Читать книгу Вторник. №26, июнь 2021 - Игорь Михайлов - Страница 3

Горы

Гордыми сынами равнин вздыблены горы. С высоты небес молчаливо защищают они раскинувшиеся внизу просторы, храня под спудом тысячелетий тайны мира, и умудрённые дубы на их склонах шепчут свои легенды. Плача родниками, горы посылают свежесть полям, рассыпающим по своей груди маленькие точки фантазий, благоуханием поющим благодарственную песню напоившим их вершинам. Туман, обнимая великанов, с осторожностью снежного барса подкрадывается к прибрежной равнине, медленно обнюхав её, боясь наступить на беззащитные цветы, вытянув шею, ползёт согреться морем и, уходя от берега, тянет за собой землю, прорезающую волны, выводя в синеву громадины зелёных айсбергов.

В горах спокойно. Степенно стоит хвойный лес, освежают путника буки, изящно выпрыгнет каштан из колючих объятий, падая отозвавшись низкой нотой; и тут же, на шёлковом ветру, все деревья – старцы, юноши, девы – начнут услаждать взор изящным танцем тысяч наложниц. Горы строги и добры; их добротой пользовались разбойники, скрывая тёмные дела, это та безграничная доброта, которая у людей считается за глупость. О, если б не эта сердечность, разве зло могло бы найти опору?

Волшебным твореньям – обиталищам богов и мифических героев – неутомимым многоголосьем поют оды крылатые курьеры неба: старый тетерев, усевшись на заботливой черёмухе с сочными побегами, призывает подругу насладиться трапезой; кряхтит уютно устроившийся в зарослях папоротника маленький вальдшнеп; потряхивая красной шапкой смешно бежит за муравьями зелёный дятел; испуганный улар планирует в ущелье и оттуда переливающимся свистом предупреждает сородичей. И каждому дарован звук.

Если бы не горы с их непостижимостью, притягательностью, непобедимой мощью, разве человек признал бы природу сверхъестественной силой; он выкосил леса и превратил их в поля, поля в пустыни, а пустыни в оазисы, заарканил реки, осушил, сковал море, и творец всего этого ничего не смог поделать с горами – ни сравняться с ними, ни победить – и сумел всего лишь огрызнуться.

Подъём в горы схож вхождению в Храм – шаг, открывающий иной мир; вьётся вокруг аромат миро, заполняет всё нутро, от чего тело ощетинивается мурашками. Старые люди говорят: «На поднимающегося в горы обязательно хоть маленький дождик, но накрапает – так они благословляет путника». Туман обовьёт, обнимет, как давно не виденного братца, привечает, приглашает к себе, идя впереди, хвастаясь своим хозяйством, жилищем, садом, в ожидании угощения усадит под огромным орешником, предлагая дикие плоды, напоит чистой, как душа исповедовавшегося, родниковой водой. Но порою горы встречают негостеприимным, жадным хозяином; подложат под ногу скользкий от подлесной сырости камешек или лавину с себя стряхнут; переменчивый у них характер, впрочем, как и у всех великих. Они учатся друг у друга, люди у гор гордости, а те у человека подлости.

Разбросанные по склонам капельками дождя каштановые и дубовые жилища из тёсаной доски, с украшенными богатой резьбой перилами, балконами, вверху которых, между массивными столбами, бабочками свисают резные орнаменты кругов с расходящимися линиями – символами солнца и вращения жизни, примитивными изображениями зверей, напоминающими наскальные рисунки зарождавшегося художественного мышления человека, виноградными лозами, христианскими крестами, замысловатыми знаками и символами, пришедшими ещё с языческих времён и значение которых давно забыто, но жива их красота, переходящая во внутреннее убранство, где она ложится на тахту в главной комнате, служащей приёмной и столовой, на край массивного стола, спинку стула, наличники, на базальтовый камин орлиным клёкотом охраняющим силу семьи, придают оживлённость изящно суровому пейзажу. Вековому укладу трудно покинуть красоту этих гор, трудно спуститься в пучину равнины или уйти в тишину. Ставши опорой и гармонично сросшись с современностью, они дополняют друг друга, и трудно представить их врозь.

