Читать книгу Вверх на малиновом козле - Игорь Савельев - Страница 4

– Что все-таки случилось с твоей машиной?

– Она сгорела.

Отец (и это было видно) сдержался, избежал крепких словечек колоссальным усилием воли. Красота момента, эта как бы стильная вариация на тему «она утонула», оказалась важнее, – и он не продолжал, молчал, только кряхтел (и наливалась жила на шее), потому что волокли тяжеленный мешок плиточного клея. Сводило пальцы. Не пальцы даже, а что-то нудно разливалось из центра ладони, и Антон тосковал, что не может перехватить неудобный мешок. Отец уже дважды командовал: возьмись по-другому, вот так, вот так, – но Антону все казалось, что тогда бумага прорвется, какой бы плотной она ни была, и серая пыль выльется на крапиву; трава лезла здесь из земли с утроенной силой. Отец кряхтел и пятился. Антон подумал, что нет, он так и не расскажет.

Мало ли, – не хочет.

Как только Антон услышал о случившемся, то почему-то сразу подумал, что это был поджог. Не «покушение», конечно, но какая-нибудь подлая и почти испуганная месть тех, кого отец считал врагами, – почему бы и нет?..

Но отец лишь выдерживал драматичную паузу. Как оказалось. Бутылочные обломки под тяжелыми ботинками, невидимые, «скрлык».

Он смачно сплюнул в заросли, прежде чем, как говорится, прорвало. (И серая пыль на крапиву.)

– Да пэ-цэ вообще! Тварь… Чтоб я ему еще раз… Блин! Как так подставил… Нашим же тоже всем перегонял машины, и ничего… Мне, помнишь же, «Фольксваген» пригнал… А тут… Нет, «бэха», джип, хороший, да ты же видел… Я еще удивился – вроде новый и так недорого… Мы еще с мужиками проверили, ничего не перебито, не перепрошито, а то они же все сам знаешь… Поляки угоняют в Германии… У наших почти у всех… Вот! Месяц не проездил, блин!

Отец так распалился, что зарулили в заросли татарника.

Татарник пытался драть толстые джинсы, и не без успеха.

– Ночью будят… Ну, консьержка снизу звонит, перепуганная, ниче толком объяснить не может… А мне уже в дверь звонят… Я думал, по работе че… Ну, открываю. Там пожарный. Весь в брезенте, в каске, чуть ли не со шланга капает. – Отец хмыкнул. – «Ваш «BMW»?..» Я к окну – е-мое… Целиком сгорел, и еще «Форд» рядом, соседа со второго… Теперь еще и с его страховщиками трахаться год…

Они изловчились и скинули мешок. Поднималась темная пыль, настолько мелкая, что – не облаком даже, а так, задумчивыми змейками.

– Оказалось, электроника!.. Машина-то – оказывается! – утопленница!.. Естественно, там все внутри ржавело… Мне мужик из пожарки сказал, что в любой момент могло замкнуть, обязательно бы замкнуло, рано или поздно… Сука! Никогда не прощу! Что он, когда покупал, не видел?!

Антон понял, что это про старого приятеля отца – не приятеля, но, в общем, помнил его еще по детству; толстенный рыжий мужик, вечно пахший табаком и немного зубами. Веселый. Антону стало страшновато за него.

Отец никого не прощал.

– Ну, может, он действительно не видел?

Отец промолчал. Они стояли. Нечто вроде перекура. Хотя отец давно бросил, и Антон при нем тоже не курил, хотя и не скрывал: пачка сигарет валялась на приборной панели подчеркнуто небрежно.

– Видел, не видел… Он ответит. Не из-за машины, хрен с машиной, хрен с этими бабками. Еще заработаю… Там могла быть Василина. Понимаешь?! Я же когда езжу по делам, а она не в садике, я ее оставляю в машине, оставлял, – на полчаса, на сорок минут… Блин, если бы я знал!!!

Сжимал кулаки. А может, разминался перед новыми мешками.

