Читать книгу Предновогодние хлопоты - Игорь Иванович Бахтин - Страница 2

Выйдя из подъезда, Максим огляделся и присвистнул. Услышав ответный посвист из-за ряда металлических гаражей, он пошёл на этот сигнал, сгорбившись и прихрамывая. Обойдя крайний гараж, он остановился и простужено просипел:

– Где вы, сучьи дети, заныкались?

Из промежутка между двумя гаражами высунулись Эдик и Лана.

–Чё так долго-то, Макс? Мы чуть в снеговиков тут не превратились. Блин, такой «колотун» сегодня, ещё и ветер! Взял? – Эдик, приплясывая, растирал ухо.

– А тебе очень хотелось, чтобы я взял, да?!– Максим опустил на снег пакет, который был у него в руке. – Облом. Весь мир против нас. Вы это ощущаете или всё ещё думаете о жратве, куреве и герыче?

– Чё делать-то теперь, Макс? – спросила Лана.

– Утопиться в Неве. Готовьте гробы, ходячие мертвецы, облом, – процедил Максим сквозь зубы.

Вид у него был озлобленный. Он кривил лицо, часто и быстро почёсывал то шею, то лицо, то подбородок, будто кто-то его покусывал.

– Облом, – простонав, повторил он, присаживаясь на корточки. – Надо было тебя, Эдусик-долбусик, послать, чтобы ты послушал эту рожу козлиную. Убил бы гада. Барин, тварина. Глядя в его сучьи глаза, мне пришлось с подхалимским видом выслушать лекцию на тему «ничто не вечно под луною», а так хотелось в рожу его прыщавую дать. Мы, оказывается, народ недостойный доверия и уважения, потенциальные клиенты ментовки и морга. А у него бизнес, ему выручку утром деньгами сдавать нужно, а не фотоаппаратами ворованными. Прикиньте – выручку! Владелец ночного супермаркета, блин. Сидит, тварина, вмазанный, с тёлкой шампанское посасывает. Собачья жизнь, дауны конца двадцатого века. Собачья.

Проговорил он это с отрешённым видом с закрытыми глазами, безвольно опустив голову, потирая ладонью висок, будто говорил сам с собой. Невнятно пробормотав: «Голова моя», он поднял горсть снега и растёр им лоб.

– Жрать дико хочется, Макс, – плаксиво проныла Лана, – и холодно, блин.

На ногах у неё были лёгкие кроссовки, она подрагивала от холода.

– Как же вы меня, твари, достали! – Максим встал, злобно выругался и ударил её кулаком в плечо. – Жрать она хочет, холодно ей! Нету бабла, дура, нету. Я доходчиво объясняю, или тебе в рыло дать, чтобы ты заткнулась? Иногда мне кажется, что вы с Эдиком инопланетяне и у вас ломок не бывает. Вы всё время только и ноете и талдычите о жрачке и сигаретах.

Он вытащил из пакета фотоаппарат – это был старый «Кодак», задумчиво повертел его в руках, выругался и неожиданно размахнулся и швырнул его через крыши гаражей. Звука падения не последовало – аппарат где-то мягко провалился в сугроб.

– Псих! – вскинувшись, прошипел Эдик. – Это ж дорогая штука, можно было продать ещё, если не здесь, то в другом месте или в комиссионку сдать.

– Беги быстрей. Найди и продай – все деньги твои. Ничего не хочу – сдохнуть, сдохнуть хочу. Сдохнуть прямо здесь, чтобы не видеть ваши рожи тупые! – яростно проговорил Максим, сжимая голову руками. – Как же земля носит таких баранов! Повторно объясняю для тупиц: иностранцы свято верят в закон и в полицию. Сто процентов хозяин этого фотика, со своей верой в закон уже сходил в нашу родную ментовку, ещё и паспорт этого аппарата предъявил. Помнишь, что машина с финскими номерами была, кретин? Хочешь встретить ночью ментовской патруль с такой бомбой на руках? Когда глянут на твои вены, вспомнят и про разбитое стекло машины, и убийство африканского студента из Кении, а заодно и государственный переворот в Буркуна-Фасо припишут. На себя в зеркало глянь, уродец, ты даже на владельца копеечной «мыльницы» не тянешь.

– А чё, в натуре, убили негра? – потрясываясь, спросила Лана.

– И ещё шесть корейцев, дура, – рявкнул Макс и застонал, – кретинка конченная. В узлы меня скручивает, коленку тупым сверлом сверлит. Сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть.

