Читать книгу Портрет прекрасной наездницы - Игорь Иванович Бахтин - Страница 1

Клёны сбрасывали остатки своего багряного наряда в пучившиеся от дождя лужи; понурые люди, нахохлившись, мокли на автобусной остановке, по проспекту медленно полз поток машин с включёнными фарами и работающими «дворниками». Дмитрий стоял у окна, наблюдая за удручающей картиной последних дней осени. «Лета агония ― осень, стремительный листопад. Средь зеленеющих сосен клёны роняют наряд», – сложилось в голове. Он улыбнулся: «Неплохое начало для лирического стихотворения, наполненного осенним сплином. Грустное это зрелище – увядание природы. В преддверии зимы, у меня всегда возникает чувство, будто я прощаюсь с дорогим мне человеком, слава Богу, что это расставание не навсегда. Скоро мои клёны оголятся совсем, придут первые заморозки, а за ними зима и долгое, долгое ожидание весны. Я устал. Устал от работы, однообразия, от одиночества с которым, кажется, начинаю свыкаться. Надо лечь, почитать хорошую книгу или посмотреть кино, давно собирался пересмотреть «Пролетая над гнездом кукушки». Нет, пожалуй, остановлюсь на книге. Любимый Фолкнер месяц лежит на тумбочке недочитанный. Почитаю всласть, и буду спать всё воскресенье. Понедельник обещает быть тяжёлым. На работе аврал, заказы горят, а смежники что-то притормозили, – придётся эту неделю попахать. Вообще-то и об отдыхе пора бы подумать, Дима. Может слетать на недельку в какую-нибудь южную страну, погреть старые кости, подготовиться к нашей долгой питерской зиме?»

Он задёрнул шторы, сходил на кухню, принёс на подносе рюмку коньяка, плитку шоколада, блюдце с ломтиками лимона, лёг на диван и нажал на кнопку пульта – Пол Маккартни под аккомпанемент акустической гитары нежно выводил «Blackbird»; Дмитрий прибрал звук до минимума, взял в руки книгу и улёгся поудобней.

Звонок телефона его не обрадовал, но взглянув на дисплей, он улыбнулся: «Костик».

Костя в своей манере затараторил, выстреливая фразы пулемётными очередями:

– Валяешься, старик? Куксишься, смотришь телек и хандришь? Повышаешь настроение небольшими порциями коньяка? Хочешь, скажу марку? «Ахтамар». Угадал? А я сегодня стихотворение написал, прикинь, на стихи осенняя погода потянула. Зацени, ты же у нас как-никак поэт, учился этому делу. Слушай: падают, падают листья, этой осенью будет амнистия. Но это, Димыч, всё, на что меня хватило. Но согласись, что рифма листья-амнистия гениальна? Я на такси к тебе еду. Уже подъезжаю к тебе, минут через десять буду у тебя. Ты, давай, давай, вставай, поднимайся рабочий народ, одевайся. Возражений не приму.

– Куда, Костя? В кои веки я решил отоспаться: первые выходные за три недели и, между прочим, двенадцатый час ночи. Неохота, Кость, – попытался отбрыкаться Дмитрий, но Костя был неумолим:

– С каких это пор ты стал с курами-то ложиться? Димыч, я как-то тебе говорил, что у меня есть дядя. Как там, у Пушкина: «…мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог»…». Ну, этот совсем ещё не занемог ― старичок ещё, ого-го, в отличной форме. Короче, дядя Володя, крутой и известный питерский художник, час назад он позвонил мне и слёзно умолял приехать к нему сейчас же – гены родственные взыграли. Причина, вообщем-то, весомая: у него сегодня юбилей. А я, Димон, к своему стыду, напрочь забыл о том, что у меня есть в городе близкий родственник, хотя прошлые годы всегда звонил ему на его дни рождения, да и заезжал изредка. Петрович, по всему, обиделся на меня не на шутку. Обозвал оболтусом, эгоистом, который забыл про существование родственников, дескать, он мог умереть и никто бы из родственников об этом не узнал. И он, чёрт побери, прав, разумеется. Краска стыда не сходила с моего лица, когда он мне всё это выговаривал. К тому же юбилей у него оказывается не простой, а знаменательный: ему сегодня стукнуло пятьдесят пять лет – типа, круглый отличник. Отказать ему было бы с моей стороны полным свинством, но и ехать к нему одному, мне в облом. Мы с тобой такие, Дим, друзья, что куда ты – туда и я, так ведь? Между прочим, у него любит тусоваться всяческая халявная богема и дамы питерского полусвета, так что вечер обещает быть интересным.

