Читать книгу Предновогодние хлопоты - Игорь Иванович Бахтин - Страница 4

Денисов выехал на Московский проспект. Некоторое время он размышлял о своих странных пассажирах, анализировал их поведение, склоняясь к мысли, что троица несомненно имеет отношение к околокриминальному мирку, а парень на переднем сидении явный лидер этой компании. Ему не раз уже приходилось возить тёмные компании уголовников, наркоманов, аферистов, скользких типов из разряда подпольных деятелей. Деньгами эта категория пассажиров никогда не сорила, платили всегда по минимуму, частенько запудривали мозги ради того, чтобы попробовать прокатиться на халяву. Лексика и манера речи у них была примерно одинаковая: какая-то гнусавость в голосе и ещё странная сонливость. Такую сонливость Денисов прозвал иронически «высокомерная дрёма», в общении с этими типажами у него всегда возникало ощущение, что они как бы снисходят с ним для беседы, а разговаривая, усиленно думают в это время о чём-то своём. Впрочем, набравшись опыта, он близко подошёл к разгадке такого поведения, решив, что большинство таких типажей находились под воздействием наркотиков.

Глянув на часы и прошептав: «Домой», он решил, что подвезёт последнего клиента, только, если это будет ему по пути.

Перед «Московскими Воротами» он остановил невысокому тучному мужчине без головного убора. Неторопливо подойдя к машине, он открыл дверь, просунул в салон короткостриженную голову и бесцветным, лишённым живого тембра голосом, спросил:

– На Ваську поедем?

– А куда конкретно? – Денисов сразу решил, что на Васильевский остров он поедет только в его часть близкую к центру города. Ехать на окраины острова совсем не хотелось.

–Да тут рядом, сразу за мостом. Начало восьмой линии, – мужчина буравил его тяжёлым пристальным взглядом, – но могу дать, только «полташку». Я – не олигарх.

– Садитесь, неолигарх, – пригласил его кивком головы Денисов, быстро прикинув, что маршрут подходящий, после он с «ветерком» долетит домой по пустынным ночью набережным.

Мужчина тяжело занёс грузное тело в машину, «буржуазный» живот сильно выпирал из-под обтягивающей его залоснившейся куртки из искусственной замши явно ему маловатой. Плюхнувшись в кресло, он недовольно крякнул и заёрзал, усаживаясь поудобнее.

– Что у тебя с креслом-то? – недовольно буркнул он.

«Ещё один «господинчик», – решил Денисов, но сказал, пожав плечами:

– Машине ажник двенадцать лет. В нашем климате это многовато для такой железяки, – пожал он плечами.

– За машиной смотреть нужно, – возразил пассажир, пожевав губами. – Давно бы поменял кресло. На «разборках» валяются на любой вкус. Не бесплатно, чай, «бомбишь», всяко «пятихатка» за вахту набегает, а? Жаба душит поменять кресло для комфорта клиента?

Глянув быстро на пассажира, смотревшего набычившись в лобовое стекло, и усмешливо подумав: «Какое богатство персонажей и типажей на дорогах моего родного града»! – Денисов ответил спокойно, не реагируя на явную грубость пассажира:

–А смысл? Бедолажку, скоро уже саму на «разборку» сдавать придётся. По моим наблюдениям к весне может развалиться, а на разборке за неё дадут пять-шесть тысяч, не больше. Рублей, разумеется.

Пассажир ничего не возразил на это, только опять пожевал тонкими бескровными губами. В машину вместе с ним проник пикантный купаж из запаха пота и чеснока. Ещё раз, искоса взглянув на него, Денисов, попытался прикинуть к какой категории клиентов в его негласном реестре, можно было бы отнести этого типа. Под категорию «отсидевшей» публики он никак не подходил: такие габариты в тюрьмах тают быстро и восстанавливаются нескоро. К тому же большинство его клиентов из «отсидевших», которых доводилось ему возить, хотя и не стеснялись в выражениях, но явной грубости и панибратства в отношении водителя никогда себе не позволяли, что называется за «метлой» следили, могли, конечно, по делу ввернуть крепкое словцо и от «фени» не отказывались. Большинство таких пассажиров совсем не скрывали своего прошлого, охотно беседовали, не ловча, не скрывая своих манер, и жадно интересовались теперешней жизнью.

Встречались, конечно, среди них и «фрукты» – любители запудривать мозги, да так красиво могли это делать, что правду от фантазии трудно было отличить, но такие типы больше относились к категории мелких пронырливых аферистов, которые были не силах совладать с горячим желанием трепаться, усыплять бдительность водителя, чтобы прокатиться за его счёт. И ещё, у недавно отсидевшего люда был отличительный признак: цвет лица. Он у людей, проведших годы в духоте и тесноте, без нормального питания, был специфичный, бледно-сероватый – «лагерный загар», как сказал ему однажды один из таких пассажиров. У теперешнего пассажира цвет лица был вполне здоровый.

Денисов глянул на его руки, сложенные на выпуклом животе, удивительно маленькие и пухлые для такого грузного мужчины, думая: «А ручки-то к труду не привыкшие, а сам дядечка килограмм за сто потянет. К «новым» людям пассажир тоже не подходит: нет телефона, по которому сев в машину, такие господа сразу начинают без умолку говорить, употребляя неизменные фразы вроде выражений: ты где? я еду в тачке… что купить? и тому подобный словесный сор. Нет и пресловутой барсетки, символа деятельного и предприимчивого российского человека конца двадцатого века, да и одежонка у него, как у чёрта, посещавшего Ивана Фёдоровича Карамазова, вид которого мой дорогой Фёдор Михайлович Достоевский остроумно охарактеризовал, как «вид порядочности, при весьма слабых карманных средствах».