Он обхватил голову ладонями и со стоном, сдавливая её, повторил сквозь зубы:

– Сдохнуть.

Оттолкнув Лану, повернулся к гаражу и стал мочиться с болезненной гримасой на лице, говоря:

– А знаете, почему я с вами ещё говорю? Чтобы удостовериться, что я ещё живой. Не доставайте меня, я могу взорваться.

– Чё нам теперь замерзать, что ли? Надо было фотоаппарат не выкидывать, можно было им расплатиться с водилой. Вечно у тебя закидоны, – недовольно пробурчал Эдик.

– Заткнись, дебил сообразительный, в рожу сейчас получишь, – сказал Максим и неожиданно, вытянувшись и напрягшись, прошипел, прикладывая палец к губам: «Тихо, уроды! Тихо, я сказал!».

Застёгивая джинсы, он протиснулся в промежуток между гаражами, высунул голову. Наблюдая за подъехавшей к торцу дома машиной, он шёпотом комментировал свои наблюдения, подрагивая всем телом, то ли от холода, то ли от возбуждения:

– Чувак из машины вышел, прощается с водилой. Если он в этот дом, то ему через траншею не перебраться. Придётся ему кружным путём пойти, то есть, между гаражами. Сейчас все так ходят, видите, как здесь снег протоптан. Как ломает, как крутит! Я, наверное, сейчас своё дерьмо съел бы, если бы знал, что это поможет».

Он пнул ногой торчащую из снега трубу, нагнулся, расшатал и вытащил её из-под снега. Почёсываясь и продолжая наблюдать из своего укрытия за человеком, вышедшим из машины, он быстро и нервно говорил:

– Холодно. Нормальные люди зимой в перчатках ходят. Значит так, если этот кент сюда пойдёт, я попытаюсь его вырубить, мне уже всё по барабану. А ты Эдос-слабоумный, меня подстрахуешь. Возьми кирпич под ногой. Бери, бери, вонючка, поможешь, если силы меня оставят и я потеряю сознание… или умру…

Тельман, а это был он, попытался перелезть через бугор, не смог и двинулся, как и предполагал Максим в проезд между гаражами.

Максим перестал дрожать, бросил, не поворачиваясь к Эдику:

– Бьёшь клиента по тыкве, если что-то не так пойдёт. Тихо, твари, он идёт.

Эдик согласно кивнул головой, взгляд у него был затравленный, глаза бегали. Максим опустил трубу к ноге, поменялся местами с Ланой, стал в нише у самого её края, слегка высунув голову, чтобы видеть жертву. Эдик позади него жарко дышал ему в шею. Ощущая нечистое дыхание товарища по несчастью, Максима накрыл мощный прилив злобы и отвращения. Ему захотелось развернуться и начать бить Эдика трубой. Заскрипев зубами, он больно толкнул его локтем в бок, прошипев: «Зубы чистить нужно и мыться. Воняешь, как кабан».

Выйдя в проезд между гаражами, Тельман остановился, и оглядевшись, расстегнул брюки. Справив нужду, обтёр руки снегом и сделал роковые для себя шаги. Как только он оказался у проёма между гаражами, в котором притаилась нечистая компания, Максим выскочил и замахнулся трубой.

В удар он попытался вложить всю свою злобу на окружающий мир, который был сейчас виновником всех его страданий. Но, когда он замахивался, Тельман испуганно повернулся к нему. С широко раскрытыми глазами он вскинул руки, закрывая голову.

Удар пришёлся в лоб, раскинул слабый щит из рук, принявших удар на себя. Он не закричал, а только слабо вскрикнул: «Вай, мама!» Несколько секунд он непонимающе смотрел на дрожащего, опустившего трубу Максима, потом огненный шар у него в голове разлетелся в клочья, мир объяла крутящаяся темень, ноги подогнулись.

Максим выругался и вскинул руку для второго удара, но ему не пришлось этого сделать: Тельман, осев, мягко упал на спину, нелепо раскинув руки в стороны. Эдик стоял, замерев, с кирпичом в руке, с неестественно вытаращенными глазами, свободной рукой растирая ухо.

Лана первой нарушила молчание. Она высунула голову из проёма.

– Ну, чё там? Уже?

Максима охватила дрожь. Он отбросил трубу, согревая ладони дыханием, нагнулся к неподвижно лежащему Тельману.