– А аврал? Очень хочется отдохнуть, – ещё раз попытался отбиться Дмитрий, но без уверенности на успех. – Там же, наверное, не лимонад пить придётся?

– Аврал? Что наша жизнь? Аврал! ― пропел Костя фальшивым тенорком. ― Димыч, нужно делать паузы в словах, как поётся в одной хорошей песне. И в делах нужно делать паузы – человек не лошадь ломовая. Насчёт лимонада… гарантирую тебе, что там будет прекрасная закуска: дядя Володя, кроме всего, ещё гурман и великолепнейший повар. Так что не дрейфь, старик. Как там казак Платов Левше говорил, когда инструктировал его перед поездкой в Британию, ах, да: «Не пей много, не пей мало – пей средственно». Мы вполне можем воспользоваться этим мудрым советом. Кстати, Левша, как и мы, был реальным металлистом, ха-ха-ха. Это мой любимый герой.

– А подарок? Неудобно как-то, – стал сдаваться Дмитрий.

– Но проблемо. Заедем в супермаркет, купим какого-нибудь хорошего пойла и цветы, он белые розы любит.

– Змей-искуситель, – рассмеялся Дмитрий.

Дверь квартиры Костиного дяди на Кронверкской набережной открыла друзьям после их долгих звонков, миловидная и явно пьяненькая девушка. Впустив друзей в квартиру, в которой грохотала музыка, она, изучив взглядом друзей, произнесла, растягивая в улыбке влажные сочные губы:

– Я – Маргарита. На Лысую гору летаю на метле раз в год ― на первомайские праздники, в Питер возвращаюсь похорошевшей. Руки не распускать – я уже занята, но ребята вы ничего – симпатичные, разрешаю вам ухаживать за мной. Только, пожалуйста, делайте это красиво, без дешёвых трюков, если не хотите услышать от меня моё самое страшное «фи». А, на самом деле, мне очень скучно, мальчишки, здесь собрались такие умники-зануды, что от тоски зубы сводит. Давайте повеселимся, а? Мой соверен, что-то сегодня не в духе, ходит в либеральной угрюмости, встревоженный «немытостью России» и пьёт, как портовый грузчик. А вы, господа, надо полагать, художники-авангардисты, андеграундщики?

Костя, вешая куртку на вешалку, весело подмигнул Дмитрию.

– Мы, дорогая Марго, реальные металлисты широкого профиля. Мыслим категориями квадратных метров и погонных рублей. На сантиметры не мелочимся, но за качество работы всегда отвечаем.

– На металлистов как-то вы не очень… где ваши кожанки, «хайры», наколки, цепи, прибамбасы профессиональной принадлежности? Вид у вас, мальчики, совсем не сюррный, приземлённый, хотя, повторюсь, ребята вы ничего – симпатичные.

– Эту детскую ступень развития мы давно переступили. В настоящий момент мы находимся на новом этапе нашей жизни. Мы, дорогая Маргарита, в поиске подходящего имиджа к своему внутреннему состоянию, – с серьёзнейшим видом произнёс Константин.

– О кей, тогда пройдём сначала на кухню, вам полагается штрафная рюмка, для поднятия внутреннего состояния до нужного уровня. Выпьем за знакомство и за новые радостные этапы в жизни каждого из нас, – рассмеялась Маргарита и повела друзей в кухню, где заставила их выпить по фужеру Мартини; сама она залпом, по-мужски, выпила рюмку водки, заставив весело переглянуться друзей.

Вошедший на кухню мужчина с козлиной бородкой с недовольным, брюзгливым видом, быстро окинул недоброжелательным взглядом Костю и Дмитрия, и громко произнёс:

– Маргарита, я тебя обыскался. Дорогая, где ты пропадаешь? – произнёс он громко, с обиженным выражением лица.

– Вообще-то, здороваться нужно с людьми. Заблудился в трёх соснах? Тебе компас нужен, что бы меня в квартире найти, Лев Михайлович? У тебя как всегда навигатор на хороших людей барахлит, – ответила Маргарита, хмурясь.

Мужчина помялся. Ещё раз, окинув взглядом приятелей, он спросил, изучающе взглянув на Костю с Дмитрием.

– Пардон. С кем имею честь?

