Читать книгу Зловещие маски Корсакова - Игорь Евдокимов - Страница 11

1881 год, июнь, окрестности усадьбы, день

– Знаешь, старший брат из тебя выходит так себе!

Со стороны казалось, что Владимир едет в коляске один – если не считать кучера. Но сам он видел соседа, вольготно устроившегося на сиденье перед ним. Ленивая грация сонного кота, беззаботное выражение лица, легкий сарказм в голосе. Привычное явление.

– Чего молчишь? – поинтересовался Петр Корсаков, но затем оглянулся на кучера и продолжил сам: – Ах, ну да, конечно, не хочешь разговаривать сам с собой. Что ж, раз я и так плод твоего воображения, позволь разыграть наш гипотетический диалог.

– О чем ты, Петр?

– Это же абсолютно очевидно! Ты ведешь себя с Постольским как вредный старший брат. Нет, безусловно, ты его многому учишь, но, право слово, издевательский тон тут лишний. Напоминаешь о германских шпионах. Попрекаешь интересом дам. Самому не стыдно?

– Ты преувеличиваешь!

– Преувеличиваю? Володя, повторюсь еще раз – все, что я говорю, уже приходило тебе в голову. Я просто удобный способ озвучить твои собственные мысли. А тебе, судя по тому, что я здесь, очень хотелось их озвучить. Постольский сейчас – твой единственный друг, который представляет, насколько сложный труд тебе выпал на самом деле. У тебя есть вполне справедливые опасения по поводу его начальства, это верно, и Павлу не обязательно знать все. Но уж постарайся его не отталкивать. Пусть он младше, пусть ему недостает опыта – но он быстро учится, а смелости и ответственности ему не занимать. Вспомни об этом, когда в следующий захочешь озвучить колкость в его адрес, – завершил тираду Петр и лениво зевнул. – Что ж, свою задачу я выполнил, позволь откланяться.

– Постой, – подумал Владимир.

– А, то есть теперь мы будем мысленно общаться, как Коростылевы? – рассмеялся уже наполовину растаявший было Петр. – Хорошо. Я знаю, что ты хочешь спросить.

– Тогда, во сне, ты пришел мне на помощь. Не дал провалиться в задверье. Это ведь был ты? Не плод моего воображения?

– Интересный вопрос, не правда ли? – ухмыльнулся Петр и исчез окончательно.

Корсаков успел подумать, что после Смоленска его брат стал ехиднее. Или, что вероятнее, сам Владимир стал гораздо строже к себе.

Коляска тем временем выехала из-под свода лесных ветвей на широкий, освещенный ярким солнцем простор. Корсаков недовольно прищурился, нацепил шляпу и надвинул ее на лоб, чтобы поберечь глаза.

Вскоре показалась деревня. Коляска перевалила через гребень холма и покатила вниз по пыльной дороге в сторону тенистой главной улочки селения. Со своего места Корсаков обратил внимание на водяную мельницу, стоящую на реке. На мостки рядом с ней вышел дюжий мужик (мельник, предположил Владимир), тащивший на плече холщовый мешок. Остановившись на краю, он скинул свою ношу и вытер пот со лба. Затем развязал мешок, перевернул его – и щедро высыпал прямо в реку сизого цвета порошок. Закончив процедуру, мельник отряхнул руки и побрел обратно.

– С каждым часом все любопытнее, – по привычке заметил Корсаков.

Его экипаж остановился у церкви. Это было простое, но крепкое здание, построенное в классическом стиле, который так любил дед нынешнего императора. Отец Матфей обнаружился на том же месте, что и вчера: в саду, со вкусом чаевничал перед самоваром в тени яблонь. Увидев выходящего из коляски Корсакова, священник смерил его внимательным взглядом, а затем внезапно пропел хорошо поставленным голосом:

– Он идет, весь белый, белый… Так ступает тяжело!

Владимир на секунду опешил, но затем улыбнулся и, понизив голос, пробасил:

– Don Giovanni! A cenar teco m'invitasti, e son venuto[10].

Матфей улыбнулся в ответ и заявил:

– Приятно встретить здесь столь образованного человека. Но выглядите вы и впрямь бледновато. Прошу, присаживайтесь. Боюсь, что на обед вы опоздали, но вот чай у меня отменно хорош! Отведаете?