– Редкостный же ты сучара, Эдик. Обосрался от страха, да? Я же сказал тебе бить, если что, – сказал он, не оборачиваясь к Эдику.

– А когда мне бить-то его было? Он же от твоего шикарного удара сразу вырубился, – вывернулся, хохотнув, Эдик.

Он отбросил кирпич и стал рядом с Максимом. Лана вышла из ниши.

– Он, чё копыта откинул или отключился? Блин, а курить, как охота. Пацаны, а это, кажется, «чурка» усатый, – с любопытством разглядывая лежащего, прогундосила она.

–Усатый «чурка» получил по тыкве от Макса придурка, – пробормотал Максим, опустился на колено и расстегнул дублёнку Тельмана. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака пузатый бумажник, открыл его и, достав из него стопку российских денег, присвистнул. Пустой бумажник полетел в снег, скомканные деньги перекочевали в карман джинсов; из другого кармана пиджака он извлёк пачку стодолларовых купюр, перетянутую резинкой. На мгновение застыв, ошарашенно разглядывая деньги, он порывисто вскинул руку с деньгами вверх.

– Yes! Неисчислимы милости твои, Господи. Наконец-то ты услышал мои молитвы, а этому хачу просто не повезло сегодня.

Сунув доллары в карман куртки, он споро обшарил все карманы, забрал сигареты и зажигалку, документы отшвырнул в сторону. Лана с Эдиком оцепенело наблюдали за его действиями. С тревогой озираясь, Эдик тихо пробормотал:

– Уходить надо, Макс.

– Тут ты, сучара, голову включаешь, – задумчиво разглядывая залитое кровью и покрывающееся снежинками лицо Тельмана, – сказал Максим и повернулся к товарищам спиной.

Ничего им не сказав, неожиданно быстрым и уверенным шагом он пошёл, но не к проспекту, где можно было остановить машину, а вглубь жилого массива. Эдик с Ланой, недоуменно переглянувшись, бросились его догонять. Догнав, пристроились за его спиной.

Максим шёл дворами, напряжённо наморщив лоб, колено не болело, он перестал почёсываться, ломка куда-то улетучилась. Но она никуда не делись – это было обманчивое состояние, возникшее оттого, что реле в голове переключило векторы его внутреннего эмоционального состояния, притушив ненадолго страдания.

Вид у него был сосредоточенный и спокойный, в голове лихорадочно прокручивались варианты дальнейших действий. Чувствительное реле самосохранения наркомана, подпитываемое вечным током подозрительности, страха и абсолютного безверия включилось, подавая ему тревожные, беспокоящие и усиливающиеся сигналы о какой-то будущей неминуемой опасности. В этот раз катализатором этого усиливающегося тревожного состояния были деньги в его карманах, они его несказанно радовали, но и «жгли», став источником беспокойства. Он прекрасно осознавал, что деньги, и при этом такие большие, вполне могут принести наркоману неприятные сюрпризы. Не в пример своим бестолковым и нечасто «включающих» головы подельников, он не утратил способности размышлять, делать выводы, принимать решения, иногда неожиданные и решительные, а сейчас был именно тот случай, когда нужно было принимать решение. Но возбуждение и сумбур в голове не давали ему прийти, а сопевшие за его спиной неразлучники Лана и Эдик нервировали, не давая сосредоточиться и начинали бесить.

После затянувшейся длительной полосы безденежья, полуголодной жизни, заставлявшей идти на криминальные подвиги, утомительных и мучительных рысканий в поисках наркотического зелья, высвечивался новый, благодатный вектор движения, обещавший при правильном раскладе и удачном стечении обстоятельств относительно длительный период благополучной жизни. Но сейчас ему требовалось остаться на время одному без своих беспокойных занудных коллег, чтобы успокоиться и обдумать ситуацию. Привыкший с ними не церемониться, он резко остановился. Оглядев заискивающе заглядывающих ему в лицо Эдика и Лану, он достал из кармана российские деньги, и протянул Эдику четыре купюры: две по пятьсот рублей и две сотенные.

– Назначаю тебя временно исполняющим обязанности командарма, поскольку Лана может быть только санитаркой. Задача наисложнейшая и ответственная: ло́вите «тачку» и едете до метро «Звёздной». Ждёте меня там, где автобусы на Колпино останавливаются. Там куча ночных магазинов. Жратвы какой-нибудь купите, сигарет, а я подкачу минут через двадцать.

Эдик ошарашенно заморгал глазами.