– Константин Сергеевич Мельников, имею честь быть родным племянником виновника сегодняшнего торжества Мельникова Владимира Петровича, а это мой друг – Автандил Медузович Горгония, художник-маринист из Абхазского города Гантиади, – серьёзным тоном произнес Константин, протягивая руку мужчине.

Дмитрий, не выдержав, рассмеялся, а мужчина, поморщившись от крепкого рукопожатия Константина, пробормотал:

– Ах, вот так … вы ― художники. Очень, очень рад.

– Не похоже, что ты рад знакомству, Лёва. Что-то физиономия у тебя кисловата – пробурчала Маргарита и повернулась к Косте.

– Так вы племянник Петровича? Действительно с Петровичем похожи. Ах, Петрович, Петрович, я его обожаю! Классный он мужик. Давайте, ребята, пройдем в гостиную. Вся блудня там, а юбиляр наш там верховодит. Он сегодня в ударе.

Она потянула Костю за руку, Дмитрий и Лев, переглянувшись, пошли за ней.

В большой гостиной с двумя эркерами магнитофон извергал звуки блюза в исполнении Джо Кокера, несколько пар танцевали, в эркерах курили. На рояле в беспорядке громоздились бутылки, стаканы, вазы с цветами, отдельно стоял растерзанный стол с закусками; сам виновник торжества Мельников, крепкий мужчина с седоватой бородой, стоял посреди гостиной и внимательно слушал толстячка, который что-то ему быстро и горячо говорил.

Увидев направляющихся к нему Маргариту, Костю и Дмитрия он, бесцеремонно закрыл рот собеседника рукой и, широко раскрыв в стороны мощные руки, двинулся навстречу Константину, говоря:

– Кого я вижу! Константин неуловимый! Собственной персоной!

Схватив засмущавшегося Костю в свои медвежьи объятия, он долго его тискал и похлопывал по спине, а когда отпустил покрасневшего племянника, молодо пробежал и выключил музцентр.

Требовательно стуча по крышке рояля ладонью, под недовольные возгласы остановившихся пар, он закричал:

– Господа, господа, тихо, тихо! Внимание! У меня дорогой и желанный гость – мой родной племянник Константин, имя это на латыни означает «постоянный», «стойкий», правда «постоянство» моего племянника лучше всего выражается в его забывчивости: не балует он меня воим вниманием. Оболтуса этого, господа, я пестовал в его детские и отроческие годы. Отдавал ему своё драгоценное время, пытаясь научить держать в руке карандаш и кисть. Тщетно! По моим стопам, он не пошёл, а может и правильно, что не пошёл: больше знаний – больше печалей. Поприветствуем Костю и его друга. И наполняйте, наполняйте бокалы.

Гости с удовольствием шумно наполнили бокалы, а через минуту-другую про новых гостей забыли, ― общество давно дошло до тех кондиций, когда тормоза начинают отказывать. Кто-то опять включил музыку, пары пошли танцевать, другие уединились в эркерах, третьи устроились у стола с закусками.

Костя с Дмитрием остались стоять с бокалами в центре рядом с именинником. Владимир Петрович, обняв Костю, стал расспрашивать его о житье-бытье, но тут к ним подошёл толстячок, проговоривший унылым голосом:

– Мне пора идти. Ты мне так и не ответил, устраивает ли тебя сумма гонорара?

– Это Арнольд Петухов, ― обнял, недовольно поведшего плечами толстячка,― мой кормилец. Модный и весьма плодовитый писатель. Ребята, я этого пошляка терпеть не могу, (толстячок обиженно сопел), да, да, я это ему и в глаза говорю, но благодаря нему на столе моего дома частенько появляется внеплановая выпивка и закуска, поэтому приходится его терпеть. Он кропает великолепные генитальные, пардон, гениальные опусы, а я подрисовываю его замечательных, вечно сексуально озабоченных героев, готовых постоянно ко всяким извращениям, мерзостям и даже убийствам.

– По-моему, ты уже основательно набрался. Петрович, ― тщетно пытаясь освободиться от рук Мельникова, проговорил писатель.― У меня нет желания выслушивать твои пьяные колкости.

Мельников хлопнул толстячка по плечу.

– Давай так: в понедельник увидимся и ещё раз поговорим, я что-то сегодня не готов к расчётам, а с тобой ухо нужно держать востро. Ты ведь плут и собираешься меня надуть Арнольд? Скажи честно: ведь собираешься?

Ничего не ответив, Арнольд освободился от рук Мельникова и ушёл.