Пассажир тем временем, бесцеремонно взял его пачку сигарет и, хмыкнув, бросил её на место, проговорив:

– Экономист, «Приму» куришь. Пещерный век. На фильтрованные не хватает? Хреново работаешь, кореш.

Денисов непроизвольно про себя срифмовал: «Ерунду ты порешь».

А пассажир достал из кармана куртки пачку «Мальборо», протянул её величественным жестом.

– Закуривай фирму, не стесняйся.

Устало вздохнув, Денисов ответил, что сейчас не хочет, с раздражением думая: «Простота – хуже воровства. Хамство и бесцеремонность тут, по всему, обязательный атрибут общения».

– А я закурю, – пожал плечами пассажир, включил автомобильную зажигалку, прикурил, по-хозяйски постучал зажигалкой о пепельницу, вставил её обратно в гнездо и, откинулся головой на подголовник, выпуская дым в приоткрытое окно.

«Хамо сапиенс обыкновенный». А не «кидала» ли он своеобычный? Да и питерский ли он? Наши питерские кидалы – само воплощение вежливости, кидают с нежностью, говорят только на «вы», а этот человек-ребус усиленно «тыкает», показывая свою необыкновенную крутость, – думал, начиная нервничать Денисов.

И словно угадав его мысли, пассажир спросил, лениво потягиваясь:

– А что ж ты денег-то не спрашиваешь, бомбила? Я ведь могу выйти, где мне надо и слинять. Что, заговорённый? Не кидали ещё, или новобранец? Я сам бомбила со стажем, в свободное время на своей тачке бродяжничал, а так, вообще, на КамАЗе в «дальняк» ходил. В антракте сейчас – на год лишили прав, сволочи. Скоро верну права и по-новой закружу.

«Вот и разрешился ребус! «Водила» большегруза со стажем, разъелся без работы сидючи на пиве шипучем у телевизора, забыли ручки пухлые, что такое водительская доля. Известно, что в этом профсоюзе любят словесные фигуры, почерпнутые не из стихов Северянина, люди там грубоватые, бывалые, хотя этот чересчур бывалый. И «бывалость» его уж больно показная, с бравированием даже», – отметил Денисов, расслабляясь, и сказал:

– Количество кидал, уважаемый коллега, за время вашего вынужденного антракта не уменьшилось, а даже в связи удорожанием жизни несколько выросло. Для мелких воришек и доморощенных мошенников районного масштаба, пасшихся на ниве похищения госсобственности, все лазейки капиталистическое государство перекрыло в связи с наступившим царством частной собственности. Народного же добра теперь нет – есть святая, неприкасаемая и охраняемая частная собственность. Но остались ещё мы – самодеятельные таксисты-халтурщики, а это та ниша, где аферист ещё может показать мастер-класс. И хотя наша деятельность, в принципе, законом не запрещена, но и законной её, согласитесь, тоже нельзя назвать. Значит, мы с ними, с кидалами, как бы по одну сторону баррикад, а со своими, – они так думают, – можно не церемониться. Мы же не пойдём жаловаться в органы, мол, помогите, товарищи дорогие, кидают гады? Чувствуешь, конечно, себя не важно, когда какой-нибудь тип с невинными глазами для того чтобы доехать из пункта А в пункт Б заговаривает тебе зубы, считая тебя полным идиотом, предполагает всучить тебе крупную фальшивую купюру, желая при этом получить сдачу полновесными деньгами. Кидают, коллега, кидают. Это Штирлиц в кино мог рассчитывать свои комбинации на много ходов вперёд, а тут такое разнообразие методов кидания, обольщения, наглости и артистизма, такие чувства и эмоции, что даже Штирлиц непременно бы лопухнулся, если бы надумал заняться частным извозом в Питере. Артистов много у нас талантливых.

– Кидал мочим, – буркнул тип угрюмо. – Я их, лично, мочил и мочить буду. Надо ехать? Без вопросов! Деньги на бочку и вперёд. Нету денег? Твои проблемы – шагай ногами. Наглеешь? Получи в рыло.

– Деньги, конечно, можно взять вперёд, – сказал Денисов, – но где гарантия того, что какой-нибудь клиент из безбашенных оторвил, в конце пути не экспроприирует свои деньги назад, а заодно и кровные деньги водителя, приставив к горлу нож или револьвер? Народ у нас изобретательный.

На это пассажир ничего не возразил. С мрачным видом он пожевал губами и, указывая рукой на мигающую огнями витрину круглосуточного магазина, бросил:

– Тормозни. Пивка возьму. Что-то глотку сушит.

Денисов остановился, решив «Брошу. Такой наглец не пропадёт. Доберётся – не в степи завьюженной находится, не инвалид и не старец беспомощный».

И опять, будто считав его мысли, пассажир залез в карман и, усмехаясь, протянул деньги.

–Держи. Не ровен час до инфаркта доведёшь себя, переживать будешь, что я слиняю, а это вредно, переживать.

Денисов покраснел и не нашёлся, что ответить. Он быстро сунул деньги за солнцезащитный козырёк, под усмешливым взглядом наглеца и неожиданно успокоился. Не потому, что тип оплатил проезд, а потому что уверился в том, что не стоит нервничать, надо перетерпеть, благо ехать недалеко.

Тип вернулся с бутылкой крепкого пива «Балтика №9», коротко приказав: «Поехали», сделал большой глоток, и подавив отрыжку, сказал недовольно:

– Испортили пиво, суки. Сначала делали нормальное. Попили мы его с напарником, когда возили в Мурманск и Архангельск. То было пиво, а сейчас так, – бодяга со спиртяшкой.

