Читать книгу Уроки без перемен. Книга жизни - Игорь Карпусь - Страница 53

Через 30 лет с наслаждением перечитал дневник Герцена. Когда теперь славословят Самиздат, диссидентов и тогдашних «властителей дум», я задумываюсь: почему я прошёл мимо них, о многих даже не слышал, влияния – никакого. А между тем, шёл в нужном направлении и многое понимал верно. Меня умудрили и вынесли история, классика, Герцен, Чаадаев, Писарев, Толстой, Щедрин – их разносторонняя культура, до которой далеко нынешним, их «движенье умственное, беспокойное, ищущее разрешений…» Вся русская литература с возвращением капитала стала вдвойне актуальной, потому что по-прежнему отсутствует второе слагаемое – зрелость, культура. Объясняя своё время, Герцен лучше всех диссидентов объяснил и моё, наложение полное. Как будто дух его явился посреди выжженной пустыни и сказал: я это уже пережил и знаю, пойдем за мной: научу и предостерегу. Я пошел и иду до сих пор, дух не отлетел и напоминает: продолжение мне тоже известно, и через эти искусы я прошел, но не остановился; следуй за мной дальше. И надо идти, хотя сама история устала и спотыкается, как пьяная баба. «Наши внуки увидят». А внуки видят то же самое, что и пращуры.

За 6 часов перечитал «Остров сокровищ», славная книга: возбуждает тоску по прошлому. Все наши романтики в искусстве – последние его отголоски. С годами чтение станет ещё слаще и приманчивей, потому что никак нельзя вернуть утраченное. И пираты для нас уже не злодеи, а наша невосполнимая частица.

Юбилей Фета его почитатели отметили задушевно и негромко. Не было привычных для больших поэтов славословий, торжеств, памятников, но не потому, что имя Фета малоизвестно. Просто сам характер его жизни в поэзии таков, что не терпит над собой никакого насилия – ни доброго, ни злого. Человеку чуткому и душевно одаренному фетовская муза сама привыкла открывать свои тайники. Её искренний и чистый голос породил эхо редкостной поэтической силы, а наши времена подтвердили её нетленное обаяние и глубину.

Фет познал сполна холод отчуждения современников. Немногие из них, в том числе и Толстой, понимали, что с приходом Фета в мире поэзии заполнилась зияющая пустота. Впервые так ясно и точно строфы поэта вывели наружу изменчивый и бездонный мир души, обозначили все её колебания и переливы. Нить живописных строк тянется свободно и непринужденно, и каждая – драгоценное мгновение жизни. Кому не знаком хаос внутренних переживаний и ощущений, а Фет ведёт себя в нем как властный и зоркий хозяин. Ничто не ускользает от его внимания, перо художника заключает в словесную оправу даже мимолётный порыв.

Половодье дум и чувств поэта приводит современного человека в смятение. Перед ним вдруг открывается простор, который он по незнанию искал совсем в другом месте. Встреча с Фетом подобна прозрению. После него невозможны успокоение, самообман, будничность – «весь этот тлен, бездушный и унылый». Потомки признали Фета кровно своим. Он верил, что придет пора, когда истинные потребности человека вытеснят в нем все вынужденное и преходящее. 1970

Книга Станиславского – упоительный рассказ с детства очарованной души. Ребенок должен на заре проиграть уготованную ему жизнь, в этом назначение детства. Иначе впереди прозябание.

«Гамлет Щигровского уезда» и поразительное сходство с записью 1967 и настроением последнего времени. Действительно, не оригинал: «…на серединке остановился: природе следовало бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать». Отсюда всё и идёт. Да неужто мне определена его судьба? Жизнь проходит мимо, а я не умею, не могу войти в неё. Правда, я и сам никуда не рвусь – это утешает.

Дивная «Ночь» Бунина, где человек и природа – одно нераздельное. Среди неумолкающих движений, колебаний и изменений природы течёт такая же своенравная, неуловимая, иссушающая мысль ни о чём и обо всем.