–Ты чё, Макс? Я в непонятках…

– Это твоё обычное состояние. Приказ начальника – закон для подчинённых, – произнёс Максим сухо.

Он потёр правый бок, чувствуя, как со спины, в него медленно просачиваются злые горячие щупальца, предвестники боли.

– Я понял, понял. А чего мы не вместе-то? – говорил Эдик, абсолютно не надеясь на правдивый ответ. Спросил на всякий случай, будучи совершенно уверенным, что Максима он теперь долго не увидит. Такую ситуацию он представлял себе совершенно реально, потому что сам бы поступил бы именно так: не моргнув глазом «кинул» бы товарищей, он привык так поступать. Он никому давно не верил, этому способствовала угарная жизнь наркомана и немалый стаж бесконтрольной, загульной жизни, искривлённая психика и окружение, в котором все беззастенчиво врали, кидали друг друга и обворовывали.

– Человеку иногда требуется остаться одному, говорили мудрецы, сейчас для меня наступил именно такой момент. Сказал расходимся, – значит расходимся. Не доставай меня, Эдичка. Ты же знаешь, что когда мне плохо, я и убить могу, а мне сейчас плохо, – Максим начинал заводиться.

Эдик это почувствовал, он хорошо знал взрывной норов Максима. Его затапливал приступ дичайшей злобы и зависти, но он, сдерживаясь, проныл фальшиво-угодливым тоном:

– Ну, хорошо, хорошо, понял, понял, подкинь сигарет, Макс.

Максим дал подельникам по сигарете, щёлкнул зажигалкой, пропищавшей «Когда Святые маршируют», закурил сам.

– Прикольная зажигалка, – хихикнула Лана.

Бросив быстрый взгляд на хорошо знакомый, не предвещавший ничего хорошего оскал Максима, она ничего не стала спрашивать: получить ещё один болезненный удар в плечо или в лицо не хотелось. Эдик же попытался, впрочем, безо всякой надежды на успех, ещё раз «пробить» Максима, хотя бы по-малому.

– Подкинь ещё пару рубликов. Продуктов побольше возьмём…

– Шакалишь. Сребролюбие – порок. Что ж ты такой пёсоголовый? Ты, чё в поход собрался, а рюкзак дома забыл? Перебьёшься. Банковать буду я, а ты должен мне хвостиком махать и благодарно поскуливать, – жёстко оборвал его Максим. – Ну, что стали? Валите! Всё, всё – разбегаемся. Место встречи изменить нельзя.

Эдик, потоптавшись на месте, попросил:

– Подкинь ещё пару сигарет.

– Ку́пите. В пачке три сигареты осталось, – раздражённо бросил Максим, и не оборачиваясь, пошёл по заснеженному тротуару.

– Пошли, пошли, подруга, – Эдик зло дёрнул за рукав Лану, оторопело провожающую взглядом быстро удаляющуюся фигуру Максима.

Оглядываясь, они двинулись к шоссе. Оглянувшись в очередной раз, и уже не увидев Максима, Эдик сказал:

– Ну, чё, Лануся, гульнём на деньги нашего щедрого спонсора? Теперь мы не скоро его увидим.

– Почему не увидим? Ты чего Макса парафинишь-то?

– Да зачем мы ему нужны теперь? Ты видела, какой у него пресс баксов?

– Он, что, кинет нас?

– Нет, он нам откроет счета в банке, а сам отъедет срочно в тёплые края, поправлять подорванное здоровье, открыточку нам пришлёт, поздравит с Новым Годом. Дура! Башка дырявая, – зло рявкнул Эдик и смачно «выстрелил» ноздрёй, закрыв одну большим пальцем.

– Так, чё? – Лана остановилась.

– Та не чё, дура! – толкнул он её в плечо, – едем к «Звёздной». Хрен разберёт нашего прибабахнутого «библиотекаря». Он, кажется, совсем слетел с катушек от счастья. Подождём его там.

