Читать книгу Дома не моего детства - Игорь Гуревич - Страница 8

1

Июльский летний день едва пробивался в небольшое окошко, освещая Гинду Черняховскую. Она сидела посреди комнаты на низенькой скамеечке, широко расставив ноги, в застиранном длинном цветастом фартуке и общипывала тушку курицы. Гинда была настолько увлечена работой, что не замечала ни жаркого июльского солнца, в кои веки заглянувшего к ним в подвал, ни бисеринок пота, блестевших в ранних морщинах смуглого обветренного лица. Женщина, числящаяся по всем документам домохозяйкой, ловко выдёргивала остатки куриных перьев, прижимая их большим пальцем к широкому лезвию ножа, и что-то тихо напевая на идиш.

– Геня, что ты там бормочешь, мейделе?[27] – подала голос из своего угла Ханна.

Гинда ничего не ответила, только отмахнулась от матери, и продолжила нашёптывать себе под нос: «Вемен цу немен ун нит фаршемен?»[28]

Всего час назад курица была живой, среди пяти таких же несчастных подруг, приготовленных на заклание. Вокруг шумел Бессарабский рынок. Хотя на Подоле был свой вполне приличный базар, Гинда Черняховская, в забытом напрочь девичестве носившая фамилию Праздник, предпочитала закупаться на Бессарабке, которая считалась самой дорогой в Киеве. «Я не такая богатая, чтобы покупать что попало», – говорила она. На базар Гинда ходила не так чтобы редко – картошка, зелень, молоко девочкам. Но мясо брала по исключительным случаям. Случаи эти не имели никакого отношения к праздникам: религиозные Гинда не признавала – скорее соблюдала, раз так положено, а советские воспринимала по красным цифрам в отрывном календаре – цифры она понимала и считала более чем хорошо, даже в уме.

«Седьмое – это что?» – спросит, бывало, словно увидит впервые. «Мама! – возмущается смышлёная старшая дочь Этя, круглая отличница и пионерка. – Это же “красный день календаря – день Седьмого ноября”!» – «Ша! Шейне то́хтер[29], что ты так кричишь, как резаная? Я без тебя вижу, что красный, как кровь с куриного горла. Праздник какой?» Этя чуть не плачет, но сдерживается: с мамой много спорить было нельзя, та могла и шлепнуть тем, что было под рукой. Чаще под рукой у мамы была какая-нибудь тряпка – прихватка или, того хуже, половая. Тряпкой она лупила ловко – быстро и хлёстко, при этом умудрялась достать по лицу. Было не столько больно, сколько обидно.

«Это день Великой социалистической Октябрьской революции», – как на уроке отвечает дочь. – «Ой-вей! И не говорите! – всплёскивает руками Гинда. – А что так длинно? Скажи просто “революции”. Я же не совсем дура». – «Геня, прекрати издеваться над ребёнок!» – подаёт голос с топчана старая Ханна. «Мама, что вы всякий раз! Кто ж издевается? Просто хочу, чтобы Этечка всё знала, чтобы у неё была возможность показать свою память». – «Геня, прекрати! Она без твоей помощи замечательно учится. Вон одни пятёрки и благодарности. А ты её только расстраиваешь своей глупостью».

Гинде нравится, что говорит мать про Этю. Она вытирает руки о фартук, подходит к Эте, гладит её по голове и целует в лоб. Потом направляется к комоду, достаёт из верхнего ящика стопку благодарностей, написанных каллиграфическим почерком, и просит дочь прочесть, что там написано. Девочка отнекивается для виду – пионеры не любят хвастаться. Однако в конце концов сдаётся под материнским натиском и не без удовольствия читает вслух благодарности ученице киевской школы Эте Черняховской. Гинда присаживается на табурет и, закрыв глаза, слушает, утвердительно кивая головой и даже иногда поднимая указательный палец в особо значимых местах. Когда читка завершается, Гинда подводит итог: «Молодец, майн либе то́хтер[30]! Надо чтобы и Элка так училась. Чтобы вы обе были умными. Чтобы жили лучше, чем мать необразованная». Гинда шлёпает себя ладонями по коленям и со словами: «Надо делом заниматься» – поднимается и идёт дальше хлопотать по хозяйству или уходит добывать деньги на хлеб насущный, ведь Мойша опять ничего толком не принёс, потому что больше половины месяца проболел.

