Читать книгу Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках) - Игорь Николаевич Макаров - Страница 16

Вообще-то, зачем я рассказываю эти басни о своем далеком детстве? Чёрт его знает, зачем это мне. Дети эти рассказы едва ли поймут, взрослые – тем более, поскольку уже давно забыли свое детство, забыли чувства, что двигали ими, любовь и нелюбовь родителей, вражду улицы. Но детство мне дорого, как поцелуй отца, как кусочек голубого неба в грозу, как запах сена и пыли на зубах. Кому, какое дело до этого? У каждого было что-то своё. Просто оно улыбается через время своей грустной улыбкой, а я радуюсь и печалюсь вместе с ним, и всё ложится на бумагу легко и непринужденно, как будто я должен это сделать помимо своей воли. Вот и все объяснения.

Но пора бы вернуться к моему подвижническому стоянию на горохе минут этак двадцать или чуть более, а может менее. Это едва ли единственное наказание, которому я был подвергнут в детстве, если не считать того, как мама два раза стеганула меня хворостиной. Правда, это другая история и я расскажу её вам как-нибудь на досуге, если, конечно, мне не будет очень лень.

Мои родители никогда не наказывали особенно детей и их отпрыски были довольно самостоятельными и независимыми явлениями природы. Если бы они взялись нас наказывать, то лупцевать нас пришлось бы начать ещё за девять месяцев до нашего рождения и продолжать бить смертным боем до самой нашей смерти. Если собрать все наши проказы, то их хватит на любой роман. Одно то, что к шестнадцати годам у пацанов было по ружью, да ещё Тозовка, о которых не предполагали родители, то вы можете представить, что мы могли натворить. Только бог уберёг нас оттого, что мы не отправили к нему пару представителей земной цивилизации. Если добавить к этому всякого рода самопалы и пистолеты, которые все-таки стреляли, несмотря на те примитивные орудия изготовления, что мы имели, то вы уж точно должны возмутиться и потребовать от нас срочного разоружения во имя своей безопасности. Впрочем, богу было неугодно ломать наши судьбы, и представители человечества так и бродят по земле, не изрешеченные нашими пулями. Впрочем, это оружие превратило нас с братом в страстных охотников, хотя в то время в окрестностях З-й обитали только лисы и пара захудалых зайцев, десяток уток. Но все-таки мы стали ими.

Вы наверно уже представили меня каким-то чудовищем? Напрасно. Всё как раз напротив. Я был тихий, не очень задиристый мальчик, который больше всего времени проводил за книгами, за работой и исправно помогал родителям. О моём существовании многие и не догадывались, даже вездесущие бабки, которые почему-то всегда путали меня с братом, поскольку мне приходилось все время донашивать его одежду, так что эта история принесла не только подвижническое стояние на горохе, ранее изгнание из октябрят и едва ли не из школы, но и всеобщее признание. Из школы меня не выгнали только потому, что средняя школа в З-х была почти единственная. Впрочем, из октябрят меня больше не изгоняли, поскольку я уже учился в третьем классе, так что в следующий раз меня выгоняли уже из пионеров и не единожды. Из комсомола меня не выперли, только потому, что я вступил в него весной последнего года обучения в школе, предвидя хождение в институт и по блату, так как вторым секретарем был одноклассник моего брата Вовка Антонов, с которым мы гоняли футбол, ещё будучи голенастыми недорослями. Мое откровение на бюро Райкома комсомола, по поводу вступления в комсомол, повергло всех в истерический хохот, и меня включили в эту славную организацию, даже без иных прочих формальностей, типа общего собрания и прочих прибамбахов, по одному Вовкиному звонку. Впрочем, к комсомолу я отношусь с уважением, по крайней мере, мужики там были на порядок умнее и серьезнее, чем в партии, и не делали умных лиц при этом.

