого дьявола они потащились в лес ночью? В такой мороз?

– Из дому сбежали. Отец их бил по пьяни. Они уже много раз убегали, и всегда возвращались. А в тот раз…

– Замерзли?

Иван посмотрел на меня.

– Их волки растерзали, – сказал он. – В клочья.

В дверь постучали.

Нахмурившись, Иван вышел в сени. Открыл дверь. Дохнуло холодом. Послышался оглушающий рев вьюги.

– Матерь божья! – воскликнул он. – Алексей! Выйди, погляди!

В сенях стояли соседские дети. Даша и Женя. Отец их два года назад умер. Допился. Марии Ивановой, их матери, помогали всей деревней – каждый чем может – но все равно бедной женщине приходилось несладко.

Потому я забеспокоился, увидев с ног до головы усыпанных снежной крупой ребятишек.

– Что случилось? – спросил я.

Женя (его нос и щеки были отморожены, брови заиндевели) взволнованным голосом ответил:

– У нас в доме холодно. Мы печь растопить не можем.

Мы с Иваном переглянулись.

– Разве у вас нет дров? – спросил я. – Мы же вашей матери еще летом пять кубов заказали.

– Всей деревней скидывались, – кивнул Иван. – Я сам видел, грузовик приезжал.

– Сарай снегом занесло. Мы дверь откопали, а ее заклинило. Нас мама к вам послала – может, вы дадите?

Я посмотрел на Ивана.

– Кто пойдет?

– Я, – ответил Иван. Посмотрел в окошко. – Отнесу Маше дрова, потом вернусь и…

– Я отведу ребятишек к маме, – закончил я. – Ты, пока дрова отнесешь, до костей промерзнешь.

Иван кивнул.

Он надел под свитер жилетку, надел куртку на меху, нижнюю часть лица обмотал шарфом. Захватив лопату, перекрестился и нырнул в метель. За завесой снега я тут же потерял его из вида. Иван что-то крикнул. Из-за воя вьюги я не расслышал.

Я велел детям сесть за стол. Поставил на плиту чайник. Пока кипятилась вода, собрал для Марии котомку: буханку хлеба, консервы, баночку с солью, пачку чая, упаковку спичек.

– Отнесешь матери, – сказал я Жене.

– Ой, зачем вы… – начала Даша. Я погладил ее по голове.

– Русские люди должны друг другу помогать.

Она улыбнулась.

Я вспомнил мальчика и девочку, которых тридцать лет назад нашли в лесу растерзанными.

Пурга за окном пронзительно взвыла. Даша, вздрогнув, испуганно посмотрела в окно.

– Не бойся, – сказал я. – Это ветер.

Даша дико взглянула на меня.

– Там снаружи кто-то есть, – прошептала она. – Кто-то ходит. Кричит.

– Никого там нет.

Но мое сердце от этого воя учащенно забилось.

Я напоил детей горячим чаем. Иван не возвращался.

– Скоро он вернется? – спросил Женя.

– Скоро, – ответил я. А сам подумал: «Где его черти носят?» Выкурив сигарету, я встал.

– Сидите здесь. Схожу проверю.

Голос мой звучал спокойно.

Через пять минут я, укутанный с головы до ног, вышел наружу, сжимая в руках ружье.

Мои нос и щеки сразу онемели. Через несколько секунд я практически не чувствовал лица. В глаза били хлопья снега. Вглядевшись в пургу, я увидел следы Ивана. Цепочка уводила за угол избы к сараю.

С трудом преодолевая сопротивление ветра, пошел по его следам. Наст был твердым как лед.

Я повернул за угол и застыл на месте.

В десяти шагах от сарая лежал Иван. Снег под ним порозовел от крови, она все еще хлестала из разорванного горла. Вокруг были разбросаны дрова.

– Иван! – закричал я.

Во тьме сарая загорелись красные глаза. Из мрака вышло… нечто.

Я остановился, с ужасом глядя на него. Никогда раньше не видел ничего подобного.

Чудовище размером с молодого теленка. Кажется, у него не было шеи. Покрытое темно-зеленой чешуей тело сразу переходило в маленькую круглую головку. Рубиновые глазки горели на плоской морде с крючковатым носом, похожей на сморщенное лицо злобной старухи.