Этот маленький концерт повторялся в семье Черняховских всего каких-то три-четыре раза в году. Больше праздничных выходных в стране не было. И если с Первым мая Гинда ещё как-то свыклась, Новый год воспринимала как само собой разумеющееся и без календаря, тем более что выходным днём он не был, то красный день 22 января[31] её приводил в изумление и возмущение одновременно. Изумлял этот день потому, что, сколько Этя ей ни объясняла, Гинда никак не могла взять в толк: «Кому нужно это Кровавое воскресенье и, если столько народу царь поубивал, зачем его отмечать, да ещё выходным делать?» А возмущала эта красная дата по причине присутствия дома мужа, которого в этот день надо было кормить по полной – с утра и до вечера. А Мойша, хитрец этакий, уж раз выходной, не отказывал себе в удовольствии пропустить стопочку-другую или, того лучше, товарища пригласить в их сырой и нищий полуподвал: в одиночку ведь отмечать не с руки. В общем, тот ещё «красный день» – одни расходы.

Зато 18 декабря Гинда знала без всяких «красных» отметок и выходных. День рождения Сталина. В этот день она обязательно готовила что-нибудь вкусненькое на вечер из того, что бог послал, и не отказывалась от наливочки. Спрашивать, с чего такое рвение, никому ни в семье, ни среди соседей в голову не приходило. Как-то однажды, сев за накрытый стол, на котором стояли картошка в мундирах прямо в чугунке и добытая по случаю селёдочка, приправленная уксусом, взбрызнутая подсолнечным маслицем и присыпанная кружочками искристо-белого лука, Гинда налила себе и Ханне по рюмочке, кивнула мужу, чтобы не отставал, и сказала: «Он всё видит. Нам зачтётся». Мойша, успевший до её слов поднести к губам стопку с водкой, даже поперхнулся. Гинда сердито зыркнула на мужа. Тот, смущаясь, успокоил её: «Геня, ша! Видит так видит: за Сталина, чтоб ему было хорошо» – и одним глотком выпил.

2

Гинда сидит на низенькой скамеечке посреди комнаты, широко расставив ноги. На ней длинный застиранный фартук, голова повязана белым платочком узлом на затылке. Гинда общипывает перья с тушки свежеубиенной курицы. Миска с куриным горлом и головой стоит на столе. Гинда собирается фаршировать шейку манкой с перемолотой куриной печёнкой. Это целая история: стащить кожу с куриного горла, набить фаршем и зашить с двух сторон, чтобы не вывалилось. Набивать надо в меру, иначе вместо рулета будет расползшаяся тухэс[32]. Гинда умеет готовить и красиво, и пальчики оближешь!

Но шейка – это потом. Надо опалить и разделать курицу. Пока Этя где-то с соседскими мальчишками бегает. Пока Ицик, у которого сегодня то ли отгул, то ли выходной, на пару с Верой пошёл в кино, прихватив с собой маленькую Эллу. Пока муж с работы не пришёл. Перья она потом вымоет, высушит, добавит к другим припасённым и набьёт подушку – лишним не будет.

В дверь постучали.

– Заходи уже! – крикнула Гинда.

В комнату вошла младшая сестра Соня, с порога сморщила нос:

– Здравствуй, Геня! Хоть бы окно открыла: курицей сырой всё провоняло и кровью.

Гинда поднесла тушку к самому носу:

– Ничего не пахнет. А что ты у нас такая чистоплюйка?

– При чём здесь это? Можно ж на улице.

Гинда хмыкнула:

– Ну да! Чтобы тут же твоему Сене передали: Геня курицу купила – можно приходить с обыском. Или уже передали и заместо него ты пришла?

– Гинда! – крикнула из своего угла Ханна. – Это ж твоя сестра!

– Что вы говорите, мама! А что эта сестра не вспоминает за это, когда ейный Сеня, келев[33], каждый раз шмонать нас наведывается?

– Мама! – призвала к матери Соня, опасаясь проходить в комнату, где Гинда, не меняя позы, продолжала ловко орудовать ножом и пальцами, избавляя от перьев куриную тушку. – Мама! Я сейчас уйду.

– Соня, прекрати уже! – приструнила младшую дочь Ханна. – Ты за этим сюда пришла, чтобы с Геней разбираться? Проходи, рассказывай. Нам твой Сеня неинтересен. Нам ты интересна и дочки твои. Как они, кстати?

Косясь на сестру, которая, не обращая на неё внимания, продолжала делать своё дело, Соня прошла и присела к столу.