Впереди, прямо посередине дороги, в раздумье приостановилась крупная крыса с отвисшим до асфальта брюшком. Увидел её и пассажир, резиновое его лицо оживилось. Он привстал с кресла.

– Крысятина-шушарятина! Дави, дави, падлу!

Денисов плавно увёл машину влево.

–Ты чего? Она ж брюхатая! – с недоумением в лице повернулся к нему тип. – Знаешь, сколько она шушарят может принести? И пять и десять, а растут они, твари, как грибы. Блин, как они меня доставали в нашей старой хавире на Синопской! Сядет, падла, у мусорного ведра и зырит на меня наглыми зенками! Цирк! Швырнёшь хлебной коркой в неё, а она – цап! сидит и жрёт, зараза. Ночью под полом грызутся, стонут, пищат, спать не дают. Раз наводнение было, вода по полу, так эти твари на столе нашем спасались, штук двадцать на столе сидело. Дед рассказывал, что когда коммуняки церковь морскую взорвали, то крысы бежали такой толпой, что все разбегались. Фильм ужаса, в натуре. И травили мы их, цементом со стёклами дыры заделывали, жаренными на масле пробками подкармливали тварей. Беспонтово! Пришлось войну им объявить. Смастерил я гарпун из старого бильярдного кия, на конце присобачил стальной заточенный напильник, папаня покойный мне на заводе сварганил. Мочил я тварей конкретно! И, прикинь, сдрейфили, тварюги! Ушли от нас. Прибью, бывало, гадину, она завизжит, на гарпуне извивается, визжит, пока не сдохнет. И в этот момент под полом возня крысиной кодлы сразу прекращается. Слушают, твари. Понимают, что к чему! Это ж такие хитроумные твари, у них, как у людей, против силы они не прут, уважают силу. Кодлой смелыми становятся. Ненавижу крыс, с детства ненавижу.

«Так ты ещё и садюга», – проговорил про себя Денисов.

Пассажир приоткрыл стекло и вышвырнул бутылку, она попала в столб и разлетелась искрящимися брызгами.

Денисов не выдержал.

– Слушай, это-то зачем? С головой не дружишь? Говорил, что водитель, а сам бутылки битые под колёса коллегам подбрасываешь. Город чужой тебе, неолигарх?

– Ничего страшного, – брякнул нагло наглец и зевнул.

Обозвав его про себя «повелителем крыс», Денисов устало покачал головой и ничего больше не сказал, понимая, что взывать к разуму этого беспардонного типа дело бесполезное, хотя очень хотелось осадить за его чересчур вольное поведение.

Он остановился на красный свет перед площадью у метро «Технологический институт». На островке безопасности был сооружён ярко освещённый макет старинной городской заставы, внутри неё установили манекенов в военной форме 18-го века.

– Изгаляются, блин, денег девать некуда, лучше бы пенсию и зарплату людям прибавили. Тут-то, конечно, вариант – сотню потратили, миллион в карман положили. Дуй прямо до Садовой, потом уходи влево на Римского-Корсакова, мимо Мариинки выскочишь на Поцелуев мост, тут тебе Площадь Труда. Через Неву перескочишь и налево, потом направо, на восьмую линию. За поворотом станешь у дома с доской, – проговорил пассажир, позёвывая.

«О, это неуёмное и страстное желание питерцев непременно показать знание своего города. С советских времён остались у многих эти позывы, недаром же тогда была у нас популярной фраза: «Знай и люби свой город». Правда эта любовь для многих приезжих боком иногда выходит. Могут такой маршрут приезжему подсказать «краеведы» доморощенные, что люди потом полдня плутают по городу в поисках нужной улицы», – невольно улыбнувшись, подумал Денисов и спросил:

– Дом с доской, где живал первый председатель ВЧК товарищ Урицкий?

– В Питере тех досок … каждому французу по доске, – неопределённо ответил пассажир, откинул голову на подголовник и закрыл глаза.

До Поцелуева моста ехали, молча, но на мосту Денисову пришлось резко затормозить: трое юношей и две девушки перегородили проезд, взявшись за руки. Одна из девушек подбежала к водительской двери, безумная улыбка блуждала на её лице.

–Дядечка, дядечка, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, дядечка, отвезите нас на Пионерку, – затараторила она заплетающимся языком, приплясывая.

– Пожалуйста, уйди с дороги, племянница, – сказал Денисов.

– Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, что люди такими жадными стали? Есть же сзади место, – плаксиво заныла девушка.

Один из парней, пошатываясь, тоже подошёл к машине, но с правой стороны.

Пассажир открыл глаза.

– А ну, отвалили, ублюдки! Сейчас выйду, посворачиваю головы на бок, уроды. Ты, Труфальдино из Бергамо, отвалил от машины! – гаркнул он, приоткрыв дверь.

– Запевай нашу, пацаны! – выкрикнул парень у машины и сам заголосил первым, пьяно и фальшиво: «We are a champions».

– Всё достали, чемпионы, – пассажир приоткрыл дверь машины, собираясь выйти, но Денисов, глянув в зеркало, придержал его за руку: он увидел приближающийся сзади милицейский УАЗ с включённой мигалкой, видимо кто-то уже успел позвонить в милицию.

– Появляются, когда не надо. Кайф обломали. Без ментов разобрался бы с этими паскудами, настучал бы по харям, – с недовольным лицом захлопнул дверь пассажир.

Из милицейской машины резво выскочили два дюжих милиционера. Как нашкодивших мальчишек, они схватили двух парней за воротники, третий перебежал через мост. Девушка сама пошла за своими товарищами, а та, что стояла у машины, вцепилась в боковое зеркало. Милиционерам пришлось отдирать её от машины. Она плакала, ругалась и всё время пыталась сесть на асфальт, когда её тащили к машине.