В такой домик, в своё родовое имение, теперь служащее летней дачей, мы были приглашены нашим другом в гости. Дорога звала вверх, невообразимо умудрившись втиснуться между нависающей скалой и обрывом, на дне которого река просматривалась с трудом, но отчётливо доносила буйность своей натуры, угрожающе поднималась к скалам и, сурово кинув в них свой рык, уходила ввысь. Придорожный колокольчик трясёт своей фиолетовой головкой, но, отчаявшись поведать о чувствах, поникнет, с глубокой обидой, продолжая бесшумно царствовать. Всем и каждому на земле дан звук; даже рыбы, хлестая хвостом, могут издавать звуки, деревья, кусты, даже трава способна шуметь, а как могут шуметь даже такие молчуны, как горы, – не дай бог услышать их возню, – и только цветы беззвучны. Даже такой виртуозный дирижёр, как ветер, не в силах извлечь из них звука. Может, не стоит цветам обижаться, у каждого свой удел, порою жизнь говорит больше, чем слава, чем бесконечный язык этой дороги.

Заигрывая с нами на сотнях поворотов, дорога наконец приводит к небольшому водопаду, загодя встречающему путника прохладой, за своей широкой спиной, скрывающему грунтовую дорожку, на которую нам предстоит свернуть. Тропинка, подражая шепчущемуся рядом ручью, среди аристократического самшита и легкомысленной акации, медленно зазывала на гору, затем, кокетливо повернув, открыла нам вид старинной усадьбы, во дворе которой суетились знакомые и незнакомые люди. Нас встретили с той теплотой, которой умеют встречать только в горах, где новый человек редкость и большая радость.

Уже накрывался длинный стол, заполненный свежей зеленью, на полянке, шипя, ёрзало над костром парное мясо, охотно отдавая свой жир неистовым углям, которые, пропитавшись им, отзывались на всю округу ароматным эхом. Двор был устроен по-крестьянски уютно: справа, у калитки, стоял низкий деревянный сруб из толстых сосен, редкое строение для этих мест, рядом с ним устроился огород, пестреющий красными и розовыми помидорами, молодыми огурцами, не сбросившими с головы пожелтевший цветок и с неокрепшими ещё иголочками, и именно поэтому особенно вкусными, пухлые сладкие перцы, спрятавшиеся под большими листами, напоминали закатное солнце, полумесяцем свисали красные и ярко-зелёные плоды, такие же острые по своей натуре, как и на вид, фиолетовые мясистые баклажаны, уставши, лениво опёрлись о землю, маленькие бледные тыквы взирали сверху на своих оранжевых собратьев, возлежащих огромными шарами, граничащими с зелёной полянкой кинзы и ровным квадратом петрушки, огороженным широкой полосой репчатого лука.

После огорода, уходящего под косогор, стоял небольшой, в несколько комнат, традиционный домик из каштановых досок, выкрашенный природой более чем за век тёмно-коричневым оттенком. Напротив него, через двор, где низкая трава граничила с выступающей скальной породой, стояла летняя кухня, впрочем, выстроенная капитально и напоминающая кукольный домик, с таким же по-детски играющим родником сбоку. Нас пригласили за стол. Когда все расселись как положено: отец нашего друга, предводитель семейства, во главе стола, сын справа от родителя, рядом с ним часть гостей, напротив другая, ближе к хозяину, дождались, пока самый старший перенесёт себе на тарелку снедь – негоже вперёд старшего браться за еду, – и сами приступили к трапезе. Перекусив, самые младшие взялись за запотевшие глиняные кувшины, и полилось игристое вино с неожиданным медовым ароматом; оказалось, друг наш в собственными руками натруженный виноградный сок добавил плоды пчелиного труда и получился этот шедевр – заботы человека и природы, и теперь угощал им только особо почётных гостей.

