Читать книгу Баллада о Топорове. Стихотворения, воспоминания, статьи - Игорь Германович Топоров - Страница 3

В память об А. М. Топорове

В этот дом нас прибило из разных мест:

Я весь в бликах военных салютов,

Ты принёс свой тяжёлый, неправедный крест

Всенародной Голгофы лютой.

Как же ты постарел! Похудевший, измятый,

С поседевшей щетиной на впадинах щёк —

Целый день ты проводишь в неприбранной хате.

Ты, отец, постарел и душой занемог.

Нет в глазах твоих прежнего острого света,

Тускло смотрят, как в этой лачуге окно,

Что косится на нас из-под кружев газетных,

Пожелтевших, почти что истлевших давно.

Целый день ты с лица не уронишь улыбку,

Всё сидишь и молчишь, да кривишь щекой…

Но когда из футляра кормилицу-скрипку

Ты на свет достаёшь задрожавшей рукой

И когда ты её так влюблёно, так нежно

Вытираешь единственным чистым платком —

Ты становишься снова и светлым, и свежим,

И глаза твои трогает огоньком.

Ты сидишь предо мной похудевший, измятый,

Но когда в полутёмной крестьянской избе

Затоскует Массне, зазвенит Сарасате —

Я готов на коленях молиться тебе!

Льются звуки весенние, светлые, чистые,

И уже я не вижу твоей седины:

«Белой акации гроздья душистые

Вновь ароматом полны…».

Я вернулся, быть может неласковым сыном,

Неслучайно в глазах твоих часто укор,

Неслучайно и наших бесед половина

Превращается быстро в жестокий спор.

Но когда у твоей необритой щеки

Тёмным лаком сияет певучая дека,

Для меня нет больнее, острее тоски,

Нет любимей и ближе, чем ты, человека.

И я верю – мне скрипка об этом поёт —

что в какие-то лучшие годы

станет горе, что нынче твое и мое,

общей ношей большого народа.

1947 г.

Он век почти с упорством пилигрима

Шёл ради цели трудной, но святой,

Не проходя нигде в дороге мимо

Рождённого Добром и Красотой.

Он не страшился ни трудов, ни злобы,

Дав клятву жить, не тлея, а горя, —

И в хмурый мир, в таёжные трущобы

С ним приходила майская заря.

Неукротим, горяч – он был из клана

Неистовых служителей огня.

Возникнув, точно пламя из вулкана,

Он шёл, с дороги сумраки гоня.

Приязнь и гнев, восторги и обиды!

Во взлёте и на склоне лет.

Он был из тех, что в жизни, как болиды,

Сгорая, яркий оставляют след.

И всё ещё, хоть тих он перед нами,

Мысль не приемлет смерти торжество.

Вулкан потух? Нет, это просто пламя

Вернулось в глубь, исторгшую его.

25 июля 1984 г.

Алтайские степи,

Целинные степи…

Подвеска хрустальная

Гаснет и светит.

Коммуна не спит.

Собралась к огоньку.

Свет

Выхватил лица

Со лба

И до скул;

Свет

Руки тяжелые

Выбрал из тьмы…

Учитель читает

И внемлют умы.

Свинцовые годы.

Деникин, Шкуро…

Взводился и щёлкал

В атаках

Курок.

Враги предавали, клянясь и любя…

Правдивая книга

В гостях

У тебя!

1.

Покуда степь дремала,

учителя-изгоя,

смутьяна Адриана везли

из Подмосковья.

Везли его далеко,

все в сторону востока,

быть может, до Иркутска,

быть может, до Якутска…

А нарекли смутьяном

учителя простого

затем, что он крестьянам

толмачил Льва Толстого.

Он Пушкина и

Фета читал им при коптилке.

За самое за это

и оказался в ссылке.

…Уже в иную пору

родного государства

он рассказал мне, хворый,

про все свои мытарства.

Он шел не в ногу с веком,

был плотью – не металлом,

но в преисподней зэкам

Есенина читал он!

Больничная палата,

ко сну готовясь рано,

была концом баллады

смутьяна Адриана.

2.

Киношников влекла к себе природа

и звал объект, где планы претворялись.

Я говорил: – Снимайте Топорова! —

Не слышали. А, может, притворялись.

В сталелитейном

сталь была багрова.

Над стадионом

мяч звенел в зените.

Но я твердил: – Снимайте Топорова,

и хватит врать, что пленка в дефиците.

Уже топтался август у порога,

и теплый дождь над городом качался,

а я кричал: – Снимайте Топорова!

…И судя по всему, не докричался.

Играет камерный оркестр

Для юбиляра Топоро́ва,

Как будто истово окрест

Шумит осенняя дуброва.

Играет, собственно, ему,

Но незаметно,

Постепенно,

И мы уже по одному

Продуты вьюгою Шопена.

Искусы века поборов,

Необоримые порою,

Сидит на сцене Топоро́в

И наслаждается игрою.

За то, что обучал добру

И проживал

Не в хате с краю,

Ему сегодня не муру,

А только классику играют.

Растрогался,

Слезу смахнул,

Бледнее стал и отрешеннее.

Он в жизни всякого хлебнул!

Он причащается гармонии.

Сломил последнюю хулу,

Сквитался с кривдою последней

И шепчет музыке хвалу —

Красивый,

Девяностолетний…

Степана Титова учил Топоров

далекой, почти легендарной порой

в коммуне «Майское утро»:

Толстого читал и читал Золя,

учил наблюдать, как встает заря

и как угасает утло.

Брал его за руку – и за порог,

туда, где сосновый синел борок:

– А ну-ка, Стёп, попроворней! —

Учил ни звезды, ни гриба, ни листка

для памяти – емкого туеска —

в юности не проворонить.

И вырос Степан, возмужал Степан

и бегал по мокрым алтайским степям,

любил

                              под разлатым кедром.

На скрипке играл и травы косил,

потом у него народился сын,

и сына назвали – Герман.

А тот Митрофаныч, а тот Топоров,

представьте – жив, представьте – здоров!

Задиристый и бедовый,

по-молодецки – бегом, бегом

бежит на рассвете за молоком

с гремучим своим бидоном.

Я младше его на все тридцать пять,

а мне нелегко за ним поспевать,

как холст разрывая воздух.

Мгновенье одно и еще одно,

и – притяженье преодолено,

и мы уже плаваем в звездах.

О, как парит!

                        Он тычет мне в грудь.

На старости вдруг, как милость,

великая суть и малая суть

ему, старику, открылась.

Спасибо вам, старые учителя!

Толчок – и осталась внизу земля,

и в тучи уходит криво.

Вы нам помогли прозреть

                                            и понять,

что нечего зря на судьбу пенять,

когда за спиною крылья.