– Любимый город может спать спокойно, – пробормотал Денисов, трогаясь.

– Ты на Восьмую-то не забудь повернуть, – опять смачно зевнул пассажир.

Он оживился. Не докурив сигарету, выбросил её в окно, заёрзал на кресле, заложив руки за голову, потянулся, разминая спину, с хрустом повертел шеей. Когда переехали Неву и свернули в линию, приказал:

– Т-пп-р-ру. Приехали. Деньги-то я тебе отдал?

– Отдал, отдал, – натянуто улыбнулся Денисов.

– Это хорошо. За всё платить нужно, – приоткрывая дверь, протянул пассажир. Он опустил левую руку в карман и в следующее мгновенье Денисов увидел в его руке пистолет, который он вжал ему в бок. На лбу у него выступили капельки пота, рука подрагивала.

– Не дёргайся, могу нажать на курок. Ключи из замка вытащил и бросил себе в ноги, – бурно дыша, просипел он.

Денисов оторопело смотрел на него. «Интуиции иногда нужно доверять» – проговорил укоризненный голос в голове, – был же момент, когда она тебе говорила, что нужно бросить этого наглеца. Ведь нашёптывала же она тебе это решение, ведь было же в салоне машины отрицательно заряженное поле!»

– Ключи на пол, лопатник на «торпедо», – пассажир дышал прерывисто, голос осип, капли пота выступили на лбу.

Быстрой пенной волной нарастающий гневом протест заставил Денисова сжаться пружиной, закипая он чуть было не последовал мысли, в этот момент ставшей доминирующей: локтем правой руки со всей дури нанести удар в челюсть грабителя, а после видно будет, как дело пойдёт. И он, напрягшись, чуть было не поддался этому позыву, но другая мысль, острая и горячая, обожгла его, заставив откатиться волну возмущения, забиться прерывисто и гулко сердцу и остановила его.

«Мария! Егор! Как они будут без меня, если негодяй нечаянно нажмёт на курок?» – жарко полыхнуло в голове, и он, успокаиваясь, вынув ключи из замка, уронил их на пол, достал из кармана бумажник, положил его на приборную доску со словами:

– Примета плохая – в руки деньги ночью давать. Прихода не будет.

Грабитель, не сводя с него глаз, жадно цапнул бумажник правой рукой, сунул его в боковой карман куртки.

– Полташку мою за козырьком прислал…

– Да ты, батенька, педант-сребролюбец! Это тебя непременно погубит. Никогда ты не станешь олигархом. Твоё место на паперти и мыться нужно чаще, – выдохнул Денисов с отвращением.

Тип хищно выхватил деньги, произнеся глухо:

– А теперь сиди тихо, шутник, и не рыпайся, тогда у тебя всё хорошо будет.

Не сводя с него глаз, направив пистолет в его сторону, он вылез из машины. Через мгновенье с необычайной прытью он исчез в тёмной подворотне.

Денисов смотрел в тёмный проём арки, в которой скрылся грабитель, думая: «Двор, конечно, проходной и, наверное, можно до пятой или даже до второй линии дойти. Коля Осадчий как-то много лет назад говорил, что он дворами дошёл до двадцатой линии». Он, посмотрел на пачку сигарет и руки его предательски задрожали.

Он выкурил сигарету жадно и быстро и сразу закурил вторую. После откинулся на сиденье, полежал несколько минут с закрытыми глазами, думая о случившемся, начиная понимать, что негодяй вёл себя агрессивно специально, нагнетал атмосферу, создавал психологическое давление на него, чтобы сформировать о себе представление крутого, абсолютно решительного, готового на всё мужика. Думалось: «Опять двадцать пять – интеллигентская робость, боязнь обидеть человека. Тебе голос подсказывал, громко в голове звучало, когда этот тип пошёл за пивом – «дёргай» от него! Это город, каменные джунгли, нужно быть решительней»

С опозданием вспомнились инструкции соседа, опытного «бомбилы», который объяснял ему основные принципы работы водителя, ставшего на путь нелегального таксиста. Кроме многих тонкостей этого дела, он советовал действовать решительно, если возникает какое-то подозрение в отношении клиента. При любой возможности, говорил он, нужно, если это можно сделать, бросать его и уезжать. При этом не нужно дёргаться, нервничать, стесняться и совеститься: Питер город обжитой, в нём тысячи машин и тысячи «бомбил», на улице пассажир не останется – подберут и подвезут. Город не трасса и не просёлок, не пропадёт такой клиент, ещё и сам может удачно нарваться на водителя-оторвилу, который его надолго дисциплинирует. А если уж «попал», то не переживай – издержки производства неминуемы.

Денисов открыл глаза, взгляд его упал на иконку Казанской Божьей Матери. Он долго с нежностью смотрел на неё, успокаиваясь, и, наконец, улыбнулся, прошептав: «Потерял – не плачь, нашёл – не радуйся. Это просто деньги, бумажки, просто радужные бумажки, которыми мы оплачиваем товары и услуги. Ты едешь домой живой и невредимый к своим родным людям, самым дорогим и любимым. Домой, домой, домой».

Он завёл машину и неожиданно рассмеялся: «Жадность фраера сгубила. Вот ведь какой народ у нас мудрый, на каждый случай у него есть поговорка. Говоришь, Денисов, раз попёрло, работать нужно? Вот и поработал. Будешь умнее в следующий раз».

Ехал он споро, не думая о маршруте. Вёл его какой-то невидимый навигатор, вёл по местам любимым, знаковым, хорошо знакомым с детских лет. С необычайной жадностью и удовольствием смотрел он сейчас на спящий, присыпанный чистым снегом, отдыхающий от дневной суеты родной город. И успокаивался, впитывая глазами тысячу раз виденные памятные, дорогие сердцу места, овеянные духом истории, легенд и преданий, в который раз восхищаясь видами родного города.