Надо же. Какие страсти. Он почти никогда не заговаривал с Антоном о дочери и о второй семье вообще. О новой жизни. Они и встречались-то только на нейтральной территории… «Че, орел, деньги нужны?» Кричал это издали и махал конвертом, как только Антон входил в ресторан. Антону было неприятно, что на него оглядываются и недобро смотрит кальянщик, парень того же возраста, который впахивает здесь день и ночь, и вряд ли успешно: кальян, сколько Антон помнил, никто не брал, и парень обреченно обходил столы… «Жри, студент, а то, вон, одни глаза да мозги остались», – шутил отец, заказывая все самое обильное и дорогое, и густой бордовый уксус был фигурно размазан по огромным тарелкам, как по холстам.

Отец – человек без комплексов.

Когда под весом плиточного клея его тело издало внезапно тоненький звук, он басовито рассмеялся: «Мое пердило подтвердило!» – и подмигнул. Антона передернуло, но он все равно как бы ухмыльнулся в ответ.

Видимо, с какими-то все же комплексами, раз он считал, что уход из семьи и от сына-подростка надо искупать так – сначала, в студенчестве, обильными конвертами, теперь – этим остовом, торчащим посреди бурьяна и таких же заброшенных цементных коробок. Заброшенных, потому что воскресенье.

Язык еще не поворачивался назвать это коттеджем или даже «домиком», потому что последнее предполагает какой-то уют, а первое – размах; здесь пока только столбы колонн, держащих перекрытие, и в помощь им бревна и доски, растыканные посреди этого осушенного бетонного моря, как редкий лес. Как только свалили последний мешок, отец, едва обхлопав штаны, целенаправленно пошел куда-то в дальний угол под лестницу, где долго вглядывался в темное пятно, не то сохнущее, не то уже просохшее.

– Блин, опять кто-то нассал! Говорил я этим чучмекам, запирайте калитку, так нет ведь, опять все нараспашку…

Антон подошел и сделал вид, что тоже вглядывается в пятно.

– Ты думаешь?.. А может, просто натекло откуда-нибудь? (Они как по команде задрали головы; небеса проглядывали, но не здесь.) Да и кто тут нассыт?..

В коттеджном поселке действительно никого еще не было, и только редкие «КамАЗы» – самосвалы или бетономешалки – надолго подымали чернобыльскую пыль; отчего-то казалось, что здесь не будет никого и никогда.

– Намекаешь, что чучмеки сами нассали?.. А что, могли, могли, – хохотнул отец.

Он вообще мгновенно возвращался к добродушному настрою, как ванька-встанька: вот только что сжимал кулаки и чуть ли не пустил слезу, представив, что могло случиться с его обожаемой доченькой, его принцессой, запертой в коварном внедорожнике, к которому теперь было приставлено зловещее слово «утопленник» (а в этом «BMW» действительно было что-то зловещее: как у него вспыхивали фары – тонкими кольцами, тугим и синеватым светом, как газовые конфорки; но отцу, кажется, впервые и безоговорочно так подходил автомобиль). Гастарбайтеры, вероятно, почитали его за доброго барина. Вот и сейчас он расхаживал по брошенной стройке, все подмечая, но беззлобно.

– Ты посмотри, и с мозаикой накосячили! Опять!.. Дай-ка телефон, Алмазу позвоню… Пусть переделывает, на хрен. Достали уже. Мозгов-то нет…

– У меня телефон в машине.

– А у меня в других штанах. Ладно, напомни по дороге. Здесь посвети-ка…

– А что, мозаику можно отбить и после этого заново поклеить? Там же какая-то тонкая сеточка как основа…

– Ну еще чего. Новую куплю, а из его зарплаты вычту.

Антон честно пытался понять, что не так; в белом свете фонарика, порождавшем мириады отблесков, откликов, глубокий чайный тон мозаики угадывался лишь на окраинах; и вообще, белый свет фонарика, тысячно дробясь, образовывал на панно нечто вроде креста.