– Вот с такими кадрами приходиться иметь дело, нет покоя даже в день рождения, ― обнял Костю Мельников, ― А сейчас веселиться, веселиться и ещё раз веселиться, как говорил товарищ Ленин матросу Железняку.

– Дядя у тебя и, в самом деле, ещё тот перец, ― смеясь, сказал Дмитрий Косте.

* * *

Гости расходились под утро, еле двигая ногами. У входной двери произошла неожиданная стычка Маргариты с Львом. Он был пьян, и грубо схватил её за руку, когда она, прощаясь с Костей, поцеловала его в щёку. Вырвав руку со словами: «Пьяный Отелло ― страшней трезвого Дракулы», Маргарита взяла Костю под руку, бросив Льву: «Меня проводит Константин». Через пару часов Костя вернулся, празднество продолжили втроём на кухне. Спать Мельников уложил друзей на безбрежный кожаный диван.

Когда Дмитрий открыл глаза, его ноздри учуяли идущий из кухни аппетитный запах, уши уловили голоса, чуть слышную музыку и звон посуды. Чувствовал он себя совершенно бодрым. Умывшись, прошёл на кухню, где Костя сервировал стол, а Мельников в халате, жарил на огромной сковороде яичницу с ветчиной.

– Ну, ты и горазд поспать! Я уже хотел тебя идти будить, братишка. Присаживайся к нашему шалашу. Пивка или водочки? ― хлопнул друга по плечу Костя. Он, кажется, уже успел «причаститься».

– Не прикасаться к спиртному без моей команды! Сейчас я положу из этой сиротской сковородушки яичницы на ваши тарелки, и тогда можно будет и выпить. Коллегиальность, господа, коллегиальность и иерархия. Что у нового поколения тормозов совсем нет? Перед вами мужчина в возрасте, разменявший пятьдесят пять лет, а вы в его присутствии собираетесь устроить попойку, забыв, понимаешь, всякие приличия, – прикрикнул шутливо на Костю Мельников.

– Ладно тебе, Петрович, – рассмеялся Константин. – Какая иерархия? Ворчишь – это верный признак старения. Я про эту иерархию еще, когда на заводе работал, наслушался. Заводские старожилы нападали на молодежь, мол, какая-то она не такая пошла, эта самая молодёжь. Вот в наше, мол, время было, о-го-го – вот это молодёжь была! Потом эти люди, которые нас хаяли, старели, уходили, и та самая молодежь, которую они хаяли, уже сама постаревшая и заматеревшая, в курилке заводила ту же бодягу: мол, вот в наше время была молодёжь.

– Да, шучу я, племяш, шучу, – ответил Мельников, неся шипящую сковороду к столу. Кладя большие порции в тарелки Кости и Дмитрия, он продолжил:

– А ты, дорогой Константин, по сути, произнёс сейчас спич из Экклезиаста. Налей-ка мне крепенькой.

– Что за зверь такой Экклезиаст? – с интересом спросил Костя, разливая водку в рюмки.

– Это из Библии, о том, что ничего в мире не меняется, только внешние признаки, – ответил Мельников. – Давайте-ка, за вас за молодых и выпьем.

Позже они сидели в уже прибранной гостиной, пили кофе, курили. У эркера на подставке стояла картина, накрытая плотной тканью. Костя, оглядев гостиную, удивленно спросил у дяди:

– Дядя Володя, я только сейчас заметил, что в твоей квартире нет ни одной картины кроме этой, накрытой простынёй. Помнится, в мой последний визит к тебе, все стены были в картинах и офортах. Куда они подевались?

– Что подарил, что продал, – ответил Мельников. – Все свои угасающие силы бросил на работу вот над этой картиной.

Костя произнеся: «Шедевр?» – встал и пошёл к картине с явным намерением снять с неё простыню.

– Тихо, тихо, стоп! – привстал с кресла Мельников. – Никто не имеет допуска к этой картине, кроме меня.

– Не понял? – остановился Костя. – Что за условности?

– Остынь, Константин, и присядь, – сказал Мельников, и Константин, недоуменно поглядывая на дядю, вернулся в кресло, с удивлением уставившись на него.

Мельников раскурил трубку. Заговорил он после долгой паузы.