«Мастер и Маргарита» – вещь на века. Роман заболтанный, расхватанный на фразы и выхолощенный, как всё, что пытаются сделать модным. Он в тысячу раз злободневнее именно сейчас, в разгар рыночного психоза, потому что следует сатирическим руслом и жалит всё человечество – низменное и мелкое в утробных запросах. Ему Гоголь – дедушка, а Свифт – отец. Мистика Булгакова реальна, а реальность отдает мистикой. Предмет романа совсем не советские будни, а идиотизм и бессмысленность повседневной жизни рода человеческого. Не нужен и распят Христос, Бога нет среди людей, и его место занял бессмертный Сатана. Даже он потрясен земной картиной. Он устраивает издевательский экзамен горожанам и видит, что ему нечего делать среди них. То, что должен был выполнить Всевышний, делает Дьявол: уводит с собой пару беззащитных и невинных. Где же взять мазь Азазелло? И еще – в меру сатанизма, которым обладает Маргарита, а не Мастер. Спаситель же пригревает непротивленца Пилата.

Язык Солженицына тяжел, нарочито старомоден, продираешься медленно и с потерями. Конечно, наложил печать Гулаг, но гордыня неуместна и в этом случае. А рядом – Зайцев, без тени исключительности, преувеличенной скорби и суровости, с мягкой печалью и необъятной отзывчивостью, как его любимый Сергий. В его невесомой прозе – последний эпический век на Руси, от «Сельского кладбища» до «Степи». А дальше распад, безумие, скольжение в бездну.

«Мелкий бес» ранит навсегда. Его нельзя читать в юности, а понять можно, только пожив, насмотревшись и намучившись. Давно открыто, что оправдать существование может только золотой век, а неизменно выскакивает и хохочет над нами вездесущая недотыкомка. Апогей рутины и абсурда, из которых выход для большинства – могила. Единственное, что разбудило давние переживания – это история юной пары: чистая, нежная и ароматная, без притворства, грубости и расчета. У нас с Ритой было так же. 19-летний дичок и 22-летняя самостоятельная девушка; восторженность одного и спокойное, обдуманное чувство другой; желание и неготовность к плотской близости с моей стороны и сознательная отстраненность – с её. Если бы она, в силу своего превосходства, проявила инициативу, как Людочка Рутилова, наша жизнь повернулась бы по-другому. Но Рита предпочла остаться на высоте безукоризненной порядочности, а во мне не разглядела надежного спутника-мужа. И оказалась права, мужа из меня не получилось.

«Лето Господне» захватило до донышка. Медленно, постепенно втягивался в повествование, вначале раздражали подробности и широта описаний, пока не понял, что в этом вся прелесть книги. По-другому не воссоздать в слове наполненность, зернистость, многоцветье московской жизни. Мастер сознательно выделяет дорогие ему линии и узоры и убирает, разглаживает чуждое ему. И засверкала самородная православная, разгульная и работящая, восторженная и земная Русь. Здесь и намека нет на маету, бесцельность, скуку, томление – всё, чем мы переполнены. И скажи высокоумный Бердяев филёнщику Горкину или приказчику Василию Васильевичу о том, что для него философия дороже жизни, они посмотрели бы на него с подозрением. Народ так устроил жизнь, что смысл её был определён навечно и заложен в том, как в положенный срок пекли куличи и пасхи, мочили яблоки и солили огурцы, заготавливали лёд, крестили и женили сыновей, праздновали именины, совершали крестные ходы, катались с гор и, само собой, рубили избы, возводили храмы, сплавляли лес. Душевная бодрость после такой книги и – боль, что не защитили себя, а сожгли на вселенском костре: расплата за патриархальность, беспечность, наивность сознания. Конец печальный и безнадежный – смерть отца, хозяина, мастера, раба Божьего Сергея, а с ним и всего русского мира.

Нельзя жить умом и талантом одного человека, непрочное и зыбкое это удовольствие. А мы прожили так тысячу лет и ещё просим: «Дай, хозяин, разговеться, накинь гривенник для радости».