Прежде чем был поднят первый бокал вина, из сруба, стоявшего у ворот, вышел старик и направился к нам. Определить его возраст казалось нелегко – много таких в этих краях, – ему может быть и пятьдесят, и восемьдесят – нелегка жизнь крестьянина, в ней мало радостей и ещё меньше ярких событий, ему в удел достаётся неимоверный труд, вечные заботы, тяжкие думы – не подведёт ли погода, даруют ли небеса здоровье семье, не задерёт ли зверь скотину, хватит ли урожая перезимовать, – и каждое это волнение ложится складкой морщины на закопчённое, как базальтовый камин, от труда на солнце лицо. Сапоги из грубой кожи, коричневые шерстяные брюки, фланелевая рубашка, потрескавшиеся от работы руки с тёмно-коричневыми фалангами указательного и среднего пальцев от частого курения крепкого табака, уставшие и немного затуманенные годами глаза, крепкий подбородок, упрямые тонкие губы и основательно сидящий нос с горбинкой завершали его образ. Он подошёл к столу. Нас представили – оказалось, он дядя нашего друга, старший брат его отца, – старик взял стакан, благословил гостей, выпил, извинился, что покидает застолье, и ушёл. Наш друг ещё раз извинился за дядю, сказал, что он ведёт такой образ жизни – к гостям всегда выходит, но, коротко поприветствовав, удаляется к себе в хижину. Все были удивлены, но в горах не принято задавать много вопросов, как и много говорить, и, уступив деликатности, о старике никто больше не спрашивал. Друг всё-таки есть друг, и я позволил себе уже после застолья, наедине, спросить о странном старике и услышал историю удивительной жизни.

Молодость Джута, так зовут старика, была той солнечной порой, когда кипучее здоровьем тело делает тяжёлый крестьянский труд приятной забавой, предстоящая жизнь полна света, и всё это рождает желание уважительно ровняться с горами. Джута держал большое поголовье скота; в конце весны, засеяв небольшой клочок земли, уводил его на альпийские луга, где могучими рогами ведут неустанную битву мускулистые туры; до ранней осени вываривал истекающий молоком сыр, выжимал жирный творог и оберегал скотину от зверя. Размеренная жизнь среди волшебных пейзажей, которыми до головокружения восхищаются гости этих мест, но которые не особо замечают местные обитатели, хотя подсознательно отмечают её в душе, и маленькие радости – здоровый приплод, удачная охота, получившийся сыр или творог, уцелевшее стадо – давали ему слова говорить о довольствии и счастье. В тот год Джута на весь сезон поднялся к вершинам, но в этот раз он с особым трепетом ждал осени – после сбора урожая, он женится на черноглазой Мэри. С нежным трепетом вспоминал он её; подобную тетивой натянутым соснам, с улыбкой, которой, казалось, ему завидует солнце и от этого багровеет от стыда, а реки замирают, чтобы послушать её звонкий смех. Они оба ждут этого дня, думая о нём каждую минуту: когда пасут скот, варят сыр, когда набирают воду в ручье, когда готовят еду, когда уставшие, но счастливые ложатся спать, когда заботливо ухаживают за урожаем, когда, просыпаясь, радуются новому труду. Джута с улыбкой представлял день свадьбы: как он введёт Мэри в теперь уже их общий дом; следуя ритуалам его мать подведёт невестку к очагу – базальтовому камину, – знакомя её с хранителем семейного уюта, и знакомя его, очаг, с новой хозяйкой; как родители подведут её к семейной иконе, к которой теперь будут обращены её молитвы; как через несколько дней после свадьбы старшая женщина в их роде возьмёт невестку под руку, призовёт самую многодетную девушку в деревне, замужних ровесниц невесты и свершится ещё один ритуал, причащение с божеством воды – поведут новую невестку к речке – символу жизни и плодородия, – и женщины, благословляя Мэри, опустят в реку яйцо, символ жертвенности девства, попируют на берегу, как наберёт она в кувшин, данный ей в приданое, воду, и они с песнями вернутся в дом.

В горах и любовь особенная, не похожая ни на что там, внизу, высеченная самими скалами; крепка и остра, подобна кремню, надёжная, как день, не проходящая, как луна, и вечная, как сами горы.