Злоба на Максима, гнетущий приступ отчаяния и паники, дикий взрыв ломки, страх перед реально замаячившей полосой очередного этапа безденежья, а значит и физических страданий, ввели Эдика в ступор, парализовали способность размышлять. Но никакого решения в голову не приходило, да и не могло прийти: клетки мозга давно объединились в одну большую, разбухшую желейную субстанцию, которая питалась «лекарством», а «голодать» она не могла и не желала. Все её желания фокусировались только в этой точке приложения, всё остальное было прикладным, побочным. Тело выполняло присущие ему функции и без «лекарства», но без него оно было второстепенным придатком, находящимся на иждивении жадной клетки, от «сытости» которой зависели его рабские ощущения, физические, эмоциональные, психологические и чувственные. Отсюда и цель была одна: возвращать однажды приобретённые сладостные ощущения, иллюзорные и кратковременные. Дегенеративное состояние согласия с пресловутым принципом «цель – оправдывает средства» давно уже стало руководящей матрицей. Все здравые размышления, тормозящие этот революционно-инфернальный постулат он исчерпал ещё в ранней юности, крепко сдружившись с ничегонеделанием, враньём, жадным стремлением к «удовольствиям». Совесть – барометр нравственного здоровья человека, давным-давно «рассосалась», а освободившееся место заняла наглая, изворотливая, беспринципная фурия, потакающая и оправдывающая его любые гнусные желания и действия.

Лана что-то безумолку ему говорила, но он ничего не слышал. Его била дрожь, злые мысли плясали в голове, болезненно сталкиваясь, все они исходили из одного центра – из обиды на мир, несправедливый, жестокий к нему и ненависти к Максиму. Деструкция стремительно прогрессировала.

– – —

Но в этот раз Эдик действий собрата по шприцу не угадал. Да, горячечная мысль «свалить» от своих нерадивых коллег явилась Максиму первой, она овладела им в тот миг, когда в его руках оказались деньги Тельмана. Но трезвое: «Куда сваливать?! Сил-то совсем нет, нужно бы для начала «поправиться», ночь продержаться, да утра дождаться, заставило отложить это решение.

Он лихорадочно прокручивал в голове варианты своих дальнейших действий. Раздумывая, он всё время возвращался к разумной мысли о том, что деньги будут целее, если их разделить, припрятав большую часть. С этой мыслью он соглашался, но вопрос оставался открытым, поскольку это требовалось сделать прежде, чем он окажется на пустынном ночном проспекте, где всегда имелась возможность нарваться на рыскающие по ночам милицейские патрули и обыск.

С болезненным ужасом он представлял себе не обязательную, но реальную возможность такой встречи, которая вполне могла бы закончиться простейшим и грубым отъёмом денег, или препровождением в отделение милиции для выяснения личности, что предполагало раздевание, при котором обнаружились бы безобразно проколотые вены. Впрочем, кисло усмехаясь, думал он и о том, что и препровождение в отделение вовсе не исключает отъёма денег стражами порядка, а кроме всего в «кутузке» могут продержать неопределённое количество времени, что в его нынешнем состоянии было бы смерти подобно. Не откидывал он и того, что товарищи в погонах легко могут «приплюсовать» ему какое-нибудь зависшее у них преступление. И его затрясло, когда он подумал о том, что по горячим следам может открыться и сегодняшний его «подвиг».

Но кроме всего он с тоской думал ещё и о том, что если даже «пронесёт», и он с деньгами благополучно доберётся до квартиры Эдика, в которой он с некоторых пор обретается, то проблем меньше не станет. Спокойной жизни после этого можно было не ждать, так как Эдик (тварь, ублюдок, Павлик Морозов, выкидыш!), непременно где-то проговорится, ну, а когда об этих деньгах узнает какая-то часть наркотического сообщества, постоянно безденежная, голодная, хитрая и смышлёная, с богатым набором всяких «прокидок», это может стать бомбой замедленного действия. Мысли многих коллег по цеху начнут работать в этом случае в одном направлении: как прибрать к рукам свалившееся на голову их удачливого товарища «наследство», или в лучшем случае, как подкатиться к нему, чтобы быть некоторое время на халяву при кайфе. Не откидывал он и того, что его могут убить: иллюзий в отношении сообщества он не испытывал. Он окончательно решил, что нужно найти сейчас и здесь временное хранилище, схрон для большей части денег в долларах.