– С удовольствием! – принял приглашение Корсаков. По дороге к садовому столику он исподволь разглядывал священника. Тот действительно казался довольно молодым – вряд ли, по замечанию Данте, «земной свой путь прошел до половины». Борода и часть длинных волос, видимых из-под широкополой летней шляпы, не были тронуты сединой. Карие глаза, разглядывавшие гостя, лучились теплотой и интеллектом. Корсаков подумал, что батюшка относится к тому типу людей, которые хорошо умеют расположить к себе окружающих.

Когда Владимир опустился на стул напротив священника, тот спросил:

– От Коростылевых приехали?

– Да. Узнали коляску?

– Конечно, здесь такая одна. Селянам роскошь без надобности.

– Позвольте представиться: Корсаков, Владимир Николаевич. Веду некоего рода следствие в связи с исчезновением Николая Александровича.

– Ну а я отец Матфей, – сказал священник. – Но это вы, пожалуй, и сами знаете, раз ехали ко мне. А что за следствие? Я думал, он утонул?

– Скорее всего, так и есть, – подтвердил Корсаков. – Но при каких обстоятельствах? Вот в чем вопрос…

– И вы прознали, что Николай Александрович обращался ко мне за советом, а потому приехали побеседовать… – задумчиво покивал Матфей. Корсакову оставалось лишь подивиться его проницательности.

– Вы не против? – уточнил он.

– Если это не касается тайны исповеди, – пожал плечами Матфей. – Николай был мне другом. Я очень переживал за его душевное состояние. Если чем-то смогу помочь – помогу.

– Спасибо. Как мне к вам обращаться, кстати? «Отец Матфей»? «Батюшка»?

– Соберетесь звать батюшкой – не обижайтесь, если я буду отвечать «чадо», – фыркнул священник. – Матфей. Зовите уж лучше так.

– Bien sûr[11], – согласился Корсаков. – Но сначала позвольте вопрос: вы в курсе, что у вас тут гнездо язычников под носом?

– Язычников? – хохотнул Матфей. – Неужели? С чего вы взяли?

– Ну, с того, что у вас в деревне живет ведунья, если верить слугам в усадьбе. И вы даже не противитесь тому, что местные к ней ходят. Мельник вот, кстати, интересный.

– Чем же?

– Когда я ехал сюда, он как раз вытряхивал что-то в речку. И сдается мне, что это была мука, смешанная с пеплом или золой.

– Зачем это ему? – спросил Матфей с непроницаемым лицом.

– Водяных отпугивает, конечно, – пояснил Корсаков. – Не удивлюсь, что рядом с мельницей, где-то у воды, и череп собачий закопан.

– Может, и закопан, – не стал отрицать священник. – Да только вы же знаете, что пастырь часто считает прихожан своими духовными чадами. У вас есть дети, Владимир Николаевич?

– Нет, – ответил Корсаков.

– Ну, тогда хотя бы вспомните себя лет, скажем, десять назад. Что делает чадо, когда ему что-то запрещают? – спросил Матфей и выжидающе уставился на Владимира.

– Обижается? – предположил Корсаков.

– А еще начинает лучше скрываться, – продолжил мысль Матфей. – Отвечая на ваш вопрос: да, я знаю, что многие прихожане, из деревни и из усадьбы, практикуют народные заговоры. Но лучше я буду об этом знать и потихоньку отвращать их от ложных кумиров, чем они станут набожными с виду, но останутся язычниками в душе. Тем более что земля вокруг нас древняя, полная легенд. И не каждая из них будет выдумкой.

– Древняя? – удивился Владимир. – Я думал, до постройки моста тут никто особо не жил.

– А зря думали, – назидательно заметил Матфей. – Почти девять столетий назад недалеко отсюда, между озером и рекой, стоял город. Северный форпост Новгородской республики.

– Город? Здесь? – переспросил Владимир.

– Да, – подтвердил священник. – Упоминаний о нем осталось очень и очень мало, а потому знают об этом факте немногие. Даже вы, человек, вне всяких сомнений, эрудированный и образованный, удивлены.

– И как он назывался?

– Письменных доказательств осталось мало, поэтому доподлинно никто не знает, но предполагается, что вырос он из селения Омут, – с удовольствием пояснил Матфей. – Только город просуществовал недолго – его следы теряются в XII–XIII веках. Вернее, что-то стерло его с лица земли.