Вся его туша была в нездоровых пятнах цвета гноя.

Чудовище угрожающе двинулось на меня. Я отступил, взведя один курок.

Диковинный зверь положил на труп Ивана трехпалую когтистую лапу. Уставился на меня рубиновыми глазками с вертикальными зрачками, в которых я увидел древнюю ярость. Словно оно говорило: «Не трогай. Это мое». Его когти, раздирая одежду, погрузились в живот Ивана.

– Слезь с него, тварь! – закричал я.

До сих пор не понимаю, зачем начал кричать. Нужно было сразу стрелять.

Монстр раскрыл пасть, полную мелких острых зубов. Из пасти валил пар.

Чудовище завизжало. Потом завыло… как вьюга. Вот что испугало Дашу.

Оно бросилось на меня.

Падая на спину, я выстрелил. Пуля отскочила от его твердой чешуи, не причинив никакого вреда.

Зверь тяжелой лапой вдавил меня в снег. Когти впились в плоть. Я захрипел. Горлом хлынула кровь.

Надо мной нависла уродливая, похожая на гротескное человеческое лицо морда. Из пасти дохнуло невыносимым жаром.

Секунду я заворожено смотрел в его древние, полные лютой злобы глаза.

Чудовище потянулось зубами к моему горлу.

Я взвел второй курок. Поднял ружье, которое, казалось, весило тонну… Сунул ствол в его пасть. Спустил курок.

Древний зверь содрогнулся массивной тушей…

Возмущенный, полный ярости визг.

Чудовище будто взорвалось изнутри. Полетели ошметки внутренностей. Брызнуло горячей, пахучей зеленой жидкостью. Брызги попали мне на лицо. Я закричал, чувствуя, как шипит и плавится кожа. Потянуло запахом горелого мяса.

На несколько минут я потерял сознание. Очнувшись, с запоздалым ужасом понял, что не чувствую боли. Вообще ничего не чувствую. Я замерзну насмерть, истекая кровью. И мой труп, как и труп Ивана, найдут только весной…

А детишки сидят в избе. Обмирая от страха, слушают вой пурги за окном.

А их мать замерзает в собственном доме.

Приподнявшись на локтях, я огляделся.

Развороченная туша убитого мною существа лежала на снегу. Брюхо разорвано пополам. На снег вывалились горячие внутренности.

Труп вонял серой.

Осмотрел ногу. Мясо содрано до кости.

Со стоном перевернулся на живот. Пополз к дому, оставляя на снегу кровавую цепочку. В ушах ревел ветер, мороз кусал сожженное лицо.

Добравшись до крыльца, я потерял сознание.

Очнулся в палате районной больницы. У медсестры узнал, что провалялся без сознания три дня.

Вечером зашел Игорь Федорович, дежурный врач. От него я узнал последние новости.

Женя и Даша ждали меня около двух часов. Потом, несмотря на метель, вышли наружу. У крыльца обнаружили мое тело. С дикими криками побежали к соседям. Те затащили меня в дом. Вызвали скорую. Детей отвели к матери.

– Как они пережили ночь? – спросил я. – Им принесли дрова?

Врач кивнул. В глазах его мелькнуло удивление оттого, что меня волнуют такие мелочи, как замерзающая в собственном доме женщина с маленькими детьми.

– Большое счастье, что вас нашли так скоро. Нога была обморожена. Еще минут десять – и пришлось бы ампутировать. Да еще эти ожоги…

– Да, – пробормотал я, трогая бинты, которыми было обмотано мое сгоревшее лицо.

– Ногу мы вам зашили.

– Черт с ней, с ногой. Трупы нашли?

– Да, – Игорь Федорович нахмурился. – Труп вашего друга. И останки этого… неведомого зверя.

Мы помолчали.

– Что же это было, Игорь Федорович? У вас есть какие-то объяснения?

Он сухо улыбнулся.

– Есть гипотеза. Когда ваши соседи обнаружили труп этого существа, снег вокруг растаял. А его внутренности… они все еще были горячими. Жар от них шел, как от печки.

