Читать книгу Уроки без перемен. Книга жизни - Игорь Карпусь - Страница 44

1967 – 1971. Появилась такая потребность в дневнике, которой раньше не было и не могло быть. Я начинаю постигать смысл многих вещей, размышляю о жизни, людях, книгах. Зачатки этого были и прежде, но тогда я стремился больше впитывать. Упивался искусством, самозабвенно трудился, был обуреваем доброй слепотой. Для той эпохи характерна одна черта – восторженность, но не рассудок. Я жил преимущественно чувствами, и только теперь определяю свое кредо. Юность не прошла зря. Она укрепила здоровым оптимизмом, уберегла от самонадеянности и верхоглядства, научила постоянно работать над собой. Меня не коснулись болезни молодых: скепсис и рационализм, увлечение атрибутами моды, наигранный нигилизм. Да мало ли чем хотят блеснуть в молодости, подменяя истинное содержание вызывающей бравадой. Сейчас к чувствам присоединяется разум, и мне хочется кое-что сохранить для будущего. Вдобавок, мною движет интерес историка.

50-летие Октябрьской революции, Брежнев выступает на юбилейном заседании. Много в речи хорошего, а прошло всего полвека. Что-то будет еще через полвека? Плоды Октября ощутила прежде всего отдельная личность: безграничный простор для познания, любимого труда, духовного роста. Революция подняла обыкновенного человека на невиданную высоту, сделала честным, сильным и гордым. А этим определились наши успехи. Вообще моему поколению будут завидовать. Родились в год Победы, детство отмечено послевоенными тяготами и пафосом восстановления. Наши отцы и матери воевали, рядом участники революции, гражданской войны, первых пятилеток. А мы будем связующим звеном между довоенным и послевоенным поколениями. Завидная участь!

(Не знаю, как насчет зависти. А то, что стали связующим (или разделяющим?) звеном – это случилось. Маленькое и весьма важное уточнение: между советскими и несоветскими поколениями. Мы из тех, кто знали и пережили то, что никому уже не доведется. Пока у «новеньких» преобладают отрицание и жалость. Посмотрим!)

Странное состояние не покидает меня. Кажется, что атмосфера общественной жизни натянутая и слащавая. По крайней мере, такой она представляется со страниц газет и экрана. А ведь ясно, что наша жизнь не ограничивается славными починами, трудовыми победами и спортом. Что думает современник? Каковы люди нашего времени? Противен процесс духовной нивелировки. Вырабатывается какая-то пресловутая «правильная» линия поведения и проводится грубо, до тошноты приторно. А ведь в сознании идёт сложная жизнь и не может не идти, если человек не одеревенел окончательно. Хорошо, что есть гениальные книги – поддерживают, окрыляют. Твардовский – великий поэт. Читал его стихотворения последних лет, свежие и сильные, с огромным смыслом.

Сильнейшее впечатление от «Манфреда». К музыке обращаюсь всякий раз, когда испытываю неодолимое влечение. В ней действительно находишь опору в разных состояниях души.

Всё приобретаю с трудом, многого не понимаю, а природной хватки нет. Какой-то середнячок между обывателем и интеллигентом. А достоинство в полной мере развито у того, кто знает себе цену. Человеку скромных способностей остаётся окунуться в труд и не выделяться, ибо выделение будет амбициозным.

Непрерывное общение с молодёжью 15—17 лет. Интересно наблюдать, слушать, делать выводы. Время сложное, а взрослые не на высоте, дидактика же пользы не приносит. Кто не просто износил жизнь, а осмысленно, к тому юнцы тянутся сами. Практичность должна быть присуща каждому, но она должна слиться с нравственным отношением к жизни, познанием с высоты добра, веры, правды. Так, как народ осознаёт свою историю в былинах, песнях, сказках. В воспитании прививают либо одно, либо другое, и вырастают восторженные идеалисты или хладнокровные дельцы.

Читал урывками, между учебниками, «Живых и мертвых». Когда дошёл то того места, где 300 измученных людей выходят с боем из окружения, то не сдержался и заплакал. Что все мои переживания по сравнению с огромным и жгучим чувством, охватившим миллионы людей в первый же день войны! Что все мои размышления о жизни и смерти, которые тогда вмиг обесценились, а Синцов, Серпилин, маленькая докторша, старик сумели подняться выше убеждений эгоистичного рассудка. Минувшая война для меня то же самое, чем для Герцена был 12-й год. Я задаю себе те же вопросы, какими мучились в 41-м. Но мои отцы не прятались за навязчивыми вопросами, когда увидели за ними неизбежное.

Шум вокруг «Нашего современника». Честный, искренний фильм, но запоздал лет на пять, если не больше.

«Исповедь» Руссо достойна глубочайшего уважения, я подписываюсь под этой смелой и человечной книгой. Скажу тем, кто хочет разобраться в себе и других: читайте «Исповедь». Мы терзаемся угрызениями искусственной совести. Руссо сбросил псевдоморальные оковы и показал человека в его истинном движении.

В Китае недорослей не пугает абсолютное сходство между собой, их славу решили разделить в Варшаве. Ослы! Этот нигилизм мне хорошо знакомом по экспедиции: без царя в голове. Думаю, что красота цветущей вишневой ветки может излечить таких людей от всего наносного, и Саша согласился. Только одна ветка!

Осознал, что безгрешным и бесстрастным всю жизнь не проживёшь, даже оправдывая подобную позицию мерой терпимости или неприятия. В каких пределах можно оставаться спокойным за совесть? Всякий раз решать самому, но дрянь не щадить, несмотря на поражения.

