Читать книгу Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 1 - Игорь Соловьев - Страница 8

Новогодний снег кружился перед окном, и Альбина невольно замерла, зачарованная великолепным зрелищем. Темно-синее небо, густое, словно смола, снежно-белая долина, и домики, святящиеся желтыми, красными, зелеными, синими и пурпурными мерцающими огоньками, огромная ель, украшенная игрушками, огнями, лентами и звездами, хороводы, парочки, прогуливающиеся за руки, укутанные в шубы, пальто, шапки, шарфы – сливающиеся в пока еще неспешный людской поток, поток счастья, веселья, беззаботности. Альбине вдруг резко, мучительно, до боли в животе захотелось одеться, выскочить на улицу, туда, где все ее друзья стоят возле новогоднего дерева, где Грандмейстер по неизменной с незапамятных времен традиции исполняет роль Новогоднего Деда – и, как ходят слухи, он спускается через трубу во многие дома Парижа, а иногда и других городов, и кладет подарки под дерево – тем детям, что верят в Деда и пишут ему. Впрочем, это, должно быть, вранье – он, конечно, Великий маг, но ему нужно или останавливать время, или создавать свои копии, чтобы оказываться в стольких местах сразу… хотя кто сказал, что по крайней мере последнее для него невозможно?

Но впереди было немало дел – надо проследить за работой голема-повара, наложить заклинания для уборки дома, украсить дом… Вот ведь странно – никто и не помнит, откуда пошла эта традиция, что собственно такое этот Новогодний Дед и почему ему сопутствует некая девушка в синем, которую в Университете традиционно воплощает Глория Ли, преподавательница ведьмовских искусств (как говорил папа, учит девушек быть стервами и эгоистками, да еще с использованием магии). Кляуница, несмотря на все его проклятия, заставляют играть роль Похитителя Нового Года – что ж, злодейский вид у него точно есть. Кей традиционно избирается на роль веселого гнома, подручного Новогоднего Деда – увы, с изображением веселья у него проблемы. Впрочем, несмотря на показное недовольство участников, все и всегда на памяти Альбины искренне веселились, и даже Кляуниц нет-нет да тайком, криво, но улыбался.

Альбине почему-то неосознанно нравился этот праздник, нравился каким-то непередаваемым духом – смесью многоцветья, запахов снега, ели, мандаринов и неповторимого чая, смеха и фейерверков, и ожидания чуда. Даже Влад, как ни удивительно, в этот день всегда забывал о высокомерии, язвительности и смеялся, как ребенок, шутил – не только с друзьями, но и с ней, называл ее не тупицей и не клушей, а (хоть и нечасто) сестренкой. Омрачало все это одно – папа почему-то слегка недолюбливал этот праздник. Нет, он никогда ничего плохого не говорил, но ведь люди редко выражают свое отношение к чему-то прямо – прямых людей вообще мало, и всегда нужно угадывать, что на самом деле на душе у человека. Папа вроде бы поддерживал общее веселье, предлагал тосты и пожелания для близких и коллег в новом году, но его смеху все же недоставало искренности, чувствовалось некое принуждение, глаза его не искрились, как у других. Альбина не могла предположить, что же именно папа осуждал в этом невинном празднике, который все так любят – но видела, что не одобряет он и коллег, веселящихся наравне со студентами – и в этом своем дистанцировании он был один, остальные, даже обычно официальная профессор Тордониос, и та позволяла себе потанцевать и пошутить – правда, лишь среди приближенных и сторонников, «своего лагеря». Даже заходивший на празднество через раз профессор Беркли, при всей своей флегматичности, загорался восторгом, хлопал немудрящим номерам коллег, распевал вместе с директором какие-то весьма странные куплеты – смысл их уловить было трудно, но они с Грандмейстером смеялись – правда, не без какой-то грусти, но все же смеялись, и оба выглядели детьми, словно на несколько часов в году им и правда возвращалось детство. Папа, хоть и был намного, в разы младше, никогда не испытывал на ее памяти таких перемен в поведении.