– Что-то? – иронично вскинул брови Корсаков. – А что за времена тогда были? Насколько я помню, татары так далеко на север не забирались, но в окрестностях Новгорода могли хозяйничать крестоносцы. Не говоря уже про княжеские междоусобицы. Да и просто город мог уйти в упадок сам по себе.

– Я бы с вами согласился, если бы не видел своими глазами один документ, а затем и следы, указывающие на его правдивость, – произнес Матфей. – Довелось мне работать в архивах столичной лавры[12], и там я наткнулся на отрывок из летописи, оставленной священником из Омута. В нем говорилось о неких врагах, коих хронист именовал бесами, вышедшими из горящего озера. Эти бесы уничтожили город за одну-единственную ночь. Уцелели лишь те, кто смог спрятаться в каменной церкви. Наутро они покинули город и перебрались поближе к Новгороду, где следы жителей Омута и теряются. Но усадьба Николая Александровича стоит как раз на том самом месте, где находился исчезнувший город.

– А что же, он не ушел под воду, аки град Китеж? – съязвил Корсаков.

– Владимир Николаевич, думаете, я не слыхал историй о спящих на дне водоема городах? Уверен, вы поможете мне перечислить много таких на Руси. А то и добавите, скажем, про французский Ис, дабы подчеркнуть свою эрудицию. Я же в ответ напомню вам про библейские города, погребенные в водах Мертвого моря за грехи их содомские[13]. Но речь сейчас не о легендах и ветхозаветных писаниях, а о документе, который утверждает, что находившийся здесь город был уничтожен бесами, вышедшими из озера. Согласитесь, на общем фоне это выглядит как минимум оригинально?

Матфей умолк, пристально разглядывая Корсакова. Того не покидало впечатление, что на протяжении всего разговора его испытывают, причем не особо таясь. Однако Владимир почел за лучшее пока не подавать виду. Вместо этого он спросил:

– И вы рассказали эту легенду Коростылеву?

– Конечно, – кивнул Матфей. – Он приехал ко мне на той же самой коляске, что и вы. Рассказал о странных событиях вокруг своей усадьбы, и его слова напомнили мне о найденной когда-то странице из летописи. Вы же знаете о светящемся озере и цветах, что нашла на берегу супруга Николая Александровича?

– Знаю, – кивнул Корсаков.

– И на обряды деревенских обратили внимание, – заключил Матфей. – Так какие же у вас, столичного гостя, мысли на сей счет?

Прежде чем ответить, Владимир смерил собеседника оценивающим взглядом. Священника, казалось, это ни в коей степени не смутило.

– Послушайте, святой отец, довольно иезуитства, – предложил Корсаков, даже поименовав Матфея католическим обращением, дабы продемонстрировать легкое раздражение. – Мне кажется, я прошел вашу проверку?

– О чем это вы? – притворно удивился священник.

– Я, может, и молод, но по нашей бескрайней стране попутешествовать успел, – сказал Корсаков. – И, соответственно, насмотрелся на провинциальных батюшек. Добрые пастыри среди них попадались, но в целом впечатления, уж простите, остались не самые положительные. Вы же похожи на деревенского священника не больше, чем я – на праведника. Манера речи. Познания в языческих обрядах, истории и археологии. Вольнодумство. Опера, опять же, – вряд ли каждый ваш визитер достоин приветствия из «Дон Жуана». Вы, конечно, можете утверждать, что уродились таким уж самородком. Но, на мой взгляд, воспитание и образование у вас столичные. Как минимум. И текущий пост им не соответствует. А значит, вас сюда сослали. Причем очень аккуратно – запрятали в деревеньку, где даже поезда не останавливаются, но при этом недалеко от столицы. Куда проще было бы загнать вас за Урал или в какой-нибудь монастырь. Но нет, кто-то специально решил держать вас под рукой. Значит, хоть и ссылка, но с перспективой выйти из опалы. Расскажете, кто и откуда вас изгнал и за что, или мне выяснить самому?

Во взгляде Матфея заплясали веселые искорки. Он откинулся на спинку кресла, рассматривая Корсакова с новым интересом и будто бы раздумывая, открыться ему или нет.

– Что ж, основную причину вы уже сами назвали: вольнодумство, – наконец сказал священник. – Что же до того, кто изгнал… Я здесь немногим больше года, с прошлой весны. Думаю, это все объяснит.