Естественное чувство гадливости у Щедрина к напирающим Колупаевым и Разуваевым; честного, культурного, бессребреника – к стяжателям, прохвостам, сластолюбцам. Во времена Щедрина они таились в складках крепостничества, спустя век – в щелях социализма, и когда рухнуло то и другое, вылезли на свет и плодятся, как клопы. Чем лучше чумазых коммерсантов чумазые учителя, журналисты, актеры, программисты, профессора, слесари и т. д.? Да хотя бы тем, что загнивают только сами, а владельцы капиталов пускают гниль в подвластную среду.

Опалённый, бьющий наотмашь Зубакин, раздавленный режимом: «Молчи, моё сердце, молчи, Мы сами свои палачи». Светоносная личность, разбрасывающая направо и налево брызги своего гения, нисколько не заботясь о славе. А что мы о нём знаем, кроме скупой публикации? И потому кормимся непристойными шоу и политическими скандалами. Уж насколько слащавой и навязчивой была советская масскультура, но там была хоть какая-то подделка под золото. В рыночном ширпотребе, кроме пошлости и бесстыдства, ничего нет.

Встреча новороссийских экскурсоводов с Ф. Монастырским, комиссаром 83-й бригады морской пехоты и малоземельцем, автором книги «Земля, омытая кровью». 1967

Солоухин: «Не знаю, чем объяснить, но посмотрите, сколько песен сложено в народе про Стеньку Разина, про его удаль и разбойничьи похождения, и нет ни одной народной песни про Пугачёва» («Камешки на ладони»). Объяснение простое: невежество или предвзятость писателя. Открыл бы любую хрестоматию и увидел: песен о Пугачёве – донских, волжских, уральских – не меньше. Как же иначе? Пол-России пошло за ним, «от Сибири до Москвы-матушки, от Кубани до муромских лесов».

Мельников-чародей, 4 тома и все безупречным русским языком. Конечно, возьми он другую тему, героев, обстановку – пришлось бы и языком поступиться. Ведь у Пушкина, Тургенева, Толстого язык европейский, и только у Мельникова, Шмелёва – это нетронутый заповедный материк. А идея вечная и грустная: раздельность божьего и мирского, служение тому и другому по их законам: согрешу и покаюсь.

Громада «Обломова» – вся жизнь, весь человек. Но интересней других женщины, так бы и назвал: «Две женщины». На одном полюсе Ольга, на противоположном – Агафья, насквозь земное существо, и выписана теплее и сочувственней, а в конце романа она поднимается выше Ольги. Та смотрит мимо мужчины, вдаль, где нет ничего, или хочет переделать спутника, поэтому любовь её скоротечна, несёт прикладной характер. Такие вечно любят свою мечту и самих себя. Агафья любит Обломова без притязаний, целиком и безоглядно, ничем не жертвуя, ничего не отбирая. На наших глазах совершается чудо: домашний талант хозяйки наполняется радостью любви и нежно обволакивает всё существо любимого человека. Эта женщина преображается, не ломая себя. А Ольга остаётся в зыбкой облачной стихии, где всё неразличимо и смутно, ей важно «не состариться» – детское заблуждение многих женщин и вообще людей. В погоне за новыми картинами, впечатлениями и прочими призраками они действительно «не старятся», а просто останавливаются в развитии. Одна полоса вытесняется другой, один человек – другим, одно увлечение – вторым, третьим: как вода из худого ведра постепенно понижает уровень. К концу жизни ничего не нажито, не усвоено, кроме последних кусков и эпизодов.

Что же такое обломовщина? Насмешка и торжество над сальной прозой жизни: добычливостью, подсиживанием, изворотливостью, хитростью, скопидомством… Это выход за круг ежедневной обрядности, полнота и величие олимпийского спокойствия, взгляд сверху на всё, что лежит дальше дивана. Многие ли способны свой халат поставить вровень со всеми приманками мира? Только разночинец, замордованный борьбой за кусок хлеба, может возненавидеть обломовщину, но он же и отдаст должное её самоценности, как оборотной стороне отупляющей гонки за успехом. Каждый в душе более или менее Обломов, но не каждый наденет его халат.