Погружённый в эти мысли, забыв на время про больное колено, он шёл, не останавливаясь, опустив голову, будто знал конечный пункт пути. Вокруг высились немые и тёмные старые пятиэтажки, неожиданно перед ним выросла детская площадка с горкой, качелями и крытой беседкой – он остановился, зашёл в неё, обессиленно присел на скамью и жадно закурил. «Анестезия», наступившая в связи с эмоциональной встряской и ликованием по поводу обретения денег, оказалась кратковременной: ломка, жадная и беспощадная спутница наркомана, вернулась, и с утроенной силой принялась за свою разрушительную работу. Застонав, он прикурил от недокуренной сигареты ещё одну, и раскачиваясь и подрагивая, прошептал: «У меня ощущение, что я уже никогда не смогу встать с этой скамейки. Прикольно будет, если в этой беседке утром найдут мой замёрзший труп, а в карманах кучу денег, которых хватит на мои похороны по высшему разряду в лакированном гробу с бронзовыми застёжками и шикарные поминки. Но реальнее, Макс, совсем другое: санитары радостно прикарманят твои денежки, а тебя кинут в морг рядом с замёрзшими бомжами. Решай проблему, Макс, решай. Надо что-то делать».

Он прикурил от докуренной ещё одну и погрузился в думы, иногда начиная невнятно проговаривать свои мысли вслух.

Максим

К пиву Максим пристрастился лет с двенадцати. Доводилось ему пробовать и водку, и вино. Курить он начал ещё раньше – с одиннадцати, «травку» попробовал в тринадцать. В их дворе на Обводном канале рядом с Лиговским проспектом некоторые ребята начинали курить и раньше. Это было время, когда страну начинало трясти. У руля страны стоял хитрый и скользкий, как угорь, ставропольский комбайнёр с юридическим образованием, коммунист с сатанинской отметиной на лысине Горбачёв. Он с жаром, путая склонения, манил людей «социализмом с человеческим лицом», призывал страну перестроиться. Народ устало пытался, но стройных колон не наблюдалось. Движение масс было вялым и хаотичным, шагали не в ногу, хотя по привычке и голосовали «за». Надвигался раздрай, развал и хаос, ужаса которого никто ещё не мог предвидеть. Думали, что это очередная, начатая сверху ломка устоев, и она незаметно сойдёт, усохнет, как все предыдущие начинания «партии миллионов», а над страной опять будет сиять мирное социалистическое небо в крупную клеточку: сколько их было в стране этих ломок: революция, войны, коллективизация, стахановское движение, борьба с кулачеством, с мещанством, шпиономания, схватка с религией – «опиумом для народа», хрущёвская «кукурузная лихорадка», борьба с врачами-вредителями, космополитами, поднимание целины, борьба со стилягами и прогульщиками, был даже период «разгибания» саксофонов, когда его приравняли к инструменту буржуазной идеологии.

«Травкой» Максима угостили друзья. Первое знакомство с ней подействовало на него ужасно: он рвал долго и болезненно, перед глазами вспыхивали яркие взрывы-вспышки, на время он потерял координацию движений, ничего не понимал. Дело происходило в подвале, в котором собиралась уличная компания. Над ним посмеялись, дали выпить пива и чуть позже угостили ещё одним «косяком». В этот раз организм безоговорочно принял отраву.

Он испытал блаженство и сладостные дремотные галлюцинации. В этой же компании вскоре он узнал и другие удовольствия: в их кругу были и доступные девчушки-хохотушки, уже приученные к разврату.

Дистанцию от конопли к маку он пробежал спринтерски, уколовшись в свой пятнадцатый день рождения. Организм принял новый яд безоговорочно. И началась новая жизнь с её непредсказуемыми изломами, вечной маетой и заботой о наркотике; мощеничеством и аферами, ломками и «приходами», мыканием по разным углам большого города, изворачиванием, подличаньем, воровством, конспирацией.

Вынужденный перерыв в гибельном занятии случился лишь раз, когда он попал за воровство в колонию для несовершеннолетних. Он с товарищами «очистил» квартиру парня из их же круга. Лошок был из обеспеченной семьи, сам же и навёл друзей на квартиру своих родителей. Посадили четверых, сына своего партийные родители «отмазали».

В колонии Максим акклиматизировался быстро. На свободе он уже успел получить неплохую теоретическую базу о житье-бытье в колониях, учителями были старшие кореша, успевшие побывать там. Опыт общения с ранее сидевшими ребятами давал ему некоторое преимущество перед теми пацанами, которые залетели сюда случайно по-глупости, по стечению обстоятельств. Он сразу и бесповоротно прибился к блатным, быстро пообтёрся и даже наработал авторитет: помогла уличная закалка, необыкновенная изворотливость, хорошо «подвешенный» язык, артистичность, не прошли даром занятия в школьной театральной студии. В общей массе малолетних преступников из малообеспеченных и неблагополучных семей, не отягощённых интеллектом и запасом полезных знаний, он, конечно же, обязан был выделиться – выручала начитанность. Он не утратил привычки к чтению, которую ему привила мать, учительница младших классов, а на случавшихся редких хмельных «посиделках» Максим красочно живоописывал товарищам по несчастью истории из прочитанных им книг, сыпал анекдотами, стихами, за что получил лестное, но не претендующее на блатную «красивость», прозвище «библиотекарь».