Мое обожженное лицо снова запылало болью. Тронув бинты, я со смущением поведал Игорю Федоровичу, что вой зверя нельзя было отличить от воя вьюги.

– Оно что-то вроде… духа зимы. Оно словно несло на себе зиму.

Врач коротко рассмеялся.

– Что ж, у меня есть своя версия – лишенная, правда, мистического оттенка.

Мне кажется, мы столкнулись с древней формой жизни, идеально приспособленной для выживания в условиях ледникового периода. Организм этого животного имеет пониженную способность к теплообмену. Проще говоря, очень слабо отдает в окружающую среду тепло. При беглом осмотре трупа я заметил, что на коже существа нет пор для выделения пота.

Особь каким-то невообразимым способом дожила до наших дней. Скорее всего, она… он… оно прячется в прохладной пещере. И способно выходить на поверхность только в условиях суровой зимы, при очень низких температурах.

Я смотрел в его насмешливые глаза, вспомнив жестокую пургу, обрушившуюся на деревню тридцать лет назад. Вспомнил разорванных в клочья мальчика и девочку.

– Что же, – сказал я. – Оно мертво. Теперь нам не о чем беспокоиться. Даже если когда-нибудь вновь ударят сильные морозы.

Игорь Федорович снял очки. Потер глаза.

– Вы думаете? – спросил он. – А что, если это существо – не единственное выжившее? Что, если их двое?

Помолчав, он добавил:

– И они успели размножиться?

Окончив, Сирота смял листы в бумажный ком и отбросил его в сторону.

Встал и направился к выходу.

– Далеко собрался? – спросил Вредина.

Когда захлопнулась дверь, он сказал:

– Придурок.

– Оставь его в покое, – сказал я.

Что-то я начал вылезать в последнее время. А ведь собирался отсидеться, ни во что не вмешиваясь. Когда подпускаешь к себе людей, вечно начинаешь жить их проблемами.

– Он даже не попрощался. Что за неуважение!

Умник кашлянул.

– Давайте все же обсудим рассказ. Если Сирота в следующий раз захочет выслушать критику, у нас будут готовые тезисы.

Вредина расхохотался.

– Да он, наверное, от стыда на Северный полюс убежал!

Любовник пожал плечами.

– Рассказ как рассказ. Не плохо и не хорошо. И не страшно.

– А у меня мурашки пробежали, – сказал Простак. – По крайней мере, в концовке.

– А у меня нет, – сказал Вредина.

Он все дергал ножкой, глазки бегали, выглядел одновременно радостным и взволнованным. Что с ним такое?

– Я все же не понимаю вот что, – продолжил Любовник. – Для чего это написано?

– Ни для чего, – сказал Простак. – Просто история. Рассказ, который выполняет свою работу. Или не выполняет… Короче, автор не обязан выражать какие-то идеи, что-то проповедовать. Да и кто он такой, чтобы нас учить? Мы ничуть не глупее. Есть только два вида литературы – плохая и хорошая.

– Ну, хоть за это спасибо, – иронично отозвался Любовник. – Кинул с барского плеча.

– Я имею в виду… вещь может быть сделана качественно, или некачественно. С точки зрения техники. Но история самодостаточна сама по себе. Совсем не обязательно приплетать некую идею. Вот тут идеи нет. Голый сюжет. И это хорошо.

– Да, я слышал эти теории, – отозвался Умник, поправляя на носу очки. – Что литература – «просто литература». Есть противоположная, все менее популярная, точка зрения, что литература становится Литературой лишь тогда, когда в ней есть сюжет + что-то еще.

– Я вообще ни хрена не понял, – сказал Вредина.

– Твои проблемы. Итак, есть постулат, что литература становится собой, когда она равна себе, не пытаясь встать на цыпочки, превратиться в нечто большее.

– Да, я тоже это слышал, – вступил Любовник. – Похоже на рассуждения многих моих друзей, что смысл жизни – в самой жизни.

Вредина вытаращил на нас глаза, как на сумасшедших.

– А что, в этом есть сомнения?

– Ну, – протянул Любовник, тряхнув мелированной челкой. – По-моему, это зашквар.

– Это почему же?