Странно было читать в письме Чехова такие строки: «…за что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его „Обломов“ совсем неважная штука. Сам Илья Ильич… не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много… возводить его персону в общественный тип – это дань не по чину…» И такие же пренебрежительные отзывы об остальных типах. Чтобы не понимал, не чувствовал – не могу допустить: слишком значительный и умный художник. Тогда почему? Да потому, что ревновал, потому что Гончаров был предшественником, а Чехов шёл по его стопам. Половина чеховских героев – обломовы, скрытые или явные, «преждевременно утомлённые люди» вроде того же Иванова. В письме к Суворину он описывается именно как разновидность Обломова, «каких много» – массовость и есть главный признак «общественного типа», в то время как исключительность, своеобразие характерны для личностей. В «Обломове» спрятаны все чеховские пьесы с их отсутствием действия, бессобытийностью: лежит человек на диване, спит, ест и разговаривает; человек, который отказался от себя. Жизнь без цели и смысла, «драма самой жизни». Причём Гончаров, в отличие от Чехова, подал своего героя обнажённо-выпукло, заострённо, без подтекста и недоговорённости, так что последователь неосознанно подпал под обаяние старшего и пошёл дальше, открыл новые обломовские типы в новое время. Эту преемственность углядели и современники Чехова.

Вот террористка-народница Вера Фигнер, натура сильная, честная и прямая. Ей разрешили читать Чехова после 22 лет заключения в Шлиссельбургской крепости. Она поглощает один том за другим и останавливается: «Нет, больше не могу. На пороге второй жизни предо мной проходил ряд слабовольных и безвольных людей, ряд неудачников, ряд тоскующих. Страница за страницей тянулись сцены нестроения жизни и выявлялась неспособность людей к устроению её». Женщина, которая с юности выстроила свою жизнь так, как хотела, безоговорочно осуждает чеховских героев. Но ведь они не придуманы, они наводняют Россию. Довелось прочитать в Интернете мнения молодых о классике. Право, они почти дословно совпадают с чеховскими. 25-летняя Наталья Бушуева: «Я не понимаю, когда книги посвящают лентяям. Зачем мне хлам, который будет тянуть меня на дно!» Софья Колеватых, 17 лет: «Если всю жизнь лежать на диване и мечтать, ничего сверхъестественного не произойдёт и мечты так и останутся мечтами. И это касается не только каких-то материальных вещей, но и любви, друзей». Сразу видно, что обе не читали и судят понаслышке. Но 17-летней Соне простительно – в её возрасте такие вопросы не всплывают. В 25 лет можно попытаться и понять, а раз не поняла, то обнаружила ту самую обломовщину, которую осудила. Обломов – не лентяй, и любовью-дружбой не обделён, хотя лежит на диване. Суть в качестве человека, а не в поведении, вне смысла любая деятельность кончается дном. Печально то, что и без дивана ничего сверхъестественного у большинства не происходит: суетливые дельцы и ревнивые потребители. И как это обе не заметили Ольгу, Штольца? Роман-то бездонный, на все времена, как обожаемый ими «Мастер и Маргарита».

«Почему не читал?» – «А зачем?» После такого ответа хочется закрыть все школы. Как будто не было тысячелетия и благоговения летописца: «Это ведь реки, напояющие вселенную…» Нет, не в книги заглядывают нынче, а в экраны мониторов и расчётные ведомости.

Под сильным впечатлением «Жизни Василия Травникова». Пронзительная, суровая вещица о незаслуженности страданий и одиночестве гордой души. Такие истории – сплетение личного и внеличного, а наши, российские, трагедии – все сплошь рукотворные, из подземелий и подвалов.

Чехов в письмах из Сибири дважды описывает эпизод с золотопромышленником. Тот совал пачку ассигнаций за врачебную помощь, а писатель не брал, совестился. Отказался и от 6 рублей за лечение мальчика, потом пожалел. Уж лучше бы взял и промолчал. Как мучила его привитая себе добродетель в тех случаях, где она разорительна и неуместна. И всё-таки он оставался рыцарем. Вот это характер!