Выход на свободу не стал для него толчком к исправлению. Его городские, повзрослевшие дружки-повесы, встретили его радушно и уважительно, «подогрели» дозой, деньгами. И понесло, понесло его на рифы в дырявой лодке без весел, закружило в смертельных водоворотах, швыряло и било о скалы, несло к водопаду, над которым в водяной пыли глохли предсмертные крики тысяч молодых русских юношей и девушек.

До «залёта» в колонию, довольно долгое время ему удавалось умело обманывать мать, когда же, в связи с арестом, всё открылось – это стало для неё тяжелейшим ударом. Будь жив его отец, может быть, всё было бы иначе, но он погиб, когда Максиму было восемь лет, а все тяготы жизни легли на плечи матери, ей пришлось одной поднимать двенадцатилетнюю дочь и сына. В какой-то момент она утеряла контроль, не увидела начавшегося падения сына, который очень ловко научился вывёртываться, врать с невинными глазами. Неадекватное порой поведение сына она списывала на подростковый возраст, на гормональные всплески. Какие-то смутные подозрения возникали, но до въедливого расследования дело у неё не дошло – борьба за выживание отнимала много сил и времени. Когда же он вернулся из колонии, воспитательная работа стала пустым звуком, очень скоро он бессовестно ограбил семью: унёс золотые украшения и скромные денежные запасы. Он практически перестал жить дома, а появляясь, вёл себя нагло и агрессивно. К этому времени их дом расселили. Мать, бабушка и сестра переехали в отдельную квартиру на Гражданку, матери удалось «выбить» для сына комнату в малонаселённой коммуналке в центре города.

В своём новом жилье он почти не жил, скитался по приятелям и вскоре стал комнату сдавать. Постоянное безденежье заставило его обменять свою четырнадцатиметровую комнату на меньшую с доплатой, вырученные деньги, само собой, он быстро «прогудел», а вскоре продал и эту комнату. Сейчас он жил в двухкомнатной квартире Эдика на улице Бадаева в Весёлом посёлке. К матери он давно не наведывался и не звонил, там стало тесно: сестра с мужем и двумя детьми жила с матерью, бабушка лежала парализованная.

Многолетний стаж общения с героином непременно оставляет свой отпечаток на человеке. Люди без поддержки близких, из необеспеченных семей в короткие сроки могут стать маргиналами, отдавая свою волю и жизнь наркотику, становясь его рабами. Максиму же, несмотря на немалый наркотический стаж, оставаясь в своём гнилом кругу, «болея» и живя общими интересами с коллегами по несчастью, удавалось не скатиться до уровня Эдика и Ланы. Он не растерял способности размышлять, пытался в общении с людьми выглядеть пристойно, и это у него получалось, хотя опытный глаз по многим внешним признакам легко был способен определить его «болезнь».

До четвёртого класса он был круглым отличником и страстным книгочеем. По окончании четвёртого класса в летние каникулы, он зачарованно «проглотил» несколько толстых книг среди них «Всадник без головы», «Два капитана», несколько книг Жюля Верна. Эта привычка к чтению, основательно привитая ему матерью в детские годы, не пропала и после, когда он ступил на смертельный путь. Он по-прежнему любил читать, мог размышлять о прочитанном, причём правильно оценивал идею, смыслы, отличал хорошую литературу от пустой и «левой». С удовольствием мог в определённых обстоятельствах полезно «рисануться» знаниями, умело бравировать ими и это часто помогало ему в сложных ситуациях.

Жизнь среди людей вынуждает наркомана хотя бы по «вершкам» быть в курсе событий в мире и обществе, уметь поддерживать разговор, входить в доверительные отношения с людьми, вести себя так, чтобы не «проколоться». Этого наркоман всегда боится, хотя напускает на себя независимый и здравый вид.