– Ну посмотри. Вот у тебя рука. Ты же не можешь сказать, что смысл руки – в ней самой. Любая часть тела имеет значение только потому, что связана с организмом в целом. И выполняет определенную функцию. А теперь представь, что руку тебе отрезали.

Вредина аж подпрыгнул на месте. Нервно облизнул губы.

– Типун на язык! Зачем кому-то отрезать мне руку?

– А просто так, – усмехнулся Умник. – Забавы ради. Смысл отрезания – в самом отрезании.

Они с Любовником расхохотались, довольные друг другом, а Вредина тоже угодливо хихикнул, но весь побагровел, как вареный рак.

– А еще, когда не хотят нести чушь вроде: смысл жизни – в самой жизни… то есть «вода водяная, масло масляное»… как будто явление можно определить через него самое, говорят: «смысл жизни – в опыте».

– Ну да, – закивал Простак, как китайский болванчик. – В бесценном, уникальном опыте.

Я заметил, что огонь в камине на минуту вспыхнул чуть ярче и стал синим. Никто больше не обратил внимания. Все смотрели на Умника.

Кстати, камин. Кто его зажигает? Я все время прихожу вторым или третьим. Странно, что в одной комнате собралось несколько человек, которые умеют обращаться со старинными каминами. Какие-то специальные курсы, что ли, оканчивали?

– Скажешь, опыт тоже зашквар? – поинтересовался Вредина.

– Я скажу, что опыт не имеет никакого смысла. Во-первых, его нельзя передать другим. Во-вторых, даже сам человек не может им воспользоваться. Ведь наши проблемы никогда не повторяются. И даже одну и ту же проблему нельзя решить два раза одинаковыми способами. В-третьих… что есть опыт? То, что мы помним. А что мы помним?

– То, что приносит удовольствие, – сказал Любовник, странно улыбнувшись.

– И то, что причинило нам боль, – кивнул Умник. – То, чего нужно избегать. Получается, что смысл жизни – в знании об удовольствии и том, чего надо бояться.

– Ну, нормально, – сказал Вредина.

– У животных то же самое.

– А люди и есть животные.

– Вот о том я и говорю. Если ты берешь концепцию самоценного опыта, ты не можешь сделать другого вывода.

– А чем тебе не нравится вывод?

– Ну, если это так естественно для человека, быть просто животным, почему с тех пор, как эта идея стала мэйнстримом, в обществе неуклонно возрастает количество депрессий, психозов и самоубийств?

– Не забудь про разводы и аборты, – добавил Любовник.

Вредина пожал плечами.

– Просто слабые людишки не могут выдержать правды. Жизнь – серая, грязная. И бессмысленная.

– Зачем же мы тогда живем? Зачем рождаемся?

– А ни за чем. Просто родители переспали друг с другом, испытали оргазм, и вот они мы, ненаглядные. Может, мама забыла принять таблетку, а у папы порвался презерватив. А на аборт денег не хватило.

Умник презрительно скривился.

– У нас аборты бесплатные. И входят в государственную программу медицинского страхования. Мы, как налогоплательщики, обеспечиваем женщинам право убить наших детей.

– Тем более. Может, мама с папой были пьяные. Или ненавидели друг друга.

– Исходя из твоей философии, человеческая жизнь ничего не стоит.

– Ничего. С точки зрения экономики, ее себестоимость – ноль! – Вредина хохотнул.

– Тогда получается, что нацисты имели полное право убивать евреев и жечь белорусские деревни. Люди ведь мусор.

– Нет, не имели. Они ограничивали свободу евреев, мешали им получать удовольствие. Это преступно.

– Значит, жизнь не важна, а удовольствие имеет смысл?

– Немного не так. Просто, в этом мире умному человеку остается только одно – стараться получить хоть немного радости.

– А опыт?

– Да привязался ты к опыту. Опыт… это опыт.

– Пошли на второй круг. Согласись, дорогой Вредина, что все важные моменты твоей жизни, меняющие ее бесповоротно… случались неожиданно, а их предпосылки стояли за рамками твоего индивидуального опыта?

Вредина наморщил лоб и нервно поболтал ножками.

– Больно много ты… умничаешь, – процедил он.

Любовник усмехнулся.

– Ну, так он же Умник. Что еще ему делать?