Эта история приходится на второй период моего хождения в цивилизацию. Цивилизация очередной раз подавилась моими костями и попыталась выплюнуть их, но я этого даже не заметил. Она давилась мною много раз, но мне как-то было не до неё и потому эту самую цивилизацию ещё больше злило. Но пора бы нам вернутся к этой истории. Она наделала столько шума, что даже отец был вынужден меня наказать, хоть я был его любимым дитяти. Все долго качали головой и поминали мне какое-то болото, в котором я водился. Правда, я никогда не считал, что я обитаю в болоте и мало представлял и представляю, где оно находится, просто моя бурная жизнь всегда проходила в тени, вдали от сторонних глаз, вырываясь наружу, входя в противоречия с представлениями о жизни многих, крутым водоворотом и исчезала в глубине, где я предпочитал обитать, мало заботясь о хлебах насущных, что волнует так всех окружающих, поднимая всю муть и грязь вонючего прозябания, против себя.

Впрочем, все началось довольно безобидно. Я, как почетный обитатель галёрки, и в давние времена предпочитал сидеть именно там. Правда я не резался в те времена в шахматы или карты, как делал это в студенческие годы, а стрелял из резинки, пулял из трубочек или ещё чёрт знает чем занимался, чаще всего не уроками. Впрочем, я был тогда довольно способным мальчиком и, поскольку мои интересы к миру ещё не сформировались, то я довольно успешно познавал азы наук и даже закончил первые три класса не только без троек, но и без четверок. Позднее я то углублённо, на сколько позволяла информация, которую я мог добыть своими слабыми силами, копался в различных науках: физике, химии, биологии и проча, проча. Даже побеждал на районных, как их там? Кажется, олимпиадах, но ни разу не попал на область, так как у меня так сильно хромал на все ноги русский язык, который я ненавидел до истерики, а школа держала марку. Но бог с этой маркой, но тогда мне было обидно, что на моем месте оказывался другой. Впрочем, в этом была какая-то сыромяжная правда. Приходилось утешать свое самолюбие тем, что я всё-таки этот предмет знал лучше и это признавал не только весь класс, но и вся школа. Впрочем, таких щелчков я на получал за свою жизнь столько, что теперь имею такой иммунитет на несправедливость, что стал наплевательски относиться к ним и принимать их как должное. Но тогда я сидел на предпоследней парте и метил из трубочки в стриженую голову моего приятеля Валеры Усатенко, или в просторечии Усатого. Поскольку он был мой приятель, и главное его голова маячила заманчиво всего-то на второй парте рядом с выходом из класса, а он чем-то, кажется, досадил мне, то это был единственный способ отмщения ему. На переменке я, конечно, не мог отквитаться, так как он был гораздо сильнее меня, а я был тщедушным созданием, энергичным, но никогда не имел обильных мышц или мяса. На нём их было на пару-тройку килограммов побольше, а это в те времена было существенно. Это сейчас я не особенно обращаю внимание и на два десятка разницы, а больше на крепость духа и мастерство. Ни того, ни другого у меня тогда ещё не было, кроме веселого характера и твёрдой руки, которая мастерски направляла жеваные шарики прямо в яблочко, то есть точно посередке между его оттопыренными ушами. Он дергался, крутил головой и искал своего обидчика, который добросовестно прятался за более широкие спины своих одноклассников. Пока моя улыбчивая физиономия случайно не вынырнула из-за спины и нарисовалась не вовремя на "горизонте". Так как жаловаться среди пацанов было "западло". То он попросту показал мне кулак. Я в ответ состряпал рожу и запустил очередной шарик в его затылок, но не попал. Он вертелся и крутился, а я хладнокровно производил его "отстрел". Ему сделали замечание, и он примерно затих, но почти тотчас получил жеваной бумагой по своему стриженому затылку. Всё возобновилось, пока грозное:

– Усатенко, ты опять вертишься, – не пригвоздило его к парте, но стоило учительнице отвести свой взор от него, как тотчас мой бедный приятель подпрыгнул на пару-тройку вершков, так как очередной заряд достиг цели.