– Девочки хорошо. Мира к школе уже готовится. Сеня с ней по вечерам букварь читает. Учиться она очень хочет, прямо мечтает. Говорит: «Мама, когда я уже в школу пойду?»

– Ай, умничка! – умилялась Ханна.

– А Верочка в садик пошла. Хорошо ходит, ей нравится.

– Ай, умничка!

– Сеня, когда есть время, сам её с садика забирает.

– Ай, умничка Сеня! – вставила слово Гинда. – Меньше б ко мне заходил, больше б времени оставалось на детей.

Соня сдержалась и промолчала: понимала, сейчас сестра окончательно пар выпустит, успокоится и можно будет поговорить. Минуты две в комнате стояла тишина.

– Окно чего не откроешь? – повторила Соня свой вопрос.

– Жара с асфальта, откроешь – вообще задохнёмся, – ответила успокоившаяся Гинда и добавила: – Крылышки тебе куриные дать на суп?

Соня начала было отвечать:

– Спасибо, Геня, у меня есть. Сеня… – и осеклась. Зачем понапрасну сестру дразнить?

– Ну тогда ладно, – сказала Гинда, поднимаясь и распрямляя затёкшую спину. Свернула перья в холщовую тряпку, тушку куриную положила в миску к голове и шее. – Потом опалю, когда уйдёшь. Компот свежий будешь, из яблок?

– Буду.

– И я с вами, – подала голос Ханна.

Потом сидели втроем за столом, беседовали за жизнь.

– А что это у тебя живот подрос? – спросила Гинда.

Соня залилась краской:

– С чего ты взяла?

– У нас тут слепая только мама, – усмехнулась Гинда. – Сколько уже?

– Четвёртый месяц.

– Хорошо-то как! – заулыбалась Ханна.

– Чего хорошего, мама? – Гинда опять стала закипать. – Скажите ещё: «Ай, Сеня-умничка!» Они, конечно, хорошо живут, но куда ей третьего с её Сеней? Он же тот ещё лэмэх[34] и болтун.

– С чего ты взяла? – расстроилась Соня. Сестра, какой бы она сварливой ни казалась, любила её, можно сказать, вырастила, в жизнь вывела. И если уж Геня говорила что-то о людях, то это были не пустые слова – значит, она что-то знает.

– Значит, знаю, – не стала вдаваться в подробности Гинда. – Одно тебе скажу: болтает он много и про свои дела, и про начальство. А нынче времена непростые.

– Да откуда ты знаешь?! – не выдержала Соня. В глазах у неё заблестели слезы. – Ты даже газет не читаешь.

– А зачем мне их читать? – удивилась Гинда. – Вон ты читаешь, а всё равно ни черта не понимаешь. Ладно, не расстраивайся, Сонечка, если что случится не так, не оставим, поможем, – притянула сестру к себе вместе со стулом, обняла. Сильная была Геня, даром что маленькая, крепкая была. Ханна говорила: «Стожильная».

Ханна встала со стула и, касаясь края стола, подошла к дочерям, положила правую ладонь младшей на живот, подержала полминуты, потом удовлетворённо кивнула и сказала:

– Дочка будет.

– Ой! – вскрикнула Соня. – Сеня меня убьёт. Он сына хотел.

– За сыном пусть в приют идёт, – сказала Гинда.

– Зачем мне чужой? – всхлипнула Соня.

– Соня, ты дура, – беззлобно сказала Гинда – У тебя вот третий ребёнок будет, а ты всё ещё бестолковая. Пошутила я. Никуда твой Сеня не денется: на что старался, то и получил. У меня вон тоже две девочки. Девочки – это хорошо. Когда мальчиков много рождается, тогда война случается.

– Ты откуда знаешь?

– Люди говорят. Люди – это тебе не газета. Так зачем всё-таки пришла?

Соня ничего не ответила, прошла к дверям, сняла с гвоздя ридикюль, который там оставила, когда входила. Из ридикюля достала какой-то бумажный свёрток и подала его Гинде.

– Что это? – удивилась Гинда.

– А ты разверни.

На Гинду накатила тёплая волна. Так бывало, когда она в какой-нибудь подворотне брала деньги за дефицитный товар. Могли обмануть: сбежать с товаром, а вместо денег «куклу» подсунуть – бывало такое, и не раз. И всё же самое плохое случалось, когда милиция накрывала. Гинда слышала про такие «случайности». Но Бог её хранил, потому что в эти моменты она ему усердно молилась про себя. И сегодняшняя курица была подтверждением тому, что Бог на её стороне. Однако ещё один свёрток в течение одного дня был явно перебором: она почти наверняка знала, что там.