Умник поправил на носу очки, сложил руки на груди и серьезно изрек:

– А самые важные события – поворотные моменты человеческой истории – стоят за рамками ВСЯКОГО опыта.

Вредина тоже сложил руки на груди, сердито нахохлился и поежился, как Попугай Кеша на балконе за окном у Вовки.

– В этом беда всех Умников, которым не дают бабы. Вы дрочите на все великое, важное и значительное. А я простой человек, и хочу жить. Жрать, спать, срать и трахаться.

– Зачем же тебе тогда наш… кружок? – спросил Простак. – Ведь тогда, получается, и писать незачем.

– Он получает удовольствие, – сказал Умник. – И бесценный опыт.

– Я просто развлекаюсь. И пытаюсь развлечь других.

Умник точно развлекался. Он встал, самоуверенно прошелся по комнате и остановился у камина.

– Никогда не понимал людей, которые пишут или читают ради развлечения. Есть много других способов развлекаться, намного лучше. Шли бы в клуб или на дискотеку. Или в стриптиз-бар.

Вредина не ответил. Простак, поглядев на них обоих, встал и, прокашлявшись, сказал:

– Я не знаю, кто из вас прав, такое ощущение, что оба. Я только хочу сказать, что восхищаюсь вами обоими. Вы оба настоящие философы. Я сначала не хотел сюда ходить, а теперь просто горд и безмерно счастлив, что нахожусь в одной комнате с такими прекрасными людьми! Позвольте…

Не договорив, Простак сломался пополам в глубочайшем поклоне.

Оба оратора, обомлев на секунду, переглянулись и громко расхохотались.

– Да-а-а-а-а-а, брат, – выдавил карлик. – Я сразу понял, что ты долбанутый, но не думал, что настолько.

– А я сразу понял, что ты в глубине души добрый человек.

Вредина вдруг споткнулся, побледнел и опустил глаза. Вскочив, оскалился, фальшиво потянулся и промямлил:

– Ладно, ребята, заболтался я. Спасибо большое, все было очень вкусно. Ха-ха! Я… кстати… вам покажу потом… одну штуку…

Болтая так, он пятился к двери, в темный коридор, откуда дуло. И выскочил во мрак.

Любовник изящно поднялся. Умник посмотрел на часы.

– Засиделись мы. Жена будет надо мной смеяться, мол, опять ходил по бабам?

Раскланявшись, он вышел прямой походкой, словно робот. Любовник с интересом посмотрел ему вслед.

– Черт возьми, – расхохотался я. – Мне казалось, я пришел сюда читать свою писанину, а тут вон какие беседы. Ладно, пора нам расходиться.

Подняв воротник плаща, я потрусил под холодным дождем, который тек за шиворот, лился в уши и закрыл от меня мир сплошной стеной. И славно. Я и не хотел ничего видеть.

Почему-то из головы у меня не шел Вредина. Почему он так странно вел себя и, главное, почему сбежал?

Скоро я разозлился. Да какое мне дело? Люди вечно лезут в голову и заставляют думать о них, переживать из-за того, что они сказали или сделали. Это все наследие первобытных времен, когда права имело только стадо, а не отдельная личность. Глупый атавизм, совершенно не годный для постиндустриального города XXI века, где можно выжить, неделями ни с кем не разговаривая. Самое поганое – мне бы думать о том, что написать для семинара, а идей ноль. Я минут пять пытался сосредоточиться на литературе, но потом с проклятьями бросил попытки. Перед мысленным взором возникали или голые бабы, или эти придурки, или мои прошлые ошибки. Призраки, которых нет… Я вижу людей, живых и мертвых, что-то им объясняю, доказываю, оправдываюсь. И все время выхожу победителем в споре, или вызываю безмолвное восхищение. Но чувство при этом поганое.

Я шел мимо многоквартирного дома, и по дурной привычке остановился, чтобы поглазеть в окна. Вот на первом этаже семья празднует что-то… день рождения мальчика… Мама, папа, сын и прикольная серая кошка. Все в колпаках и с клоунскими носами, держат в руках бенгальские огни, похожие на искрящиеся одуванчики. То есть, все, кроме кошки, конечно. Мальчик пытается задуть свечи на торте, взрослые хлопают в ладоши и поют «С днем рожденья тебя». А кошка, ни хрена не понимающая, но чувствующая, что хозяева в хорошем настроении и происходит что-то веселое, путается у них под ногами, жмурясь и радостно выгибая спинку.

