Читать книгу Слова, найденные в темноте. Записки практикующего психолога - Игорь Жуковский - Страница 4

Он вошел в мой кабинет не как большинство подростков – робко, понурив голову, – а решительно, почти властно, на шаг опережая свою мать. Пятнадцатилетний Сергей. Он был тщедушен и угловат, как все его сверстники в этот период стремительного, но неуклюжего роста, однако в его осанке читалась вызывающая твердость, тут же опровергаемая беспокойным, метущимся взглядом.

Никита Романов

Они пришли ко мне после инцидента, который наконец-то пробил брешь в прочной стене семейного мифа: он ударил ее. Для матери это был шок, рухнувшая в одночасье иллюзия. До этого, как она с рыданиями уверяла меня в предварительном телефонном разговоре, «все было если не идеально, то абсолютно нормально». Нормально – это когда сын ходит в школу, который она выбрала, общается с «правильными» ребятами из ее круга и в будничной тишине медленно угасает.

Я наблюдал за ними, и передо мной разворачивалась классическая, до боли знакомая драма патологического слияния – та самая, где любовь извращается в тотальный контроль, а забота – в эмоциональное удушение.

Ребенок в такой системе перестает быть субъектом, личностью с собственными желаниями и страхами. Он превращается в объект, в «овощ», как цинично, но точно выражаются некоторые мои коллеги, или в «зомби» – безвольного исполнителя чужой, пусть и любящей, воли. Со стороны картина может казаться благополучной: подросток социализирован, не пьет, не убегает из дома. Но если заглянуть за этот фасад, открывается безжизненный ландшафт внутренней пустыни. Глубочайшее, всепоглощающее одиночество среди самых близких людей. И главное – парализующий, животный страх перед любым самостоятельным выбором, ведь за каждую ошибку с детства взималась непомерная плата – разочарование, холодность, а иногда и крик матери: «Я же тебе говорила!»

Но вернемся к Сергею. Первое и самое яркое, что врезалось в память с той самой первой встречи, – это его смех. Он смеялся постоянно. Но это был не заразительный смех юности, полный жизни и открытий. Нет, это был резкий, пронзительный, почти истеричный хохот, похожий на лай раненого животного. Он обрушивался на меня лавиной в ответ на самые простые вопросы: «Как прошел твой день?», «Что тебя беспокоит?», «Расскажи о друзьях». Этот смех был живой стеной, возведенной наспех, но удивительно прочной. Любая моя попытка прикоснуться к чему-то настоящему, заговорить начисто, без этой брони, мгновенно его гасила.

Смех обрывался на полуслове, и в кабинете воцарялась тяжелая, гнетущая тишина, которую можно было резать ножом. А в его глазах, на мгновение терявших наигранную дерзость, вспыхивала такая первобытная боль и такая немыслимая для его лет ярость, что становилось ясно – прямо здесь, под самой поверхностью, бурлят океаны непролитых слез и непроговоренной агрессии.

Он не просто был моим клиентом: он стал моим оппонентом, тенью, противником в незримом поединке. Сергей с самого начала пытался перехватить инициативу, навязать мне свои правила игры. Он с ходу заявил, сколько встреч нам «потребуется», какие темы мы «обязательно должны обсудить», а какие – табу. Он требовал от меня невозможного: готовых решений, немедленного одобрения его поступков, полной капитуляции моей профессиональной позиции перед его хаотичным, но безраздельным контролем. И когда я мягко, но настойчиво отказывался играть по его сценарию, когда я возвращал ему ответственность за его чувства, следовала незамедлительная атака.

Он называл меня «усатой тварью». Вы спросите, как можно работать в таких условиях? Как выдерживать это постоянное, целенаправленное унижение, эту попытку растоптать профессиональное достоинство? Что за мазохизм заставляет добровольно погружаться в эту атмосферу токсичной агрессии? Ответ, как это часто бывает в терапии, лежал не в том, что он делал, а в том, что стояло за этим. Потому что за этим гневным, испепеляющим взглядом, за этой обидной, детской кличкой я видел его отчаянный, подсознательный, неумолимый крик: «Помоги мне! Спаси! Вытащи меня отсюда!»