– Сюда посвети… О, а тут они скоммуниздили и думали, что я не замечу…

Отец говорил это почти ласково, почти радуясь, и таковы были для него, наверное, основы мироздания: работники тырят; строгий, но справедливый хозяин все подмечает и грозит пальцем; небеса проглядывали, но не здесь.

– Пошли-ка в кухню теперь.

– Я забыл, где тут кухня, – попытался пошутить Антон.

Впрочем, сегодня отец не очень был настроен на веселье. Помимо неприятности с внедорожником, он хмурился и потому, что строители не укладывались в срок; когда обошли кухню и поднимались на второй этаж, он сначала ворчал, потом загибал побитые мешками пальцы:

– В октябре у нас свадьба, так? Ну, в принципе, нормально… Если поднажмут… Июль, август, сентябрь, октябрь… Потом поедете в свадебное путешествие, это еще месяц…

– На целый месяц меня не отпустят.

– Ой, да разберемся, – отмахнулся отец, поморщившись; он не упускал случая подчеркнуть, что нынешнее место работы Антона – какое-то досадное недоразумение, не стоящее того, чтобы принимать его всерьез. – Ну ладно, там мы вам снимем квартирку месяца на два…

– Я сам могу снять.

– Там мы вам снимем… Что это у нас получается? Уже январь? Ну к январю-то они всяко докончат. А может, и раньше! Может, и до нового года въедете! – хопа! – слушай, так можно новоселье сразу совместить с Новым годом!..

– Чего-то сомневаюсь. – Антон кисло улыбнулся, представив себе всю эту сборную солянку. Отец приедет с женой и со своей принцессой. Родители Ани?.. Придется ведь тогда их тоже позвать. Они еще, чего доброго, подумают, что все это обязательно, и будут сидеть с прямыми спинами и напряженными улыбками. Скованные всей этой церемониальностью – друзья… Друзья вообще вряд ли сюда попрутся. Они и сами с Аней в последнее время избегали таких вот торжеств глубоко за городом. Все радости этого – раздолье, дом на растерзание, шашлыки, баня и батареи выпивки – перевешивались неуместной серьезностью: соскочить нельзя, всякое уменьшение компании порождает коллапс, когда все глухо гудят и пересчитывают деньги; выезжать надо чуть ли не 30‑го, оборвав всю суету неотложную…

И Антон отчетливо вспомнил, как пару лет назад встречали Новый год на такой вот фазенде, точнее – на полноценной ферме чьих-то родителей; они с Анькой ходили в сарай гладить лошадь с умными глазами; месяца через три услышали новость, что ферма вскоре сгорела дотла (подожгли) вместе с лошадью. Она сгорела.

Отец тем временем переодевался. Выйдя на самую середину пустого бетонного пространства, он скинул рабочие штаны и фуфайку, в которых мало чем отличался от любимых своих «чучмеков», и теперь возился, тускло позвякивал пряжкой ремня.

А он уже сдает, вдруг подумал Антон и сам же испугался кристальной ясности и естественности этой мысли, этой истины; ему в школе все говорили: ой, у тебя такой молодой папа. (Пока папа присутствовал.) И потому сейчас – почти ужаснулся фактуре старого кожаного дивана: бугры; кожа грубо утягивается куда-то под мышки.

– Че смотришь? – спросил отец, не оборачиваясь.

– Ты не носишь трусов, хипстером, что ли, стал? – посмеялся Антон, как будто пощадив его.

– Да вот же! – Отец потряс плавками и тоже смеялся. – Смотри-ка, слова какие, ишь, дряни западной нахватались!.. А ты что, переодеваться не будешь?

– Я так доеду.

Закончив, он достал из кармана обручальное кольцо, почти демонстративно – почти втиснул в него палец, но потом (это точно уже демонстративно) убрал обратно в карман.

– Ладно, поехали так, как будто еще холостые мужики, да?.. Кольца-то вы купили с Анькой?

– Да еще четыре месяца же.