– Бзики есть у многих, а у художников они у всех. Иногда довольно странные, и экстравагантные, но не буду об этом. Достаточно прочитать хотя бы о Дали и Босхе. Мой бзик, свою давнюю идею фикс, я воплотил в этой картине. Мне, друзья, всегда хотелось написать свою условную Джоконду. Каких только задумок у меня не было! Не буду об этом. Сколько женщин здесь мне позировало, и каких! Но моей несравненной Джоконды среди них не было, а я упорно продолжал искать её. Часто видел её во сне, легко переносил этот облик на холст, но чего-то всегда не хватало, чего-то живого, ― вытащенная из сна была нереальной женщиной. Но чудеса встречаются ― я её встретил, что называется «в натуре»!

– И она, как и все твои натурщицы возлежала обнажённая вот на этом твоём знаменитом диване, и стала твоей возлюбленной? Колись, дядя, – рассмеялся Костя.

Мельников скривился.

– Константин, ты вульгарен. Джоконде не приличествует раздеваться перед творцом. Кстати, о Джоконде. Когда-то по заказу какого-то нувориша, один пройдоха, по имени Винченцо Перуджиа, спёр картину из Лувра, но облажался. Оказалось впоследствии, что это всего лишь копия. Оригинал ещё раньше выкрал некто Жорж Буле, нотариус по профессии, но со своим необычным «пунктиком» в голове. Дома он устроил алтарь, где вместо иконы стояла Она. Сам он прекрасно рисовал, но писал только Её. В конце концов, всё открылось. Нотариуса вычислили и определили в клинику для душевнобольных, где он выпросил краски и написал по памяти свою очередную Джоконду, да так хорошо написал, что предприимчивый хозяин клиники за хорошие деньги продал картину в какую-то галерею. Оставшись без своего идеала, наш нотариус, затосковал и начал писать свою очередную Джоконду. Но не успел её закончить. Ему показалось, что она с портрета смотрит на него презрительно, усмехаясь. Такого удара он не выдержал и скончался перед портретом своей возлюбленной.

– Бред какой-то. Такие страсти вокруг какой-то картины. Хотя, дядя Володя, ты меня заинтриговал, – сказал Костя. – Нам-то ты можешь показать своё творение. Родному-то племяннику можно довериться?

Он повернулся к Дмитрию и шутливо-строгим голосом, подмигнув, приказал:

– А ты, Дмитрий, выйди или закрой глаза. А вообще – это свинство, дядя, скрывать от глаз знатоков свои творения. Искусство в массы – вот лозунг достойный уважения.

Мельников подошёл к картине. Повернувшись к друзьям, он раздумчиво сказал:

– Еще никто не видел её. Когда у меня собираются такие компании, как вчера, я прячу картину подальше от посторонних глаз. Люди частенько становятся скотами, когда наберутся. А эта дама… эта дама не должна зреть скотства. Я не хочу, чтобы она видела человечество в его потно-похотливом греховном состоянии, ― это её оскорбляет.

Костя присвистнул:

– Да у тебя точно пунктик, дядя Володя! Попахивает кондовой мистикой. Это же всего лишь портрет! И ему должно быть всё равно кто на него смотрит. Как всё равно вот этой бутылке пива у меня в руке.

– Костя, ты ужасный неуч и циник. Но почему же, скажи мне, люди замирают у Моны Лизы? Почему спорят о ее загадочной улыбке? – пылко воскликнул Мельников. – Почему мы не можем оторвать глаз от творений древних мастеров, застываем изумлённые у беломорских петроглифов? Почему стоим подолгу у икон? Почему потом, когда мы уходим из музея, мы ещё долго находимся под впечатлением увиденного, возвращаемся мысленно к нему. Быть может, что-то сошло с картин и вошло в нас? Основатель ислама Мухаммед запрещал рисовать лица людей и утверждал, что человек может сойти с картины и потребовать свою душу, но так как кроме Аллаха, этого никто сделать не сможет, такой человек будет творить зло и остановить его будет очень не просто. К словам Мухаммеда у нас никто серьёзно не относиться. А зря! Я думаю, что существует и обратная связь: не только мы получаем сильнейший эмоциональный заряд, но и изображение получает импульс и не всегда положительный. Как это аукнется, трудно представить. Вспомните, что произошло с «Данаей» в Эрмитаже. Человек с неким пунктиком плеснул на картину кислотой. На картину ли? Или на саму Данаю? Может он не желал, что бы её лицезрели бездушные массы и похотливые онанисты или она, что-то такое шепнула ему на ухо?