О местах, мимо которых он сейчас проезжал, он мог бы столько рассказать! И это были не только части истории его города, но и часть его жизни. В его голове сейчас будто чуткий датчик включался, когда он проезжал рядом со знаменательными хожеными-перехоженными им местами родного города, вспышка срабатывала в голове: «Мост Лейтенанта Шмидта! Манеж! Медный Всадник! Эрмитаж! Суворовская площадь! Летний Сад! Михайловский замок! Фонтанка! Литейный проспект – Некрасов, Достоевский, Иосиф Бродский ходили по нему! Таврический Сад! Суворовский проспект, мой любимый мост-красавец – Мост Петра Великого!»

Кому-то, может быть, эти названия ничего не говорили, и не трогали струны сердца, кому-то много раз виденное приелось, давно стало обыденным, но он всегда, снова и снова любовался имперским нарядом города, смотрел не глазами туриста, у которого есть пара-тройка часов на осмотр достопримечательностей, а глазами хозяйскими, внимательными и любящими; огорчался, замечая неполадки: обвалившуюся штукатурку, облупившуюся краску, горы неубранного мусора, покосившиеся, осыпающиеся балконы, раздолбаные трамвайные пути, неухоженные тротуары, бесцеремонную, навязчивую новомодную рекламу, не месту прилепившуюся на знаменитых фасадах, новые несуразные вкрапления в привычный глазу хорошо продуманный ландшафт, с претензионными «архитектурными излишествами», которых становилось всё больше и больше.

И он прекрасно понимал, что нужны огромные деньги, план, продуманная политика и воля городского начальства, нужны люди, знающие историю своего города, любящие его, для того, что бы идя вперёд, разумно сломать старое, отслужившее, не имеющее исторической ценности, оставив всё самое питерское, то, что составляет неповторимый облик города, который создавали великие зодчие и мастера. Но он хорошо понимал и другое: время сейчас глумливое – финансовые интересы непременно восторжествуют: торгашеская рать не упустит возможности урвать своё, а примеры последних лет говорили ему именно о развитии такого сценария, потому что руководители и политики города отдали жадным и корыстным людям принимать решения, которые должны были принимать только они сами.

Давно не ремонтированный латаный-перелатаный Новочеркасский проспект таил под грязным снегом и ледяными надолбами опасные ямы, открытые люки. Хорошо знавший это, Денисов снизил скорость, лавировал, выбирая более-менее безопасные куски дороги.

«Егорушка, Машенька, дорогие мои люди! Как же я вас люблю! Господи, не остави моих родных, помилуй моих самых близких людей», – шептали его губы, и сердце забилось чаще, а душа умягчилась и весь прошедший день, с его тяготами, усталостью и неприятностями забылся, когда он подумал о том, что совсем скоро будет дома, рядом с самыми родными людьми.

Когда он припарковался у подъезда дома и поднял глаза на светящееся окно своей квартиры, он точно знал, что сейчас непременно отдёрнется занавеска на кухонном окне и в заиндевевшем стекле появится прекрасное лицо любимой, которая уже давно отличала звук мотора его «несравненного» автомобиля от других машин. Да, что там жена! Кошка Нюся и та уже всегда бежала к двери, когда он приезжал. Так оно и сейчас произошло: занавеска отдёрнулась и он, улыбаясь, помахал рукой Марии.

Дверь его квартиры была чуть приоткрыта. Он тихо вошёл в тёмную прихожую и сразу очутился в объятиях жены, у ног которой вертела пышным хвостом Нюся. Уткнувшись в её тёплую шею Марии, ощущая пульсацию артерии и запах лаванды от родного тела, он нежно целовал её, Мария поглаживала его по спине. Наконец, она отодвинулась от него, поцеловала его в губы, и покачав головой, произнесла:

– Как же ты, парень, пропах табаком.

– Не вели казнить, боярыня, вели миловать, – снимая куртку, улыбнулся Денисов. – Каюсь. Норму сегодня перевыполнил.

– Норму! Ты же обещал, Игорь. И, пожалуйста, включай мозги: уже в который раз пейджер забываешь дома. Каково мне, дорогой, так долго не слышать твой замечательный рокочущий баритон? Чего только в голову не приходит.

– Да, да, пейджер. Неужели уже склероз подступает? А сигареты… такая это зараза, я стараюсь, Машенька. Дозу уменьшаю, уменьшаю, сойду, в конце концов, на «нет». В один прекрасный день – раз! и я уже не курящий.

– Сам-то веришь ты, в то, что несёшь? В «один прекрасный день», раз – и не курящий! Прекрасный день может не наступить, а настоящий инфаркт после микроинфаркта вполне реален. Бросать нужно сразу. Дать обет и бросить, а то и, в самом деле, Господи помилуй, на «нет» можно сойти.

– А стресс? Сразу бросать нельзя. Такие подвиги тоже, знаешь, к хорошему не приводят, – хитро улыбаясь, сказал Денисов, снимая обувь и надевая тапочки.

Мария покачала головой.

– Спасательные круги разбрасываешь вокруг себя, дорогой. А что так поздно приехал? Уже, между прочим, почти четыре.

– Да клиентов было море – предновогодние хлопоты.

– Какие же, интересно, у твоих клиентов предновогодние хлопоты после полуночи? – усмехнулась Мария. – Умывайся, и на кухню. Хлопоты у них, надо же, предновогодние.

Неожиданно она посмотрела на него пристально, голос её дрогнул.

– Игорь, а ничего не случилось? Ну-ка, посмотри мне в глаза.