Его агрессия была примитивной, но единственно известной ему реакцией на мое терапевтическое «вторжение». Я стучался в дверь его внутреннего мира, а этот мир был крепостью, долгие годы штурмуемой с одной стороны – матерью, и потому окруженной со всех сторон минами страха и колючей проволокой недоверия. Конечно, профессионально и этически проще было бы диагностировать у него пограничное расстройство личности или что-то подобное и, сославшись на рамки компетенции, вежливо отказаться от работы.

Но разве не все мы, приходя в кабинет психолога, предстаем в итоге эмоционально обнаженными, сбросив с себя за ненадобностью все наши социальные доспехи? Все наши защиты, хитроумные маски и психологические трюки рано или поздно растворяются в безоценочной, но настойчивой реальности терапевтического пространства. И вот шло время. Наши встречи, к удивлению стороннего наблюдателя, превратились в странный, почти сюрреалистичный ритуал. Мы смеялись. Мы отпускали едкие, саркастические шутки над его матерью, над абсурдом школьной системы, над нелепостями жизни вообще и его ситуации в частности. В этом совместном, пусть и горьком, отравленном цинизмом смехе, рождалось нечто чрезвычайно важное – возможность впервые посмотреть на свою боль не изнутри, а со стороны. Дистанцироваться от нее. Его забавляло и в какой-то мере обезоруживало, что я иногда, поддразнивая и отражая его проекцию, называл себя сам этой самой «усатой тварью».

Так, через принятие его жестокого ярлыка, я лишал его силы, превращал оружие в инструмент игры. Тем временем его мать, присутствовавшая на первых сессиях как монумент собственной правоты, начала медленно, мучительно осознавать горькую истину. Ее сын, которого она так старательно, с такой самоотверженностью «лепила» по образу и подобию идеальной картинки из ее головы, может так и остаться привязанным к ней на всю жизнь – не узами любви и взаимного уважения, а путами тотальной зависимости и эмоциональной инвалидности. Она начала сдавать. Ее тирания стала давать трещины. Она уже не требовала, а просила. Не контролировала, а интересовалась. Она училась – медленно, с откатами, со срывами – принимать его не как свой проект, а как отдельную, другую, пусть и несовершенную личность.

Нашу последнюю встречу я помню с поразительной четкостью. Ко мне пришел не тот дерганый, смеющийся сквозь слезы мальчик, а почти возмужавший, более спокойный и собранный юноша. Он рассказывал мне о своих первых, по-настоящему глубоких и сложных отношениях с девушкой. Он советовался, спрашивал, как поступить в той или иной ситуации, не требуя ответа, а ища мнение. Он размышлял вслух. В его глазах уже не было той прежней, истеричной веселости, скрывающей бездну отчаяния. Был неподдельный, живой интерес к собственной жизни. Я и по сей день часто вспоминаю Сергея и тот оглушительный, неуместный смех, что встречал меня на пороге кабинета каждую неделю.

И я снова и снова задаю себе вопрос: почему? Что стояло за этим смехом? И со временем я пришел к выводу, что смех был его щитом. Его единственным и последним бастионом против невыносимой боли, против ярости на мать и на себя, против сковывающего страха перед миром и собственной беспомощностью. Это был способ сказать: «Мне не больно. Мне все равно. Мне смешно». И, как ни парадоксально, этот же самый смех, этот щит, в конечном счете стал для нас и инструментом, и мостом. Мостом, по которому мы, два «усатых чудовища» – он, обороняющийся, и я, наступающий, – смогли начать осторожное, полное недоверия движение навстречу друг другу, когда все остальные пути сообщения были наглухо заблокированы страхом и гневом. Ведь самое главное в нашей работе – не методика, не теория, а то, чтобы клиент, в какой-то миг, сам для себя, почувствовал, что изменение возможно. Что он не навеки заперт в своем аду. А путь к этому озарению, к этой крошечной трещине в стене, может лежать через что угодно. Через молчаливое присутствие. Через интерпретацию. Через работу со снами. Или, как в случае с Сергеем, – через самый горький, отчаянный и, в конечном счете, целительный смех, который понемногу растворял его одиночество, пока он не смог, наконец, услышать тишину и найти в ней свой собственный, не заимствованный голос.