Я торопливо прошел дальше, и как назло, в следующем окне оказался в чужой спальне. Двое молодых, красивых и глупых стояли посреди комнаты, хорошо освещенной. Целовались, кретины, при этом Он еще хватал Ее за задницу. Щас не могут обняться, чтобы шаловливая ручка оставалась на талии, обязательно сползет ниже.

Начали раздеваться. Да твою ж мать. Его жадные нетерпеливые руки нагло и деловито хватали голое тело.

Стыдливо отведя очи, я пошлепал дальше, стараясь думать о том, что мне написать. Меня окружают полные ублюдки. Один массовый убийца, другой бабник, третий лох, четвертый подкаблучник и зануда. Воистину, искусство – прибежище худших. Мы жалкие отщепенцы, пытающиеся оправдать свою жизнь выдумками. Я шел дальше. Я пытался убедить себя, что талант – хорошая компенсация за вечное одиночество, справедливая сделка…

Эти мысли прервались, когда у меня под носом что-то просвистело сверху и упало с глухим грохотом. Я отпрянул назад в глубокую лужу, где были водоросли и чуть ли не беременные лягушки плавали. Мне показалось, что кто-то сбросил из окна девятого этажа дубовый шкаф.

Но то, что упало, было меньше, и оно раскрылось, как цветок, но вывалились оттуда не трусики и лифчики, а кишки и черно-красный мозг, и мое лицо оросилось кровью.

Я стоял в луже, и смотрел, как из глазниц прыгнувшего с крыши человека вытекают глазные яблоки.

Глазные яблоки. Это выражение придумал Шекспир.

Как и слово «изумление».

Как и слово «одиночество».

Я оглядел тело. Грязная одежда, худые плечи… С этим человеком я разговаривал два часа назад.

Сирота.

Глаза катились дальше, с бульканьем упали в лужу и остались на пузырящейся от дождя коричневой поверхности, как безумные поплавки.

Я выпрямился, озирая пустынную улицу.

– Эй! – крикнул я. – Здесь только что человек умер! Где вы все?

Никого.

Я снял плащ и накрыл тело. Потом вызвал «скорую» и около получаса ждал, дрожа от холода. Но в последнюю минуту, когда за углом послышалась сирена, смылся.

Правильно ли я поступил? Если бы остался, пришлось отвечать на вопросы полиции, давать показания. Мы договорились сохранить наш кружок в тайне. Да и кто я этому парню? Я даже имени его не знаю.

И еще одна мысль не давала мне покоя.

Первым я увидел Простака. Он стоял у парадного, темного зияющего провала, похожего на беззубый рот старика. В пальто, шея обмотана шарфом, глаза и нос красные.

– Привет, – сказал я, пожимая его руку. – Наших еще нет?

«Наших». Неужели я это сказал?

– Нет, – прогундосил Простак, шмыгая носом. – В кои-то веки я первый.

Он достал платок и шумно протрубил в него, тот всколыхнулся, будто занавеска от ветра.

– Черт подери, я простудился, а мне сегодня читать.

– Тебе?

– Мы с Любовником договорились, когда ты ушел. Он… о, а вот и наш Конфуций.

Через квартал шагал Умник, в руке его покачивался увесистый дипломат.

– Извините, я прямо с работы. Сегодня совещание.

– Ничего, – прогудел Простак. – Остальные тоже опаздывают.

– Если вообще придут. – Умник скептически оглядел нас с ног до головы. – Почему у меня ощущение, что нас с каждым разом все меньше и меньше?

– Как ты объяснил жене, куда ходишь? – спросил я.

Умник махнул рукой.

– А, я просто отмалчиваюсь. Она перестала спрашивать. Думаешь, рассказать?

– Нам нельзя рассказывать о кружке.

– Нет, я имею в виду, объяснить, чем я занимаюсь в свободное время.

– Она не поймет. Никто никогда не понимает.