Настал день возвращаться Джуте домой – особенной день. Весь скарб – припасы, мешки с сырами и творогом, – всё притолочено к сёдлам невысоких, но устойчивых в горах лошадей, и дорога домой кажется лёгкой, короткой прогулкой. Не знал Джута, насколько особенным окажется этот день. Притаившимся шакалом ждала его дома весть. Пятеро братьев, из далёкой деревни, похитили Мэри, в жёны одному из них. Подкараулили её у родника, связали, перекинули через седло и направились по узкой волчьей тропинке, идущей над гигантской пропастью, подальше от людских глаз. Что было делать несчастной Мэри – станет она насильно женой неизвестного ей, и дороги назад не будет, и не видать ей больше своего Джута. Суровы законы гор. В ту минуту горе даровало ей смекалку, трагическую смекалку; убедила она своих мучителей, что смирилась с судьбой, попросила развязать себя и усадить в седло. Обрадованные, они исполнили всё. Уселась Мэри в седло, улучила момент и бросилась в пропасть.

Возненавидел Джута этот лес, эти чащи, скрывшие людскую подлость, желая испепелить их. Память Мэри требовала действия. Не достоин называться мужчиной тот, кто покосился на помолвленную деву, не достоин жизни тот, кто посягнул на любовь, – суровы законы гор. Суров закон добра.

Долго высматривал Джут своих врагов. Однажды прибежал к нему сосед – «четверо из пяти братьев стоят в ущелье на водопое». В одном чувяке из свиной кожи, схватив ружьё, побежал Джута. Никому не удалось уйти. Ещё долго охотился он на оставшегося пятого брата, того, кто хотел взять в жёны его Мэри. Настиг и его.

Пройдя семнадцать лет каторги, вернулся Джута в своё родное гнездо, и с тех пор не считал себя достойным находиться среди людей. Так и умер, ведя жизнь то ли отшельника, то ли монаха, хотя это одно и то же, и храня память о своей Мэри.

Красное вино

Она кричала, царапалась, билась, как бабочка в паутине, но мужские руки держали её крепко, больно сжимали запястья, прижимая к себе за хрупкую девичью талию. «Украли-и! Нашу красавицу украли-и!» – разносились по деревне женские крики. Она обмякла, обессилившее тело стало воздушным, тёмно-карие глаза посветлели, и взгляд сделался тяжело уставшим. Она уже знала свою судьбу, судьбу похищенной невесты, но вдруг надежда промелькнула в её глазах и тут же улетучилась, словно сердце, отмахнулась от неё, как от назойливого комара. До неё долетали обрывки слов мужчины, кажется она что-то отвечала, но туман, густой и душный, обнял её.

В каком-то незнакомом доме, где все почему-то весёлые, встречали их возгласами, поздравлениями; её и какого-то мужчину рядом, который смотрел на неё горящими и довольными глазами. Она всё больше осознавала безнадёжность своего положения, но всё-таки где-то там, в глубине себя, пыталась высечь искру надежды. Когда незнакомая женщина ввела её в дом, она полузакрыла и так замутнённые глаза. «Неужели, неужели она ведёт меня туда. Неужели всё! Неужели судьба поставила свой росчерк!» – вспыхивали у неё мысли. Они прошли через двери, вторые и… спальня. «Всё!» Она ещё надеялась на свои силы, но не на слово; она прекрасно знала – каждый защищает своё: она – девичью судьбу, он – мужскую гордыню. Для неё всё это источало запах плесени, и сейчас она всем нутром ощутила его. Свойство сильных создавать удобные законы.

Вошёл он, женщин вышла, не переставая изливать радость; у него был тот же взгляд, но теперь и со взором победителя. Она помнила – он что-то говорил ей, пытался проявить то ли нежность, то ли заботу, то ли ластился, как мошенник на базарной площади; она пыталась говорить ему какие-то слова, заранее зная бессмысленность этого; потом была борьба, для которой собрала всё что в ней оставалось; он был крепок, и как тур, атакующий самку рогами, прежде чем достигнет своего инстинкта, прижал её.

Лилось красное вино за уже кипевшим застольем, и посторонние говорили о счастье.