В Грандмейстере, к слову, было очень много загадочного. Она отчасти восхищалась им, как восхищаются стихией, великаном, а отчасти, и куда сильнее – опасалась и даже побаивалась. Все же, несмотря на всю его внешнюю чудаковатость и доброту, навряд ли он, будучи Великим магом, не участвует в политике, а это предполагает определенный цинизм и неразборчивость в средствах. Альбина, однако, ругала себя за такое осуждение – ни о каких фактах речь не шла, официальная пресса в тераноме периодически выпускала в его адрес язвительные статьи, акулы пера именовали его чудаком и маразматиком, словом – не исключено, что ее подозрения в чем-то нехорошем – просто голословные обвинения, а это очень, очень плохо. Ей было самой от себя противно в такие моменты, но Альбина объясняла себе – все это оттого, что директор, кажется, слегка недолюбливает папу, а это вызывало у нее чувство тревоги и неопределенности. Все-таки страшно, когда близкий тебе человек слегка, чуточку неприятен могучему великану, как нам слегка неприятна муха. Каково быть на месте этой мухи?

С другой стороны, никогда и ничего плохого конкретно она со стороны Грандмейстера не видела – а однажды даже стала свидетельницей поистине странного случая. Тогда он ее лишь напугал, но годами позже она серьезно задумалась об увиденном тогда. Ей было лет шесть или семь, Альбина бродила в Девичьей Роще, фантазируя о феях и единорогах – говорили, единороги в Роще и правда водились, и десять лет спустя она убедилась в этом сама (но это совсем другая история). В тот день она не встречала никого, наблюдая, затаив дыхание, за чередованием пронзительно-зеленых и пурпурных деревьев, журчанием ручьев, прозрачных и хрустальных, слушая волшебную тишину, в которой едва-едва, если замереть и прислушаться, играет еле слышная, но прекрасная музыка, от которой сладко и прохладно сжимает сердце – пока не наткнулась на странного человека возле часовни. Папа всегда говорил, что на территории Университета не бывает чужих людей, но перед ней несомненно стоял чужак – не оборачиваясь, он неподвижно глядел на часовню, его длинный и объемный балахон был черным с синей полосой, рассекающей его сверху вниз. Альбина, борясь со страхом, сделала пару робких шагов вперед, и незнакомец обернулся. Тогда она напугалась до ужаса – это был высокий, широкоплечий мужчина средних лет с густой, длинной черной бородой – как разбойник из сказки, орлиный нос смотрел хищно, хотя зеленые глаза были вполне мирными и даже (как она поняла потом, вспоминая) печальными. Уже потом, рассказав отцу и успокоившись, она воспроизвела образ и перенесла его на листок пергамента. Папа забрал его и положил себе в стол, сказав ей, что все в порядке. Когда она, годами позже, вспомнила эту историю и попросила у папы снимок, тот улыбнулся, словно ждал этого, и достал его. Да – это был директор, несомненно он, только молодой, без морщин и не поседевший. Это так и осталось для нее загадкой, но напоминало, что и Великий маг – тоже человек, пускай лишь где-то очень, очень глубоко внутри.

Что касается Лорэйн, она тоже любила Новый Год, хотя в последние годы относилась к празднику с какой-то ноткой безучастности. Она была всего на два года старше Альбины, но почему-то воспринималась значительно старше. Она была однокурсницей Влада, и, что печально, тот за ней ухаживал, впрочем, недолго и безуспешно. А вот ее папа – вдруг потерял голову, влюбился в собственную студентку, ухаживал за ней, дарил подарки, рассказывал истории, возил на курорты… И вот, состоялась свадьба. Коллеги и студенты шутили, смеялись – папа годился новой супруге в дедушки, и, конечно, многие пророчили неблагоприятный конец этому браку, а некоторые – откровенно потешались. Тем не менее, Альбина понимала папу – трудно жить одному, мамы давно нет… Он любил Лорэйн, и Альбина – вслед за ним, тем более что та была вполне мила и приветлива с ней, хотя по душам они никогда не разговаривали. О матери Альбина вспоминала очень часто – ее не хватало ужасно, было больно думать о том, что даже сейчас, в век медицины и безопасности, близкого человека может забрать нелепая случайность, несчастный случай. Она жила дальше, конечно, но порой чувствовала что-то вроде вины – она живет, иногда – смеется, веселится, а мама уже никогда не узнает этой радости, и тогда Альбина одергивала сама себя. Напоминала, что жить дальше надо, но все равно не могла до конца избавиться от ощущения нечестности, неправильности. И очень скучала – хотя бы по человеку, с которым можно посекретничать. Отец всегда примет и встанет на твою сторону – но не расскажешь же ему про сокровенное, про сердечное? Вот, и еще один новый год наступил, и снова без близкого человека. Может, тогда-то все и пошло не так и с Владом? Кто знает…

…И все же, теперь Альбину что-то серьезно тревожило. И самое неприятное было, что она никак не могла понять, что же именно.