Задумался: почему «Горе от ума»? Ум в наличии: острый, насмешливый, беспокойный, приметливый, скорый на оценки и суждения, чуткий к переменам, жадный до нового и необычного. Жизнь и людей такой ум рассматривает как объект для критики, нападок и разоблачений. Это поняла Софья: «не человек, змея!» Никто не задается вопросом: а каким умом обладает герой? Что это за ум, который только озлобляет, отваживает и плодит врагов? С таким умом можно жить одному да еще с горем. Уверен, что в социальную сатиру Грибоедов вложил более глубокий, вневременной смысл. Его можно выразить народной мудростью: «ум доводит до безумья, разум до раздумья». Чацкий начисто лишен разума, он бестолков, безрассуден. А «ум без разума – беда, разум не велит – ума не спрашивайся». Чацкий не подозревает, что существует такое различие, не догадываются и миллионы умников. Он всем предлагает свой ум, и все отворачиваются. Ум следует подавать каждый раз в новой упаковке, смотря по потребителю. Иной раз съедают гарнир, не трогая основного блюда. Молодой девушке, например, ум влюбленного нужен во вторую очередь. А Молчалин это понимает, он везде свой и ловко обходит умного Чацкого. Как самоуверен, как ослеплен превосходством герой! Как далек он от разуменья фундаментальных свойств человека, видит повсюду только тыльную сторону. Там, где нужно сближаться, влиять, убеждать, входить в доверие, он с нарастающим жаром портит отношения и ссорится. Вот драма наших реформаторов-умников: никогда не умели встраиваться и постепенно переделывать общество, группировать и наращивать силы, вести за собой. Нет, только напролом, наскоком, дерзко. Горе себе, горе с ними. Однако, что это я распыхтелся, наговорил лишку? Ведь Чацкий так молод, ему простительно, да и сам я в положении постаревшего Чацкого среди вечно довольных и не рассуждающих. Да здравствует Чацкий! Да здравствует движение Чацких!

Ходасевич безошибочно угадал символизм «Ревизора». В анекдоте Гоголь бесподобно выразил характерную черту национального облика: видимость выдается за сущность, кажущееся принимается за подлинное. Безобидного вертопраха, не помышляющего об обмане, делают важной персоной и подстраивают под него всю городскую жизнь. Чиновничья логика не совпадает с логикой обычной жизни. Именно человеческая сущность Хлестакова вводит в заблуждение городничего, здесь его опыт надувательства бесполезен. Искренность Хлестакова обезоруживает матерого пройдоху. Бюрократия и обыватели постоянно пребывают в разграфленном иллюзорном мире, видят то, чего нет, чин и человек для них тождественны. «Ревизор» и «Игроки» – два действия единой комедии под названием «Вне игры». Герои проигрывают тогда, когда их выталкивают из игры в обычную жизнь. Для городничего и Ихарева нет тайн в призрачном мире бюрократии и карт, но они совершенно не знают подлинных людей и смешны вне очерченного круга. Финал там и тут одинаковый – саморазоблачение героя.

Последние два века – «Ревизор», поставленный в масштабах государства: гениальные артисты доигрались до банкротства. Сочинялись завиральные идеи, выдвигались хлестаковы, творили расправы городничие, из честных людей делали «врагов народа, шпионов и вредителей», а подонков объявляли героями. И до сих пор все ждут ревизора.

Из детства впечаталось: приходила одна из подруг матери и начинала тараторить, частить. Некоторое время мать слушала её и, потеряв терпение, властно прерывала: «Ну, залопотала. Сядь, помолчи и повтори снова, да так, чтобы я поняла». Закрываю последние номера толстых журналов и повторяю как мать: залопотались. Всё вымученное, претенциозное, худосочное и невнятное: язык, темы, композиция, стиль, персонажи. Режут заржавленным тупым ножом, и кроме пытки-чтения ничего не добиваются. Какие-то запутанные конструкции-скелеты, отталкивающие безжизненностью и холодом – постмодернизм. Зачем? Для кого? Для себя и своего приятельского круга. Пишут, издают и сами же читают, посылают друг другу шары. Им бы замолчать лет на 10—20 и начать снова. Может быть, тогда начнётся что-нибудь путное, настоящее. А пока печатать одну литературу факта.

Для Рикера состояние счастья в чтении прекрасных книг. Согласен: всегда под рукой, год за годом поглощают и возмещают все остальное: потерянное, несбывшееся, несбыточное. И еще, пока дышу, – музыка, степной ветер, приветливая улыбка.