Все в тот вечер шло не так, и часть этого «не так» был, конечно же, Вредина.

Он подъехал к темному, согбенному, мрачному дому на длинном белом лимузине, который тянулся целую милю и состоял, казалось, из тысячи тонированных окон, отражающих сияние солнца. К крыше налипли желто-красные осенние листья.

Он выскочил из обитого кожей салона, где звучала музыка то ли Джей-Зи, то ли Канье Уэста, я в этих говнорэперах не разбираюсь. В оливковом костюме, из нагрудного кармана торчит белый платок. Только носки почему-то малинового цвета.

– ДОБРЫЙ ВЕ-Е-Е-Ч-Е-Е-Е-Е-Е-Р-Р-Р! – прорычал он, распахивая объятия. – А вот и я, встречайте звезду!

– Пошел ты в жопу, – гуняво пробормотал Простак. Он хотел еще что-то добавить, но вместо этого чихнул.

– Извини, – усмехнулся Умник. – Забыли выстелить ковровую дорожку.

Вредина, не замечая сарказма, вертелся так и эдак, любуясь своим отражением в подсыхающей луже и позволяя нам рассмотреть его со всех сторон.

– Извините, ребятки, но сегодня читать буду я. – Коротышка захихикал, потирая маленькие ладошки. – Я сегодня в ударе.

– Нет, Простак, – возразил я. – Уже решено.

Тот, снова высморкавшись, сказал:

– Да, ладно, пусть. Я в плохой форме.

– Уговор есть уговор. Вредина в прошлый раз сбежал, не объяснив причины, так что права голоса у него нет.

Его глазки сверкнули.

– А чего это ты раскомандовался?

– Действительно, чего? – послышался веселый голос прямо у меня над ухом. Я обернулся.

Приближался Любовник, и в нем не было ничего необычного. Он, как всегда, был элегантен, то и дело приглаживал челку тонкими пальцами, на которых сверкали перстни.

– Откуда у меня ощущение, что нас с каждым разом все меньше?

– «Нас»! – не выдержал я. – «Нас, нас, нас, нас, нас, нас, нас» … Заладили.

Они удивленно воззрились.

– Какая муха тебя укусила? – спросил Простак. От изумления у него даже голос стал нормальным, а насморк мгновенно прошел. – Такой сегодня денек хороший. Может, последний в году.

Я сказал: не знаю. Но, конечно же, я знал.

Тревожился я, вот что. И не знал, как рассказать остальным…

– Я думал, Стратег все внятно объяснил. Мы просто помогаем друг другу и делаем дело. А теперь превращается в очередную тусовку.

– Слава богу, этого придурка здесь нет, – буркнул Вредина.

– Лучше бы тебя здесь не было, – огрызнулся я.

– А я здесь! Выкуси! – Вредина сунул мне под нос фигу и безумно расхохотался. – Назло тебе приперся. И буду читать свой шедевр.

– Не будешь.

– Буду!

– Нет.

– Дат!

– Разойдитесь, чемпионы, – замахал руками Любовник. – Что как маленькие, без твердой руки Стратега никакой дисциплины.

– Тоталитарный режим пал, – сказал Вредина. – Наступила демократия.

– Да здравствует анархия!

Мы ступили во мрак, Умник пытался нащупать на стене выключатель. Нашел. Пощелкал. Тщетно.

– Электричества нет, – объявил Простак.

– Спасибо, Капитан Очевидность, – с сарказмом ответил Умник. – ОБОЖАЮ людей, которые говорят банальности. «Погода испортилась. Машка пришла. Солнце на востоке взошло»… что там еще?

– «Цены поднялись», – подсказал я.

Мы все вытащили смартфоны, темный вестибюль озарился холодным светом экранов.

Здесь явно кто-то заночевал. На прогнившем полу валялись шприцы и презервативы, на стенах были нарисованы члены, голые бабы, от пола до потолка красовались надписи ИДИ НАХУЙ и КАТЯ ПРОСТИТУТКА.

Любовник присвистнул.

– Тут бомжи, что ли, ночевали?

– Или дети из богатых семей, – заметил я. – Последствия обычно те же самые.