Корсаков только молча кивнул. Дополнительных объяснений не требовалось. В апреле 1880 года в должность обер-прокурора Святейшего синода, верховного органа православной церкви, вступил Константин Петрович Победоносцев, человек, к тому времени придерживавшийся крайне консервативных взглядов. Это уже говорило о его собеседнике многое – если он сам не лгал, конечно же. Внимание Победоносцева означало, что до своего вынужденного переезда священник был вхож в высшие круги церкви. А вот в каком качестве – это вопрос. Корсаков окончательно решил навести справки об этом «деревенском батюшке», когда вернется в Петербург.

– Что же до имени моего заступника, то его я разглашать не в праве, – продолжил Матфей. – Остальное вы угадали верно. Но от наследника Корсаковых я меньшего и не ждал.

– Фамильная слава бежит впереди меня? – усмехнулся Владимир.

– Можно и так сказать.

– И какого же о нас мнения церковь? – решил уточнить Корсаков.

– В большинстве своем – невысокого, – честно ответил Матфей. – Но встречаются и те, кто считает ваш труд необходимым и важным. Я – из их числа. Постараюсь вам помочь, в меру собственных сил. Потому как происходящие сейчас события выходят за рамки вопросов веры и суеверий, скажем так.

– Расскажете, зачем к вам обращался Коростылев?

– Да, – кивнул священник. – Весной, когда вскрылся лед на реке и озере, в деревне пропал рыбак. Явление не слишком редкое, и поначалу на него никто не обратил внимания – решили, что провалился и утонул. Лишь потом, соотнеся даты, я понял, что это могло стать началом событий, приведших к гибели Николая Александровича.

– Каким образом? – спросил Корсаков, подавшись вперед.

– Неделю спустя он подошел ко мне после воскресной службы, – продолжил Матфей. – Николай Александрович выглядел напуганным. Думаю, вы успели понять, что он был крайне рациональным молодым человеком, чуждым буквальным трактовкам святых текстов. Но в тот момент он спросил меня, может ли он быть одержим бесом.

– Почему?

– Потому, что он начал слышать голос своего утонувшего в детстве брата. Во сне и наяву.

Корсаков вздрогнул и сложил руки на груди, словно ему стало зябко от могильного холода, которым дышали эти слова. Во рту пересохло, а в горле встал ком, мешающий сглотнуть. Конечно, он подозревал, что беды Коростылева похожи на его собственные. Но «подозревать» и «знать наверняка» – это большая разница.

– Еще чаю? – заботливо спросил Матфей, явно заметивший смятение собеседника.

– Да, пожалуй, – выдавил из себя улыбку Корсаков. – Он у вас замечательный.

– Спасибо, – скромно поблагодарил его священник. Он наполнил чашку ароматным горячим чаем из самовара и поставил ее обратно на блюдце перед Владимиром. – Итак, о чем я? Ах да. Днем голос брата был почти незаметен. Скорее казался шепотом, который Николай слышал, оставаясь один в какой-то из комнат дома. А ночью ему снилось озеро. И брат, зовущий его со дна.

– Он не говорил, голоса и сны преследовали его только в усадьбе или же он продолжал их слышать и видеть, когда уезжал? – спросил Корсаков, вновь настроив себя на деловой лад. С собственными демонами он пообещал себе разобраться как-нибудь в другой раз.

– Забавно, что вы спрашиваете, – заметил Матфей. – Только в усадьбе. Это был один из вопросов, которые я задавал Николаю Александровичу, когда пытался определить причину его страхов. Он не выказывал большинства известных церкви признаков одержимости, а те, что все-таки присутствовали, скорее следовало счесть нервным расстройством. Заглянув к нему в гости, я также не заметил ничего необычного или подозрительного. Так я ему и сказал. И порекомендовал на некоторое время уехать из усадьбы. Обратно в Петербург, например.

– Но он не послушал вас.

– Нет, – грустно покачал головой Матфей. – И корю себя, что отчасти я тому виной. Он действительно стал одержим – одержим желанием докопаться до причин своего состояния. Зря я рассказал ему о пропавшем городе, цветах и светящемся озере. Это лишь укрепило его стремление найти всему объяснение. Он принялся искать следы, оставшиеся от Омута. Предполагал, что его усадьба стоит на месте уцелевшей когда-то церкви. Обошел все окрестности. И однажды нашел то, о чем я говорил в начале нашей беседы. Помните, я упоминал о следах, указывающих на правдивость летописи? Если у вас есть время, я бы хотел продемонстрировать их вам.