Он посмотрел ей в глаза, изображая недоумение пожал плечами.

– Нет. Ничего не случилось, пришлось сегодня поездить, от клиентов отбоя не было.

– Ты, пожалуйста, больше так не делай, нужно быть собраннее, я о пейджере.

Она хрустнула пальцами, глянула на него каким-то жалким взглядом, всхлипнула.

– Ты, знаешь, около часа назад, больно-прибольно кольнуло у меня сердце. Какая-то суетливость, нервозность охватила, всё из рук валилось. Егор спал, я вязала в этот момент. В голове, как стук большого барабана: «Игорь, Игорь, Игорь». Я – к иконам, молилась за тебя, молилась горячо, прямо-таки не просила, а требовала у Пречистой, чтобы она тебя защитила. И вот до твоего приезда всё о тебе молилась, так мне страшно было. Такие ужасные мысли в голову лезли, мешали молиться, так тяжело молитвы из меня выходили, сбивалась несколько раз, начинала сначала…

Денисов проглотил комок, подступивший к горлу, обнял жену, горячая волна нежности залила сердце. Он погладил её по волосам.

– Родная…

Лицо Марии осветилось. Они всё ещё стояли в прихожей, она говорила почему-то шёпотом:

– Весь вечер у нас была Полина. Она теперь часто к нам приходит. Недавно купила машину и лихо гоняет на ней. Сидела долго с Егором, они слушали музыку, она рассказывала ему о нынешней городской жизни. У неё, знаешь, острый глаз и такое, знаешь, инверсионное мышление. А как она ловко пародирует нынешних телевизионных звёзд, всю эту телебредятину – это нужно видеть! Егору очень хорошо, когда она приходит, он ведь с ней с первого класса учился, а с восьмого они за одной партой сидели. Кстати, она ещё не замужем, живёт с мамой. Когда она ушла, я читала ему «По ком звонит колокол» Хема. Мы решили всего его перечитать, недавно о нём была очень интересная передача по ящику, после этого захотелось его перечитать, Егору очень нравиться Хемингуэй. У сынули так сильно развиты лицевые мышцы, столько эмоций на лице, когда я читаю, видно, как он осмысливает, сопереживает. И самое главное! Господи! Я же тебе самое главное до сих пор не рассказала! Не знаю, не знаю, может мне показалось, может это материализуются мои материнские страстные желания выдать неочевидное за желаемое?! Но мне, Игорёк… нет, не показалось – это было, было, было, он два раза пошевелил пальцами правой руки!

– Боже мой, неужели это, наконец, произошло! – воскликнул Денисов.

– Да, да, он явственно пошевелил пальцами правой руки, причём сделал это, как будто намеренно. Он при этом улыбался, как бы говоря мне: смотри, я это делаю, я пока ещё не могу говорить, но я уже оживаю! Я тут же позвонила Валентину Ярославовичу, и он сказал, что это вполне возможно, так, как у Егора в последнее время отмечается улучшение всех жизненных показателей и прогресс весьма существенный. Дай Бог ему здоровья, он с первых дней такое человеческое участие принимает в судьбе Егора. Сказал, что завтра непременно заглянeт к нам.

– Эта новость самая прекрасная из всех новостей, какие я слышал за последние пятьдесят четыре года, – сказал Денисов, целую раскрасневшуюся жену.

– Да, что это я мужа дорогого в прихожей разговорами кормлю? Иди мой руки, Игорёк, я покормить тебя должна, – всплеснула руками Мария.

Она чмокнула его в щёку и ушла на кухню.

Денисов нагнулся, погладил кошку, трущуюся о ногу, потрепал её за ушами. После ванной, заглянув на кухню, бросил жене: «Я к Егору», и тихо открыв дверь комнаты сына, вошёл в неё на цыпочках.

Сын лежал на металлической кровати, снабжённой разными рычажками, головная часть которой была слегка приподнята. Бледное лицо его было спокойно. Под одеялом проступало худое тело, руки безжизненно лежали вдоль тела.

Денисов бесшумно подошёл к кровати. Наклонился, хотел поцеловать сына, но передумал, испугавшись, что разбудит его. Вдруг ему показалось, что Егор не дышит. Ужас ледяным панцирем мгновенно сковал его. Он судорожно вдохнул в себя воздух, но выдохнуть его не смог. Сердце заколотилось вразнобой, то пропадая куда-то, то возникая, частыми не ритмичными ударами, которые создавали болезненное жжение в груди.

В глазах потемнело и охватила противная слабость. Страшная мысль, что сын тихо умер, пока они с женой разговаривали в прихожей, прожгла его насквозь. Он хотел закричать, позвать Марию, но не закричал, а с колотящимся сердцем наклонился к лицу сына, и тут Егор улыбнулся во сне и почмокал губами.

Панцирь ужаса звонкими кусками льда просыпался с застывшего Денисова. Он весь как-то обмяк, выдохнул, наконец. В висках у него стучало, шумело в ушах, оглядываясь на сына, он тихо вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Пройдя на кухню и перекрестившись на иконы, он сел за стол, улыбаясь.

– Что Бог нам послал на ужин или точнее сказать на ранний завтрак?

Мария поставила перед ним тарелку с дымящейся гречкой, подвинула поближе к нему винегрет и вазочку с маслинами, внимательно посмотрела на него.

– Игорь, может тебе трудно поститься? Ведь ты работаешь – это не шутка, крутить баранку постольку часов, а ты что-то уж очень бледен. Главное, Игорь, скорее, пост духовный, стараться не попускать мысли дерзкие, молиться, жить с именем Бога. Вполне можно тебе обойтись на первый раз постами в пятницу и в среду. А очиститься полностью только в последнюю неделю поста. Давай, я тебе быстро колбасы поджарю твоей любимой «Краковской».