Вредина прошелся по вестибюлю, сокрушенно пнул банку из-под «Пепси». Она отлетела в угол, разбрызгивая вокруг мочу.

– Найду этих уродов, буду ПЫТАТЬ. Долго и мучительно. Начну, пожалуй, с клещей.

– Ногти будешь выдирать? – поинтересовался я.

Вредина скрипнул зубами.

– Я схвачу одного из них, зажму в тиски его мошонку и раздавлю причиндалы. Потом, конечно, можно и ногти повыдирать.

– Ну, позови меня. Охота взглянуть.

– Заметано.

Мы пожали друг другу руки.

– Как они могли так нагадить в этом ХРАМЕ ИСКУССТВА? – заломил руки Простак. От гнева и печали выздоровел окончательно, голос почти нормальный. – Да хоть бы и не в храме. Они этот дом строили? Таскали кирпичи, шкурили доски, забивали гвозди, проводили канализацию и электричество? Это чужой труд.

Любовник огляделся, поморщился.

– Ну и вонища тут. Пойдемте наверх, посмотрим, что там.

Мы гуськом поднимались по скрипучей темной лестнице, освещая путь гаджетами.

– Я в юности никогда не писал на стенах, – разглагольствовал Простак. – И только теперь понял, почему. Я способен на большее.

Один за другим мы вошли в комнату заседаний, и ахнули. Здесь было еще хуже. На стенах кровь, на полу лужи блевотины, а на сиденье кресла-качалки… в общем, куча. Нет, не денег.

Умник меланхолично огляделся в поисках чистого места, куда можно поставить дипломат.

– Простим их. Они тоже пытались оставить свой след в истории… как умели. Разве люди виноваты в том, что они такие убогие?

– Это потому, что мы слабаки! – сплюнул Вредина. – Люди, может, и не гении, но у них есть инстинкты. Они каким-то образом почуяли, что Стратега нет. При нем… не осмелились бы.

– Думаешь, за нами следят? – спросил Любовник.

– Нет, я имею в виду… ментальный след.

– Чего-чего, а этого тут с избытком. Помните все эти звуки, крики, визги? Я был уверен, что к этому дому никто на пушечный выстрел не подойдет. А этим хоть бы хны.

– Когда ты пьян или обдолбанный, тебе море по колено, – сказал я. – Ну, что делать-то будем? Семинар на сегодня отменяется?

– Семинар? – дернулся Простак. – Да я вообще сюда больше ни ногой. А если они здесь шалман устроят?

Любовник вышел на середину комнаты и, оглядев наши лица серьезным взором, тихо сказал:

– Это наш дом. Наш храм. Мы никому его не отдадим. Тем более каким-то…

– Наркоманам, – подсказал я.

– … детям богатых папиков. – Он сжал кулаки, сузив красивые глаза с пушистыми ресницами. – Мы все отчистим, отмоем, приведем в порядок, и Простак покажет нам свой труд.

Я кивнул.

– Согласен. Для начала нужно разжечь камин.

Я не буду описывать, друзья мои, через что нам пришлось пройти. Но могу заявить, что мы трудились усердно, слаженно, хотя Вредина и жаловался, что Байрону не приходилось счищать с пола блевотину, а Простак поскользнулся на лестнице и опрокинул на себя два увесистых пакета с мусором. Умник руководил, я снова стал тенью и безропотно подчинялся. Налево по коридору обнаружилась кладовка, где было в достатке швабр, тряпок, метел и ведер.

Умник сумел разжечь камин. Обгаженное кресло мы вынесли в коридор, отмыли и отчистили. У Умника в дипломате имелся освежитель воздуха. Окна были заколочены трухлявыми досками, но мы отломали парочку, чтобы дать простор прохладному ветру. В комнату заглянула щербатая луна.

Расставив свечи, мы кое-как расселись. Я, Любовник и Умник устроились на диване, Вредина облюбовал шаткий стул у стены, а Простак… ему пришлось сесть на перевернутое ведро.

Он долго расшаркивался и раскланивался, благодаря нас за внимание, извинялся, что плохо читает, что у него болит горло и так далее, пока мы не потеряли терпение и не велели приступить к делу.

Кашлянув, он начал.