– Мистика! – упрямо повторил Костя. – По-моему, у тебя башню сорвало реально, дядя Володя. Давай, наконец, посмотрим на твою прекрасную даму и получим обещанный эмоциональный заряд. Мы люди с позитивным настроем и дама на картине, надеюсь, от нас не пострадает.

Мельников покачал головой.

– Ты упрямец. Перечитай «Портрет» Николая Васильевича Гоголя или «Портрет Дориана Грея». Могу ещё кое-что предложить почитать на эту тему. Гениев эти вопросы занимали, а наш Костя сразу всё отметает. Мистика, видите ли!

– Ладно, колись, дядя. Показывай свою Джоконду, – хмыкнул Костя.

– Хорошо, – вздохнул Мельников и взялся за край простыни.

– Гульчетай, открой личико, – хихикнул Костя, и в следующее мгновение в комнате стало необычайно тихо и откуда-то взявшийся луч света, осветил картину.

На ней была изображена юная девушка в костюме наездницы. Она стояла у дерева, на ветвях которого расселись птицы, со стеком в руке рядом с белой лошадью, у ног её мирно лежали оленёнок, рысь и змея. Девушка была удивительно хороша! Длинные русые волнистые волосы струились по её плечам, пухлые губы были чуть приоткрыты, широко поставленные прекрасные серые глаза, в которых незримо витала загадочная светящаяся улыбка, смотрели куда-то вдаль. Картина была написана в манере старых фламандских мастеров, но прекрасная наездница вышла удивительно современной.

На несколько минут в комнате повисло молчание. Нарушил его Костя. Он почти выкрикнул:

– Прикольно! Магнетирует! Ты ― мастер, дядя! Но всё же, это портрет, как портрет – сколько таких портретов? Ты написал картину в стиле какого-то старья, но дама твоя вышла такой современной и такой сексуальной, пальчики оближешь! Ты её мог одеть и в джинсовый костюм, и в свадебное платье, в маленькое чёрноё платье а-ля Коко Шанель и даже в крестьянский балахон и это бы не испортило обедни. Чертовски хороша девица и с тайной какой-то. Но, дядя Володя, что-то я не слышал о Джокондах наездницах. Почему ты её не поместил в какой-нибудь средневековый интерьер?

– Соображаешь, племянник, – удовлетворённо хмыкнул Мельников. – Таких дам мать-природа воспроизводит на свет немного. Всего несколько особей в сто лет. Они вбирают в себя черты множества прекрасных женщин многих эпох и, берут от них всё самое лучшее. Вот и Таня моя такая. Я написал много эскизов, но остановился на наезднице, мне хотелось, чтобы её окружала живая природа, а она сама была бы её самым ярким воплощением.

– Ага, а рысь с оленёнком и змея у её ног перестают быть врагами перед такой красотой? ― рассмеялся Костя, а Дмитрий, не отрывая глаз от картины, воскликнул:

– Таня? Это не собирательный образ?

– Танечка, ― произнёс Мельников, будто наслаждается звуками этого имени. ― Она мне позировала в этой комнате. Всё остальное: лошадь, дерево, пейзаж, одежду, животных, вот эту золотую брошь в виде ящерицы на её камзоле я после пририсовал…

– Красивая, – проговорил Дмитрий, почему то с обидой в голосе. – Вы поддерживаете с ней связь?

Мельников бросил быстрый взгляд на покрасневшего Дмитрия.

– Связь – это слова из обихода сотовых операторов и пошловатых потаскунов, – надавливая на слова, сказал он, но тут же смягчил тон:

– Мы поддерживаем дружеские отношения. Эта девушка, не из нынешнего ряда беспардонных девиц-хохотушек, которые изъясняются несколькими словами вроде Эллочки-людоедочки всегда готовых к неожиданным приключениям. Таня Каретникова серьёзная, честная, чистая девушка, немного ещё дитя, ребята и прекрасная пианистка. Не скрою, я испытывал к ней влюблённость и нежное обожание, но это были чувства мудрого старца, а не горячего мачо. Мне этого вполне хватало для вдохновенной работы.

– Так она питерская? – жадно всматриваясь в картину, – спросил Дмитрий.

– Зацепило Диму, – хохотнул Костя, бросая быстрый взгляд на товарища.

– Она из пригорода Ростова-на-Дону. Учится в консерватории. Я с ней познакомился в филармонии на концерте. Уговаривать позировать пришлось долго. Вначале она ходила ко мне с тётушкой. Такая, знаете, дама благородная, из ленинградских интеллигенток, в какой-то немыслимой шляпке, из тех, что носили дамы во времена Марины Цветаевой. А живёт Таня у этой матронессы в квартире на Галерной. Нравиться вам моя работа, Дмитрий?