– Что это? – повторила Гинда и сама же себя обвинила за глупый вопрос: что, не видно, что это деньги?

– Это деньги, – ничуть не подтрунивая над сестрой, серьёзно ответила Соня. – Там, конечно, немного, но всё-таки. Это Сеня передал. Сказал, что это твои.

Гинда поначалу совсем растерялась, но внимательно посмотрела на сестру – и всё-всё поняла.

Она не стала отталкивать от себя свёрток, не стала шуметь, возмущаться. Просто подошла к сестре, обняла её, прижала крепко к себе и прошептала на ухо:

– Спасибо тебе, Сонечка. Я знаю, это ты. Сене не скажу. Спасибо, родная.

Соня отстранилась и, опустив голову, чтобы не выдать слёз, выскочила за дверь.

Гинда стояла посреди комнаты, вытирая глаза уголком фартука.

– Соня хорошая девочка, – сказала Ханна и добавила: – И Сеня хороший. Просто работа у него такая.

3

Входная дверь со стуком распахнулась, и по ступенькам сбежала Элла с криком:

– Мама! «Нас мало, но мы в тельняшках!» – в свои два с половиной она говорила просто замечательно.

– В каких тельняшках? Что за глупости? – осекла дочку Гинда.

– Это мы кино с ней смотрели, «Мы из Кронштадта», – пояснила вошедшая следом Вера.

– Глупости! – повторила Гинда. – Мойте руки, садитесь за стол.

– А что, Мойша уже пришел? – поинтересовался Ицик, поддерживая жену под локоть.

– Отчепись уже от Веры своей! – вместо ответа сказала Гинда.

– Геня, у тебя сегодня горячка приключилась? – удивился Ицик.

– У неё каждый день горячка, – вставила слово из своего угла Ханна и добавила: – Соня приходила, за Сеню разговор завели. Она опять беременна.

– Мама! Шо вам неймётся? Шо сразу всем сообщать надо? – всплеснула руками Гинда.

– А шо мне остаётся? Видеть не вижу, так хоть слышу. А тебе надо, чтобы ещё и глухонемая была?

– Всё, ша, родные! Мы идём мыть руки, – пресёк разгорающуюся свару Ицик и, продолжая держать жену под локоть, увлёк её в комнату. Вскоре там послышался звон рукомойника.

Ханна зашаркала по комнате, выставляя вперед руку, добралась до ведра с ковшом. Позвала внучку:

– Элла, поди сюда, полью тебе.

Гинда молча стала накрывать на стол. Расставила алюминиевые миски, разложила ложки. В центре поместила огромную кастрюлю с бульоном. Положила в чистом полотенце мацу[35]. Вечер советской пятницы. Хороший субботний ужин.

Между тем дверь опять отворилась, и в комнату спустился Мойша с Этей.

– На улице встретил, – пояснил жене. И, не говоря больше ни слова, скинул сапоги и ушёл за занавеску за печкой, откуда вскоре появился в холщовых домашних брюках, в кипе и рубашке с цицит[36].

Гинда отмерила мужа недоброжелательным взглядом и спросила:

– Это обязательно?

– Гинда, сегодня суббота, – не повышая тона, спокойно ответил Моисей.

– И что? Как будто ты всякий раз об этом вспоминаешь!

– Так и ты не каждый раз курицу готовишь.

– А потому что на неё надо заработать, – Гинда еле сдерживалась. Ей хотелось кричать, плакать, выть, но больше всё-таки кричать на них всех. На вечно влюблённых друг в друга бездетных Ицика и Верку. На мужа своего насквозь больного, харкающего по ночам, выплёвывая остатки лёгких, искалеченных на войне. На Соньку, сестру свою, – дуру набитую, в очередной раз залетевшую от Сени-урода. На несчастную маму, от которой проку ни на грош, так ещё и шуточки отпускает. На Элку-мелкую: вон как ластится к Верке, больше, чем к матери родной. Даже на Этю, самую первую, которая выжила у неё после двух детей, умерших в раннем младенчестве. На Этю, за которую она боялась больше, чем за всех остальных, вместе взятых, которую жалела и баловала безмерно, потому что…