– Ты ей так не ответь, жених!..

«Ты зато у нас жених со стажем».

И разумеется, когда вырулили из кустов, начались обычные стенания на тему «как ты ездишь в этой девчачьей таратайке»; отец будто бы специально расправился весь, чтобы едва не упереться темечком в потолок. Антон усмехнулся и прибавил радио. Скучает по своей любимой игрушке, да. Но вообще, строго говоря, с этим внедорожником как-то сразу не повезло. Антон видел «BMW» только однажды, в первые дни, когда отец, надутый от гордости, заехал за ним на работу, – и надо же было такому случиться, что именно тогда, пока они сидели в ресторане, ему в полстекла налепили круглую наклейку «Я паркуюсь как хочу». Ему и еще парочке машин на том же тротуаре. О, это надо было слышать. Как он орал!.. Минут тридцать. Столько ушло на отскребание. Травмировать новенькое стекло чем-нибудь острым, естественно, было нельзя, а эта хитрая штука так просто не отлеплялась – только кусочками, чешуйками, как советская переводная картинка.

– Давай ты скреби теперь, ногти-то зря отрастил, что ли? – бушевал отец. – Погодь, дворники надо включить, чтобы отмокло…

Особенно его, всесильного и непобедимого, бесила публичность унижения: на них таращились прохожие и официанты из окна ресторана.

– Уроды!.. Они что, не видели?! Боятся выходить… Всего, сволочи, боятся… Ниче, я позвоню хозяину этого места, разгонит всю эту шушеру в двадцать четыре часа…

Он не знал, на ком сорваться.

– Суки… Я все равно узнаю, кто это… Креативная молодежь, блин… Они у меня завтра будут плакать кровавыми слезами… Понавезли наклеек из Москвы, ур-роды малолетние…

Дряни западной нахватались.

Впрочем, когда от круга остался лишь полупрозрачный, подобный привидению след, отец – непонятно отчего и мгновенно – повеселел. Как обычно.

– А все равно они боятся.

– Кто, официанты?

– Не… Смотри, они же не решаются клеить со стороны водителя. И правильно. Их же тогда вообще начнут убивать на месте…

Они выехали с проселка на трассу: теперь можно было открыть окна (пыль все равно скрипела в механизмах); теперь их не швыряло в сторону от грязных «КамАЗов», покоряющих жестокий грунт, как марсоходы Красную планету.

– Хотя бы сто тридцать она у тебя по трассе выжимает?

– Хоть двести, – небрежно ответил Антон, подбавляя газку.

– Да ну, двести, скажешь тоже… Движок-то комариный…

– Ну тогда держись…

Конечно, не двести, но отец действительно держался за потолочную ручку (как бы подчеркивая, сколь неудобно ему в позорной корейской малолитражке), а впрочем – подпевая радио и вообще всем своим видом выражая животную радость жизни.

– Черт, гайцы.

Антона покоробило это слово, как всегда коробило; он подумал об этом даже прежде, чем увидел смазанный желтый жилет и полосатый жезл наперерез.

Остановились далеко – метрах в двухстах. Антон еще подумал – сдать ли назад.

– Посиди, – сказал отец, покопавшись в борсетке в поисках красной книжицы, и приготовился на выход. – Вот, а ты говоришь: «Не переодевайся»… Так-то кто поверит, что я подполковник ФСБ?

Подмигнул, выбрался и пошел навстречу инспектору вразвалочку.

Антон прибавил громкости еще и приготовился к недолгому ожиданию.

Такой интересный выходил контраст, да: машины проносились со свистом, уже набирая ход – после секундной реакции на желтый жилет (можно сказать, секундной слабости); на их фоне все это место, вся эта природа, каждое деревце и он, Антон, – казались застывшими на века.

Трава лезла здесь из земли с утроенной силой.

Пачка сигарет валялась на приборной панели подчеркнуто небрежно.

Белый свет, тысячно дробясь, образовывал нечто вроде креста.