* * *

В доме все были заняты своими делами. И существо слышало каждого из них. Оно не нуждалось в остром зрении, полагаясь на слух – и слух, и обоняние сообщали ему все необходимое. Дыхание. Стук шагов. Разговоры. Группы и одиночки. Главное – одиночки.

Существо было голодно. Власть господина держала его в узде, но не могла перебить неистребимое желание питаться, когда добыча так близко. За ослушанием всегда следовала смерть. Пусть. Инстинкт охоты был сильнее инстинкта самосохранения. Оставалось лишь выбрать жертву из тех, кто сейчас был один.

Мужчина в кабинете. Шелестит бумагами. Плохая добыча. Неудобная. Слишком молод и силен. Слишком много света. Будет сопротивляться.

(Постольский оставался в кабинете, продолжая разбор бумаг. После находки Корсакова ничего полезного или отдаленно связанного с делом обнаружить ему не удавалось. Финансовые документы. Чужие письма. Какие-то инженерные проекты. Павел уже собрался было отложить очередной чертеж, когда заметил почерк. Снова неряшливый, беглый, нервный. Проект явно был составлен совсем недавно. Постольский присмотрелся к документу – и обомлел.)

Мужчина в коридоре у спальни. Старше. Мерное дыхание. Будто бы спит. Но нет. Внимателен. Осторожен. Силен. В коридоре почти темно – окна закрывают гардины. Свет падает узкими полосами. Нет. Опасно. Слишком бдителен.

(Федор плохо спал прошлой ночью, однако не собирался никому уступать свой пост у спальни хозяйки. Армия осталась далеко в прошлом, но вбитые ею привычки никуда не делись. Рекрутов быстро отучали клевать носами, как бы измотаны они ни были. Вот и сейчас камердинер сидел на стуле, вслушиваясь в тишину, готовый встать на защиту хозяйки.)

Женщина в спальне. Вокруг нее темнота. Она спит, укрывшись одеялами и вздрагивая от страшных снов. Она не одна. В ее чреве растет и набирается сил малыш. Нельзя. Заманчиво, вкусно – но нельзя. Никакой инстинкт не пересилит ужас от того, что произойдет, если будет нарушен этот запрет.

(После исчезновения мужа Наталья и так пребывала словно в полусне. Поэтому, засыпая, она не видела разницы с явью. Боль, серость и страх. Страх за себя. За Николая. За их нерожденного ребенка. Страх заставлял ворочаться с боку на бок, тревожно вздрагивая.)

Мужчина во флигеле. Он постоянно регулирует свет, то распахивая занавеси, то закрывая их вновь, крутит фитили ламп. Плохо видит. Не слишком силен. Рассеян. Такой ничего не заметит. Нужно лишь подобраться осторожно, и… Или нет?

(«Невероятно», – бормотал Вильям Янович ван Беккер себе под нос. За свою жизнь и карьеру он повидал множество странностей, но озерный цветок превзошел все его ожидания. Беккер ставил опыт за опытом, поначалу не обращая внимания на то, как начинает глупо и радостно хихикать. Но что-то остановило его. Вильям Янович отстранился. Поправил очки. Аккуратно втянул носом воздух – и бросился распахивать окно.)

Женщина. В подвале. Одна. Стара. Мясиста. Тоже увлечена своей работой. Не успеет понять. Не успеет бороться.

(Марфа мурлыкала себе под нос старинную песенку, которой научила ее еще бабка. Все самые ценные вещи в их семье передавались по материнской линии. Не то чтобы их было много. Коростылевы, на фоне других дворян, могли считаться добрыми хозяевами, но все равно сколько скопит барская прислуга? Нет, богатствами Марфы были песни, что она пела; сказки, которыми делилась с детишками; да рецепты, по которым она не уставала готовить. Вот и сейчас стояла перед деревянной бадьей, придирчиво осматривая лежащие перед ней кочаны капусты, и раздумывала над вопросом, который и не снился сумрачному датскому принцу. «Быть или не быть?» Пф! Голубцы или щи? Вот в чем вопрос!)

Тварь выбрала свою жертву. Выбрала маршрут. Стены дома не были для нее преградой. Еще чуть-чуть – и голод отступит. Еще чуть-чуть – и один из обитателей дома умрет…