В отличие от многих своих коллег, Максиму не составляло труда поддерживать вполне здравый разговор с незнакомыми людьми на многие темы. Он интересовался жизнью города, слушал музыку и продолжал читать. Читал он много и всё, что попадалось под руку. В грязных квартирах, в которых ему приходилось коротать время с «коллегами», он находил какую-нибудь книгу и погружался в неё, забыв обо всём происходящим рядом с ним. Но это происходило с ним только тогда, когда было «лекарство», без него он становился другим человеком. В критические дни, в отсутствии наркотика, ему было не до чтения, наркотик был ключом, открывающим ему дверь к другим мирам, под ним раскрывались и расширялись горизонты, обложенные чёрными тучами реального мира. Горизонты эти были иллюзорны, но они стали его прибежищем, домом, за дверью которого был калейдоскопически меняющийся, всегда неожиданный, никогда не повторяющийся, бездонный и магнетический мир грёз.

Его нынешние товарищи по несчастью Эдик и Лана, уже давно вели растительный образ существования, в команде он был непререкаемым лидером. Держал он их в крепкой узде, полностью подмяв под себя. Его раздутое самомнение требовало власти, и он её жёстко установил. К Эдику он давно испытывал презрение, временами ненависть, Лана в его глазах была недоразвитым, потерянным и жалким существом.

– – —

Пока он сидел и размышлял, сигареты были выкурены. Машинально комкая пустую пачку, он неожиданно вспомнил, что когда он мальчишкой начинал курить, то прятал сигареты в «продухах» – вентиляционных отверстиях подвалов дома, в котором жил, и эти его схроны никем и ни разу не были обнаружены. «Вот и временное решение из далёкого детства», – прошептал он, вставая со скамьи.

Долго искать место для тайника ему не пришлось. На цоколе дома, напротив детского сада, он увидел искомые вентиляционные отверстия. Присев у одного из них, он поднял валяющийся рядом силикатный кирпич и сунул его внутрь. Кирпич, будто кто-то рассчитал его размер, лёг точно в отверстие. Он протолкнул его в глубину, сунул руку в отверстие, нащупал кирпич и пробормотал: «Почти банковская ячейка». Достав из кармана пачку долларов, озираясь, дрожащими руками он пересчитал деньги. Тридцать тысяч долларов! Таких денег ему никогда не доводилось держать в руках. В куртке у него был полиэтиленовый пакет, в него он замотал доллары. Воровато оглядываясь, он вложил пакет в отверстие и закрыл его ещё одним куском кирпича. После он пересчитал российские деньги. Пятьдесят восемь тысяч новенькими купюрами по пятьсот рублей и несколько сотенных купюр с пятидесятками подняли настроение. Три тысячи, и сотни с пятидесятками, он отложил на всякий «пожарный», в задний карман джинсов. Оставшиеся деньги спрятал во внутренний карман куртки, закрывающийся на замок, с тоской думая о том, что и эти деньги будет обидно потерять, если, что-то пойдёт по плохому сценарию, но всё же лучше потерять меньшее, чем всё.

Неожиданно его охватил липкий страх и гнетущее сомнение в том, что он поступает правильно. Он заколебался. Стал успокаивать себя тем, что вероятность обнаружить его схрон мизерна. «Кому это нужно, бродить в мороз вокруг дома и заглядывать в отверстия фундамента?» – думал он, но никак не мог уйти от своего тайника. Сомнение в правильности своих действий совсем его не покидало. Он мёрз, устал, сильно болел бок, ему остро требовалась «поправка» и он пытался убедить себя в том, что сможет придумать более надёжный способ уберечь деньги после того, как «поправиться» и отдохнёт.

Ну, а пока, другого выхода он не видел: встреча с милицией ничего хорошего ему не обещала, его вид в нынешнем его состоянии, даже без проверки исколотых рук и ног, кричал о его амплуа. Он подошёл к торцу дома, запомнил номер, огляделся и двинулся к шоссе.

Посыпал мелкий и частый снег. «Это хорошо. Заметёт следы», – прошептал он, оглядываясь. Его потрясывало от холода, думая о завтрашнем дне решил, что первым делом обязан обезопасить себя и улучшить свой облик, съездить на рынок и приодеться. Купить кожаную утеплённую куртку, хорошие ботинки, свитер и шапку с ушами, дезодорант, а после уже спокойно проехать с ревизией к своей «банковской ячейке».

События последнего получаса немного его отвлекли от ломки, но когда он вышел на шоссе, его опять стало крутить. Холодный ветер забирался под тонкую куртку, он мёрз, ныло колено, опять зачесалось лицо, дышалось тяжело, сердце куда-то периодически укатывалось.