Читать книгу Собаки моей жизни (сборник) - Игорь Головко - Страница 6

Нет, во всём виновата тётя Лера, большая любительница собак, судья всесоюзной категории, проводившая всё свободное время в Клубе служебного собаководства, дружившая с известнейшим кинологом того времени, основоположником советского собаководства Мазовером. Она держала у себя громадную чепрачную с серым подпалом, то есть на её спине ярко выделялось чёрное пятно (чепрак – подстилка под седло), овчарку Тайгу, которая даже снималась в одном из советских фильмов пятидесятых в роли волка. Когда я восхищался её игрой, тётя Лера[2] возмущалась: «Не могут собаки играть волков! Они смотрят налево или направо, поворачивая голову, а волк поворачивается всем туловищем!» Но мне, как и многочисленным советским зрителям, это казалось несущественным, если вообще кому-то, кроме меня, что-то казалось. Кто знает, как смотрит волк?

Тётя Лера в двенадцать лет со своими питомцами

Кажется, что это и есть Любовь…

Лера Александровна Данилова (без головного убора) в судейской коллегии выставки служебного собаководства в пятидесятых

А может, всему виной «Буратино» с его пуделем Артемоном, соседская овчарка Гранат или «тёткин» Бор, Боря, если полностью. Тайга родила щенят. Четвёртый муж тёти Леры, писатель Георгий Кублицкий, не выдержал щенячьего нашествия и ушёл к другой, безщенячьей. Одного из щенков Тайги, тоже серого с чепраком, тётя Лера подарила своей тёте, моей двоюродной бабушке, Ксении Михайловне Горбуновой, известному всему миру учёному в области гальванотехники. Его и назвали Борей, или сокращённо Бором.

Я каждое лето проводил на её профессорской даче в Семхозе, под Загорском (ныне Сергиевым Посадом), с удовольствием общаясь с этой умной, прекрасно выдрессированной овчаркой. Он безукоризненно без поводка ходил рядом, сидел и лежал на выдержку в любом указанном месте, и как вершину дрессуры тётя Ксения – так уж у нас в семье повелось, называть многочисленных двоюродных бабушек «тётями» – любила показывать многочисленным гостям цирковой номер. Ему клали на кончик носа кусочек сахара, и Бор сидел, скосив оба глаза к сладкому объекту, пуская слюну, но сахар не трогал. Звучала команда: «Ешь!» – сахар подлетал на полметра вверх, и уже через секунду Борик сжёвывал его с громким хрустом и с чувством глубокой благодарности смотрел на сахарницу, готовый сколько угодно раз повторить свой трюк. И, естественно, он по команде или просьбе подавал любую лапу. Левую так левую. Правую – пожалуйста! С удовольствием.

Бор умел быть незаметным, почти не лаял, всё время спал на коврике в кабинете дачи и лишь однажды проявил свои жизненные инстинкты, когда в сильнейшую грозу, ночью, испуганный, залез ко мне в кровать спиной, опустив ноги к полу, – пытаясь этим продемонстрировать, что он спит на полу, – прижавшись, дрожа от страха всем телом и активно портя сельский воздух.

Интересно, что запрещающая команда, которая среди кинологов звучит как «фу», в семье тёти произносилась как «ту». Это была причуда дяди Павлуши[3]. Ему не нравилось слово «фу». Я помню его довольно плохо, так как он умер от рака, чуть пережив пятьдесят. А команда осталась жить ещё многие годы. Тётя Ксения не особенно баловала пса разносолами, а просто наливала в миску обычный «человеческий» суп и приговаривала:

«Мясо, мясо». «Неужели мясо?» – спрашивал удивлённо я, рассматривая в зелёной жиже плавающие листья капусты. «Да нет, конечно. Это я его стимулирую». Мясо давно было выловлено нами.

В городе мы с тётей и Бором гуляли по ночам или ранним утром, кому как нравится, прохаживаясь по Орлово-Давыдовскому переулку Москвы, когда все остальные, нормальные люди мирно спали, и не столько из-за трудности прогулки в центре густонаселённого города с огромной собакой, а из-за ритма научной работы тёти Ксении – она предпочитала работать по-сталински, ночами, а засыпать, когда уже светало, и вставать после полудня.

Бор прожил долгих собачьих шестнадцать лет, что случается среди собак крупных пород крайне редко, и оставил в моей душе неизгладимый след чего-то тёплого, ничем не заменимого.