Денисов густо посолил гречку крупной солью, и с удовольствием поглощая разваристую, дымящуюся вкусную массу, сказал с полным ртом:

– Я себя отлично чувствую и живот убывать стал, ты заметила? Обувь легко надевать стало. У меня сегодня один пассажир был моложе меня лет на двадцать, я его сразу Гаргантюа прозвал, с животом был, как у женщины на восьмом месяце беременности. И он так гордо его нёс, понимаешь, как какое-то сокровище. Может он, конечно, считает свой живот признаком хорошего здоровья и благополучия, но на лицо было явные признаки неумеренного объедания. И отдышка у него была ужасная, после того как ему удалось залезть в мою консервную банку. Хотя, что это, я несчастный, такое домысливаю? Прости меня, Господи! Может у человека заболевание какое-то, а из-за этого полнота. Вот видишь, Машенька, до чего язык может довести? Взял, возможно, и наговорил на человека… не хорошо, осудил.

Мария слушала Денисова, улыбаясь. За окном шёл редкий снег, долгая зимняя петербуржская ночь лениво продвигалась в серое морозное декабрьское утро.

Глава II. Калинцев 

Толпа выдавила его из вагона и увлекаемый суетливой и плотной массой людей, он был вынесен на платформу станции, где людской поток стал быстро распадаться на множество ручейков и рассасываться. Пропустив спешащих людей, он закинул тяжёлую сумку за плечо и неторопливо зашагал к выходу, почувствовав, наконец, внезапно навалившуюся усталость.

Сегодняшний рабочий день был невероятно тяжёлым, однако пролетел на удивление быстро. За весь день выдалось только несколько коротких перерывов на быстрые перекуры и обед, на который ушло не более пятнадцати минут. Машины подкатывали к погрузочной платформе одна за другой, даже очередь скопилась, чего обычно не наблюдалось. Торговцы готовились к долгим новогодним праздникам основательно, запасаясь продуктами впрок, в надежде на ажиотажную предпраздничную торговлю.

Отгружали ходовые американские «ножки Буша» и куриные деликатесы из Америки, кур, утку, индейку из Франции, Китая и Бразилии, говядину из Польши, Аргентины и Украины, огромные туши свиней-мутантов из Дании, распиленные пополам, рыбу неисчислимых наименований, замороженную до состояния звонких сосулек, ящики с овощной заморозкой. День был ветреный и холодный, а в необъятном и сыром бетонном чреве хладокомбината, из которого выгружались все эти заморские яства, было ещё холоднее.

К пяти часам вечера, когда работали уже при свете прожекторов, а машин стало меньше, удавалось иногда передохнуть. В седьмом часу наступило затишье, и старший смены сообщил, что погрузок больше не будет, но посоветовал не «расслабляться», так как этой ночью возможна разгрузка вагонов с мясом. Под «расслабляться» подразумевалось «не употреблять», хотя сам старший смены, по всему, уже успел основательно «расслабиться». Грузчики не возражали – ночная переработка оплачивалась.

Вскоре появился ещё один начальник и выдал зарплату. Калинцев получил в конверте двенадцать тысяч, расписавшись в ведомости за восемь с половиной. Чуть позже произошло ещё одно приятное событие. В их комнатушку вошёл солидный мужчина со смеющимися глазами, которого он не знал, а грузчики при его появлении дружно встали. С ним вошёл в комнату здоровяк с объёмистой сумкой в руке.

Начальственный гость, сам немалых габаритов, достал из куртки бумажник, вытащил из него тоненькую пачку долларов, пересчитал, слюнявя пальцы, и протянул их бригадиру со словами:

– Премия к Новому Году. Всем по пятьдесят американских рублей – «бугру» сотня. В пакете жратва и водяра. Разговейтесь немного, сегодня, кажись, Рождество католическое. Есть среди вас католики?

С немым вопросом на лицах, озираясь по сторонам в поисках незримых католиков, грузчики дружно зашумели: «Нету, нету», а молдаванин Самсон, туговатый на ухо, и оттого всегда говоривший громко, обиженно сказал: «Мы не алкоголики», вызвав неподдельный взрыв хохота. Рассмеялся и «благотворитель», проговорив с лукавым прищуром:

– Католики-не алкоголики, можете разговеться, только не очень, я ясно выражаюсь?

Грузчики одновременно шумно выдохнув, расслабились, кивая головами, загудели что-то невнятное.

– То-то, – ухмыльнулся благодетель и ушёл.

Бригадир выложил из пакета на стол две бутылки водки, колбасу, головку сыра, две баночки красной икры, банку грибов и огурчиков, две буханки Бородинского хлеба, растворимый кофе и два блока сигарет «Пётр I».

Выложив всё это на стол, он с сожалением в лице цыкнул зубом, но глаза его при этом хитро блестели.

– Думал я, что хоть сегодня мы передохнём, но при таком закусе великий грех не промочить горло. За католиков-то, за братьев наших меньших, как не выпить. Да тут, собственно, и пить-то – по напёрсточку. Так что, Витюля, вари твой знаменитый казацкий шулюм из заграничной куры, раз приходится сегодня тормозиться, – сказал он.

Виктор, крепкий парень с редкими оспинками на обветренном лице и треснувшими губами, сказал:

– Дык, у меня уже всё давно готово. Только кура у нас сегодня французская, навару не даст, постноватый шулюм получится. У нас на Ставрополье «шулюм» готовят с баранинкой жирнючей. Но на нет и суда нет, будем есть куру.

Он почесал затылок и весело рассмеялся:

– Кура! Чего это питерские хорошую птицу курицу, курой-то обзывают? Вроде курвы выходит.