За него, расхохотавшись, ответил Константин:

– Ему не работа, а Таня твоя явно понравилась и это странно. Он любитель совсем других картин. У него в комнате висит картина, на ней какая-то уродка в зелёной шляпе с красными волосами. Затаскал меня по музеям, просвещает металлиста.

– Ну, тебе-то, племянник, совсем не помешает по музеям походить, – сказал Мельников и, с интересом глянув на Дмитрия, спросил у него:

– Любите фовистов?

Дмитрий заторможено отвёл глаза от полотна с наездницей, моргнув глазами, спросил:

– Простите, что?

– Костя сказал, что вы интересуетесь живописью, но кажется, тяготеете к модернистским течениям?

Костя опять встрял:

– Димка, учился на философском…

– Дмитрий ответил смущённо:

– Мои пристрастия непостоянны. Был период, когда я ходил очарованный творчеством классиков, титанов эпохи Возрождения, Ренессанса, после влюбился в импрессионистов, волновали меня и Матисс, и Ван Гог, и Гоген… всегда любил русскую живопись, особенно Серова.

– Фовизм… эмоциональная суггестивность и декоративность, внутренняя организация средствами композиции, – проговорил задумчиво Мельников, – расчёт на эмоциональное воздействие на зрителей. Костя, кажется, говорил о «Женщине в зелёной шляпе» Матисса? Ну, что ж, красные волосы, зелёный цвет носа, переходящий в красный цвет щёк, плечи опять зелёные, но шея уже красная, это вызывает оторопь, воздействует на подсознание. Великой гордыней были охвачены все эти художники-изобретатели новшеств, поругатели и осквернители классического искусства, оттого и фовизм не прожил долго. Хотя, справедливости ради нужно сказать, что Матисс рисовальщиком был отменным, у него был тонкий рисунок, и он занял достойное место на художественном Олимпе. Мне кажется, они выпендривались, а на самом деле завидовали классикам. Моё мнение сформировалось давно и ничто не может его поколебать: западное искусство стало загинаться из-за слепой веры в святую троицу в лице Шопенгауэра, Ницше и Фрейда. Модернизм…

Дмитрий, делая вид, что он с интересом слушает Мельникова, смотрел на картину, ему это было не трудно делать: картина была за спиной художника.

Засиделись у Мельникова допоздна. Ещё много пили и Дмитрий постоянно ловил себя на мысли, что думает о девушке, изображённой на картине. Когда уже уходили, Мельников придержал Костю в дверях за плечо и сказал:

– Кстати, о мистике, Фома ты наш неверующий. Был такой немецкий художник Франц Штофф. Он рисовал ужасные пейзажи, черепа, кости, людей, обвитых змеями. На одной из своих картин он изобразил взрослого фюрера. Гитлер стоял в чёрном плаще с мечом в руке на фоне огненно-красной ауры. Внизу своей картины художник оставил свой автограф: Франц Штофф, моя первая работа маслом, 1889 год. Между прочим, Константин это год рождения Гитлера. Врубаешься? Вот так бывает. Некоторые исследователи считают, что это исчадие ада сошло с картины Штоффа.

Костя, обнимая с любовью дядю, рассмеялся:

– Ты непоправимый мистика! А Танечка-то случайно не сходит к тебе с картины, Петрович? Не укрывает тебя, когда ты ночью сбрасываешь с себя одеяло?

– Дурак ты, Костя, хотя и парень хороший. Но хороший парень, – это не профессия, племянник, – сказал Мельников, рассердившись, кажется, по-настоящему.

– Да пошутил, я пошутил, – ответил Костя, тиская дядю в крепких объятиях. – Люблю я тебя, дядя Володя. Повезло мне с тобой. Иметь родственника гения – это классно, не всем так везёт.

Дмитрий при расставании с Мельниковым был рассеян и задумчив.

В эту ночь Дмитрию приснился сон.

Он вёл в поводу белого коня, на котором сидела Таня, девушка с картины Мельникова. Они шли цветущим лугом и остановились у полноводной реки. Дмитрий помог девушке сойти с коня и, когда её ноги коснулись земли, она оказалась в его объятиях; девушка не отстранилась от него, от неё пахло нарциссами, она смотрела в его глаза любящим доверчивым, чистым взглядом. Дмитрий, чувствуя, что тонет в этих прекрасных глазах, потянулся с колотящимся сердцем к её влажным приоткрытым губам, пушистые ресницы девушки качнулись, она закрыла глаза в ожидании поцелуя.