Новый космонавт, юбилей комсомола и соответствующее отражение на радио и ТВ. Начинаю понимать неизбежность пропаганды для подавляющего большинства, иначе незанятый ум обратится к первобытной основе, как в Чехии. Не скоро наступит царство философов. Мудрецы всех времён об одном, а народ – о другом. Почва есть, условия есть, но только начало переворота, и надобно работать для него. Ни утописты, ни Толстой не ошибались, но они начинали с конца.

Нет, был не прав, одобряя методы наступления. Это не забота о людях, а торможение роста. Надо двигать вперёд все области наших отношений, а не делать это обособленно только в школе. Сизифов труд.

Новый год в компании друзей Зориных. Анекдоты на вечную тему, скука от пустой болтовни. Все они слывут за порядочных людей, исправно работают, занимают престижные должности и всем довольны. Не дай бог так жить. Ведь этих людей однажды уже обманули, а они не заметили, не спохватились. Единственной реакцией стало отчетливое разделение жизни на служебную и личную, то, что почти не встречалось до войны и после войны. Тенденция развития всё явственнее проступает наружу, а эти люди понять не в состоянии. Теперь нужны не просто исполнительные работники, а личности, и недопустимо внушать слабым людям изо дня в день стандартный набор материального и морального благополучия. Могут быть большие трагедии.

Помню чтение Писарева – как он всколыхнул и обрадовал! Нескончаемый поток ума и отваги, независимости и дерзости. Он сказал мне: не бойся, не укрощай себя, верь себе. «Три минуты молчания» Владимова написаны с писаревской смелостью. Наши охранители поспешили распять его без гвоздей – чернилами.

Как мы будем жить дальше? Тревожит, а правильного ответа не найду. Понимаю, что существующая неразбериха есть следствие исчезновения народа как целостного общества со своей духовной и трудовой жизнью. Ни о каком народе в прежнем, глубинном смысле и речи быть не может. Есть аморфная масса, в ней преобладают черты зависимости и полное отсутствие достоинства. Из массы должен сформироваться новый народ, но это такая даль, в которую и заглянуть-то страшно.

Что ни дом, то гнёздышко, плетут и утепляют с завидным усердием всю жизнь. Если бы каждый положил на себя хоть I/I0 этих трудов! А газетки бьют из пушек по воробьям, заштопают в одном месте – в другом прореха. Что поделаешь: масса-то передовая, а вот единицы портят картину. Тон, тон надобно менять, чтобы разворошить эту советскую массу. Запоем перечитал Щедрина. «История одного города» – наш скотный двор с послушной скотиной и болванами-скотниками. За границей двор почище, а в остальном мы на равных.

Нобелевская премия Солженицыну. Как с Буниным? Ничего не могу сказать, ибо он лишен слова. Явная подлость – бить поверженного. Если его мужество есть то, что подозреваю, я предпочитаю быть рядом.

Моряки с «Шушенского» пригласили на обед – отзывчивые, признательные ленинградцы. Еще одно объяснение Сталина в «Блокаде», словно он представляет загадку. Загадка в нас самих, но об этом предпочитают молчать.

Общение с людьми, за редкими исключениями, умаляет и искажает меня. Это химера – быть самим собой, ведь общество не выбирают. Всё боюсь успокоиться, не думать, и каждый раз, встречая острую мысль или человека, вижу: мне это не грозит. Беседовать с собой – занятие скучное. Нет живого дыхания, взаимного влечения – всего, что составляет обаяние умного разговора. Иной из них способен далеко продвинуть вперед.

Жажда лучшего проглядывает повсюду. Все хотят сытно и вкусно есть, модно одеваться, обзавестись полированной мебелью и полкой книг. Словом, комфорт и доставок стали непременным условием домашнего очага. Но насколько возросла тяга к устройству личного, настолько охладел интерес к общим делам. Поэтому рядом с комфортом – развал и запустение. В молодых лицах пошлость забивается свежестью и румянцем. К тридцати наружность приходит в соответствие с внутренностью.

Отчего многие страшатся свободы? Она не терпит пустоты, суеты, мелочных интересов, ей мало рабской работы рук и автоматизма. Испытание свободой проходят немногие, располагают ею и того меньше. Я – неисправимый утопист, не прощаю доверчивости и послушания, этих продуктов неразвитости и приниженности.

На семинаре говорили о неизбежности противоречий. Этакой шапкой можно прикрыть всё. Если на противоречия не реагируют, они вырождаются в идиотизм и перестают быть естественными. Есть политики, нет мудрецов.

Партийная вакханалия кончилась, можно отдохнуть от оваций и лозунгов. А ведь они осознают, что жизнь расщепляется и идёт своим руслом, мимо них, и все эти демонстрации от бессилия. Ни к чему серьёзному и разумному эти люди уже не способны, и чем скорее они уйдут – тем лучше.

Из Сибири. Дорогой смотрел на мрачные вокзалы, чёрные деревни, ветхие дома и видел: как необъятна и неустроенна ещё Россия, сколько грубых и нелепых вещей отравляют жизнь народа, оскорбляют и калечат. Где же возникнуть здесь тонкому вкусу и чувству прекрасного? Страдания Христа нейдут на ум, когда перед глазами муки миллионов, так призрачна одинокая жизнь, а катастрофы вызываются человеческими руками.

Почему мне так трудно? Я на всех ветрах, не укрыться, всё потеряло привлекательность и новизну. В 26 лет начать жизнь заново нельзя, но продолжать достойно необходимо. Утешаюсь тем, что не один, много кругом несчастных: не подозревающих, не признающихся или свыкшихся. Их судьба – моя, а благополучных – ненавижу. Много среди них прикрытых мерзавцев.