Изгнание из класса Усатого не состоялось только по одной причине: прозвенел звонок, и его пытки на этом закончились, но поскольку он находился гораздо ближе к двери, чем я, а дополнительных дверей, как на грех, не предусматривается даже нашими пожарниками, то есть, предусмотрены, но были наглухо забиты, то он занял позицию возле них, с физиономией выражающей, только то, что без боя мне уйти не удастся. Пока толпа просачивалась через эти самые единственные двери и за ними не исчезла наша учительница, ничего, конечно, не происходило. Мы сохраняли статус кво: он торчал на своей позиции, перекрывая мой путь к отступлению, а я добросовестно "собирался" домой, поскольку, как на грех, был последний урок, и все разбежались. Потом началось маневрирование. Я пытался улизнуть, пока мы не схватились в ожесточенном сражении. Будь это большая перемена, а не конец занятий, то наше шумное пыхтение и вопли, потонули бы в шуме толпы, но, как назло, в коридоре стояла гробовая тишина, а наше сражение приняло уже ожесточенный характер. Пусть и Усатый и был меня сильней, но я был гораздо изворотливее его и ко всему прочему прошёл хорошую школу драк со своим брательником, который, по причине старшинства на два года, был не только мощней меня, но и тяжелее, даже на больше килограммов, чем Валерка. Правда, наша драка продолжалась недолго, уже через пять минут или даже меньше того, на пороге возникла наша учительница. Мы тогда, как и полагается малолетним оболтусам, были влюблены в неё. Имени её я не помню, так как прошло столько лет, что и естественно, но фамилию я все-таки запомнил – Петухова. Чёрт знает почему, но она была единственная учительница, которую я любил в школе. Надо же было ей тогда нарисоваться на пороге.

Санкции последовали сразу. Мадам Петухова потребовала нас явиться в учительскую. Будь я человек не настолько дикий, обкатанный цивилизацией ещё в детском саду, то я непременно бы согласился с её ультиматумом и пошёл туда, где, как положено, выслушал бы свою порцию нотаций и спокойно бы отправился себе домой, но поскольку я был обыкновенным дикарем, да ещё дикарем с норовом, то я заявил, что я туда не пойду. Какую бурю эти мои слова вызвали, вам трудно представить. Наличие двух десятков годов разницы и превосходство дикой силы плохо действует на умственные способности взрослых. Поскольку добровольно я не намеривался идти в учительскую, которую я вовсе не боялся, то эту самую силу решено было применить. Пока Усатый с опущенной головой плелся впереди нас, то меня тащили позади него. Правда, это мне не понравилось сразу, и я заявил, чтобы меня отпустили. Но мой ультиматум был снова отвергнут, а звездануть мадам Петухову я мог только или по ногам или несколько ниже спины, то я выбрал и применил знаменитый девчоночий прием: поцарапал ей руку.

Дальнейшее, в общем, не стоит описывать. Естественно я тотчас был выловлен ещё большими силами, отведен к директору, где мне объявили, что я изгнан из школы, исключен из октябрят. Я выслушал все упреки, какие могут придумать иногда взрослые. Но что было самое неприятное в этом деле, то это все сразу стало известно отцу.

Мой папа занимал довольно заметную должность в районе и у него был телефон, по которому излили душу все представители пострадавшей стороны. Усугубило всё ещё и мое стоическое непризнание своей вины. Впрочем, её наличие не стоит отрицать, тогда бы я не стал блудить по улице в полном отчаянии целых три или четыре часа, пока темнота и прохлада не загнала меня домой, и я добровольно сдался на милость родителей. Отец был на редкость зол и решил изощренно меня наказать. И я даже на это согласился.

Вот после того состоялось мое героическое стояние на горохе. Не помню, плакал ли я, но это я воспринял, как должное. Хотя, если честно сказать, я не стану на колени ни перед кем, даже перед господом богом, пусть даже меня сотрут в порошок. Но я тогда согласился на наказание и даже стоял на горохе в углу.

Послесловие:

Горох. Сумрак октябрьского вечера. Холод. Слёзы на глазах и упрямство. Я никогда не стою на коленях: я плачу по своим счетам. Сумрак. Холод. Горох. Слёзы на глазах. Я не плачу, я оплачиваю свои счета. Все платят по своим счетам, даже если они этого не хотят.

"Гвардия умирает, но не сдается", – даже понимая, что смерть неизбежна.