Но Дмитрия подкинул на кровати звонок будильника. Он открыл глаза, недоуменно обвёл глазами свою комнату и тут же быстро закрыл их. Ему страстно хотелось снова очутиться в этом чудесном сне, увидеть его продолжение, которое сулило желанный поцелуй прекрасной наездницы.

Но в комнату вползало серенькое, пасмурное питерское утро, клёны за окном стояли голые, накрапывал дождь. Любимая песня «Лейла» Эрика Клептона не подняла ему настроения, гантели он с раздражением бросил на пол посреди лоджии, сделав всего пару движений. Не допив кофе, он вышел из дома.

Машину он вёл рассеянно, пару раз сделал опасные неосмотрительные манёвры. В голове его жил живой образ прекрасной наездницы, её близкие губы, доверчивый взгляд прекрасных глаз. Ему чудился аромат юного тела, почему-то ему казалось, что это должен быть аромат нарциссов.

Когда Константин зашёл в кабинет к Дмитрию, вид у него был унылый, на крепкое рукопожатие друга он ответил вяло. Костя внимательно глянул в удручённое лицо друга.

– Да, не заболел ли ты часом, брат? Видос у тебя такой, будто ты не спал, или спал в мороз на парковой скамье.

Дмитрий, стуча по клавишам клавиатуры, кисло улыбнулся.

– Всё хорошо, Костя, всё хорошо.

– Не очень-то хорошо, по-всему, ― с сомнением качнул головой Костя. ― Нам привезли металл, мне нужно идти принимать. С новостройки пришла выгодная заявочка, люди хотят наши входные двери эконом класса купить. Объём большой. Переговори с ними. Ну, я побежал…

Дмитрий, молча, и согласно кивнул головой, продолжая клацать по клавишам, вид у него был «потухший». Костя остановился.

– Димыч, да что с тобой? Сидишь истукан-истуканом! Может, скажешь мне, что происходит?

Дмитрий закинул руки за голову, откинулся расслабленно на кресло и закрыл глаза.

– Костя, я правильно понял, из рассказа твоего дяди, что прекрасная наездница живёт в Питере и учится в Консерватории?

Костя расхохотался.

– Так ты в натуре прикипел. Ты правильно понял, романтик, наездница в Консерватории учится.

Дмитрий встал из-за стола и подошёл к окну, стоя спиной к Константину, он тихо проговорил, улыбаясь чему-то:

– Я её в чудесном сне сегодня видел, я рядом с ней стоял… она ещё лучше, чем на картине. Теперь, вот, всё из рук валится, невыносимо хочется её видеть.

Он повернулся к Косте и заговорил горячо, с горящими глазами:

– Я должен её видеть! Я проеду, Кость, к Консерватории. От нас до Театральной площади всего ничего. Ничего не могу с собой поделать. И, знаешь, у меня такое чувство, что я её сегодня непременно встречу.

– Но, ты вообще, можешь себе представить, сколько времени можно таким Макаром простоять у Консерватории в надежде встретить прекрасную наездницу? Не проще ли узнать в деканате расписание её занятий, ведь Петрович и фамилию её назвал.

– Да, да, Каретникова, хорошая фамилия, ― задумчиво проговорил Дмитрий и упрямо мотнул головой:

– Это не то, не то. Это, Костя, как-то практично и трезво. Я верю в свою интуицию, и должен её проверить. Я непременно её увижу сегодня. Всё, всё, я поехал, Костик.

– Надеюсь, интуиция тебя в этот раз не обманет. Ты романтик и мистик, вас с моим дядькой спаровать ―то-то парочка выйдет, ― сказал Константин и, помолчав, добавил:

– Кстати, позавчерашний вечер у дяди, внёс кое-какие коррективы в мою жизнь. Завтра Маргарита переезжает ко мне. Так что, жду тебя в гости с прекрасной наездницей. Это, в самом деле, было бы клёво. Ладно, удачи. Надеюсь, ты встретишь её. Хорошо бы не на коне с хлыстом, ха-ха.

– Погоди, ― остановил Костю Дмитрий, ― ты не чуешь запах нарцисса?

– У чую запах горелого металла из цеха, где его сейчас режут, ― расхохотался Костя.

– Странно, меня преследует запах нарцисса…