Рассмеялись питерские и не питерские. Не «питерских» было пятеро: два брата близнеца богатырского телосложения из Молдовы, русский парень из Узбекистана, недавно переехавший в Россию, ставропольчанин Виктор, занимающийся стряпнёй, и сам Калинцев.

Бригадир, оглядывая стол, сказал:

– Не забыл традицию наш босс, «подогрел» Иван Лукич тружеников – жива старая школа. Ну, давайте, пока курва, кхе-кхе, французская варится, чуток глотнём для сугрева и перекусим.

Водка закончилась быстро. Уже собирались послать гонца в магазин, но неожиданно случилось ещё одно явление в виде человека с пакетом в руке. Все стали дружно и шумно его обнимать и приветствовать, а он, не мешкая, достал из пакета три бутылки водки, стеклянную трёхлитровую банку, в которой плотно жались три гигантских огурца, не без помощи Девида Копперфильда, видимо, просунутые в неё, и шмат желтоватого сала. Это был грузчик, которого подменял Калинцев. Он три месяца не работал, восстанавливаясь после перелома ноги.

Неожиданный приход коллеги, создавал неопределённость в дальнейшей судьбе Калинцева. Он расстроился, но вида не подал. Несмотря на радужное настроение, царящее за столом, бригадир, однако, заметил его несколько поникший вид. Он наклонился к нему и тихо проговорил: «Не парься, Володя, не парься. Я тут с начальством перетёр уже. Двенадцатый апостол нам не помешает, сам знаешь, апостолы наши грешные частенько в запой уходят, работа-то у нас не мёд, нервная. После Нового Года будешь работать постоянно – это железно. А с тебя, Володя, между прочим, причитается. Аттестацию ты у нас, брат, успешно прошёл, а вот прописочку-то ещё не получал, – за тобой «поляна». Накроешь, когда выйдешь на работу после Нового Года. Между прочим, Володя, из-за твоей упёртости, я «попал» на пятьдесят «баксов».

Калинцев удивлённо поднял брови.

– Объясняю. Мы тут на новеньких, – их тут много перебывало, да не все выжили, – спорим. Иуд и сачков мы, знаешь, не жалуем. Вешать на осинах не вешаем, но окоротить способны, – продолжил бригадир. – Мы тут на новеньких тотализатор устраиваем. Ставки на тебя крутые были в этот раз – по пятьдесят баксов. А «угадал» тебя только один наш Витёк ставропольский, поставил на зеро, так сказать, стоял на том, что не свалишь ты с такой работёнки интеллигентской вообще. Хотя весь коллектив считал, не обижайся, Володь, что ты стопроцентный «ботаник», к тому же совсем не Шварценегер. Больше недели никто тебе не давал. Думали, обматерит наш патлатый очкарик весь белый свет, плюнет и свалит к жёнушке на диван. Лично я тебе три дня всего определил. Знаешь, тут некоторые, хе-хе, даже думали, что ты с «прибабахом»: шепчешь чего-то всё время, улыбаешься, как дурик. Мы тут институтов, брат, не кончали, но на руки твои сразу обратили внимание: рука у тебя не рабочая – про потерянные пальцы не спрашиваю, такое с каждым может приключиться. Короче, пролетела бригада, а наш интеллигент Володя выдюжил.

Калинцев разулыбался. Он вспомнил, что действительно, пять месяцев назад, в первые дни работы в бригаде, после очередного перекура ему казалось, что встать он уже не сможет, а если и встанет, то непременно упадёт – такая тяжесть наваливалась от этих бесконечных погрузок-разгрузок. Но он принуждал себя вставать и улыбаться. Способ, который он применил для того, чтобы выдюжить, он заимствовал из недавно прочитанного им рассказа Варлаама Шаламова «Выходной день». В нём автор, рассказывая о нечеловеческих лагерных тяготах, вспоминал верующего заключённого Замятина, который сам для себя во спасение служил Литургию Иоанна Златоуста, для самого же автора рассказа спасением были стихи чужие и любимые, которые бережно хранила его память. Он твердил их про себя, как спасительные молитвы.

Никто, конечно, не знал, что поднимая очередной ящик с куриными деликатесами или с овощной заморозкой, Калинцев читает про себя стихи своих любимых поэтов. Отменная память доставала из кладовой десятки любимых стихотворений. Они бережно хранились в залежах горьких и трагичных, радостных и трогательных воспоминаний прежней счастливой и безмятежной жизни. Иногда он забывался и губы его начинали беззвучно пришёптывать в унисон со звучавшими в голове стихами, а на лице появлялась тихая улыбка. И это удивительным образом помогало ему преодолевать тяготы однообразной тяжкой работы! Она в такие моменты становилась действием вторичным – положительные эмоции вытесняли рутинные мысли, отвлекали от работы. И он довольно скоро втянулся в работу, перестал «подгонять» время, как это было с ним вначале, когда он не мог дождаться конца смены, появился автоматизм, исчезла ненужная суетливость.

Трудней было другое. С первого дня и долгое время, он кожей ощущал напряжённость, настороженность, заметный пригляд за ним коллег по работе. Замечая этот настороженный пригляд, он, внутренне улыбаясь, думал, что вот так, наверное, наблюдали рабочие лесопилки за новичком Кристмасом в любимом его романе Фолькнера «Свет в августе. Это «рассосалось» не сразу, но, в конце концов, отношения с коллегами заметно умягчились и он почувствовал перемену в атмосфере.

Но была и проверка на «вшивость». Чувствовать себя сообщником незаконных действий было неприятно, но он жёстко был поставлен перед фактом, и ясно было, что его мгновенно отторгнут, если он, хоть как-то, в чём-то выразит своё несогласие или возмущение.