Альбина наконец не выдержала – слишком невыносимо было оставаться в доме, словно отрезанной от всех, от всего мира. Она подошла к отцу, сидевшему в кресле напротив камина, обняла, поцеловала в пахнущую одеколоном щеку: – Папочка, я погуляю немного? Дела уже почти все сделаны. – Иди, доченька, конечно иди, – ответил он и поцеловал ее руку, взяв трепетно, как маленькую птичку.

– У тебя настроение не очень, да? Я могу остаться с тобой, если хочешь… – Нет, милая, тебе нужно пообщаться с друзьями. Я подойду к новогоднему балу, вместе со всеми, а пока – почитаю. Доктор Солтри написал новую статью о педагогике – он проводил исследование по коррекции психологических проблем у подростков, переживших неприятие, абьюз, объективацию и навязывание ценностей. Хочу успеть дочитать до начала мероприятия. Альбина поцеловала отца и надела зимнее пальто и шапку.

Вечер встретил ее невероятной, кружащей голову снежной свежестью, гулким смехом и звоном голосов, треском фейерверков. Она вдохнула воздух полной грудью, зажмурилась, почувствовала нежные холодные уколы снежинок, падающих на лицо – и стало легче, словно разом с плеч сполз тяжелый груз.

Она шла к хороводу, и хотелось пританцовывать, так заразительно двигалась толпа – вернее, даже нельзя было назвать это скопление народа толпой – это была, как в какой-то момент казалось, почти живая сущность; множество людей, не ощущающих себя отделенными друг от друга. Хоровод то сковывался в единую цепь под звуки веселой, громкой и пронизывающей музыки, то распадался на стихийно сцепляющиеся парочки танцующих – чтобы еще через период вновь соединиться. До Нового Года оставалось четыре часа, а до начала торжественного обеда и бала в Университете – всего час. Кажется, во двор в этот раз вышли все, словно всех и каждого переполняло ощущение чего-то необычного, что должно будет произойти в новом году. Неожиданно, ее словно что-то остановило, будто она налетела на невидимую стену. Стало как-то неловко и неуместно, она вдруг вспомнила, что вряд ли кто-то пригласит ее на танец. Ей иногда казалось, что другие ребята ее сторонятся. Не прогоняют, не говорят ничего плохого – но Альбина видела, понимала, что с ней никто не бывает откровенен до конца, как друг с другом, что она, например, хотя и вполне своя в компании ребят, будущих коллег по Ордену, но все же у них есть свой, если угодно, «внутренний круг», и она в него не входит. Замолкают порой разговоры, стоит ей войти, резко меняют тему – нечасто, но все равно от этого больно и хочется плакать.

Что ж, если даже не удастся насладиться праздником сполна, всегда можно просто посмотреть, посмеяться со всеми заодно, потанцевать в общем кругу. Хоть что-то, в конце концов.

Хоровод, тем временем, уже затихал – все больше студентов уходили в Университет, в общежития, чтобы подготовиться к балу, те, кто жил дома, спешили к порталу – чтобы успеть переодеться и вернуться к началу.

Альбина застыла на месте, смотря на новогоднюю ель – все же, откуда пошла эта странная традиция, кто ее придумал, как связана ель и условная дата отсчета лет в календаре? Впрочем, нельзя отрицать, что все это вместе – и ель, и Дед, и мандарины, и хрустящий снег – было неповторимо, волшебно и непередаваемо. Этим днем, этим вечером хотелось дышать, хотя в душе смутная грусть твердила, что этот год надо встретить особенно радостно, потому что дальше… а что будет дальше? Дальше, твердило предчувствие, все может свернуть куда-то… не туда.

Ей вдруг стало холодно, и Альбина решила вернуться домой – надо еще привести себя в порядок, надеть платье, повертеться перед зеркалом – хоть раз в году!

Отца она застала ровно в том же положении, в каком он был, когда она уходила – погруженного в чтение.

Выбор у нее был не самый обширный – отец никогда не отказывал ей в покупках, но выходило так, что чаще предлагал он, чем хотела она. А Альбине ужасно не хотелось быть похожей на кого-то вроде Эммы или Мари – этих модниц и любительниц открытых платьев, у которых едва ли не по платью на каждый день года. Научились у наставницы, о чем тут думать. Глория Ли была настоящей ведьмой, и, что по-видимому было синонимом, настоящей стервой – и этому искусству у нее учились самые популярные и красивые девушки потока. Впрочем, был и один парень, Тоби Ле Руз – тонкий красавчик с модельной прической цветными прядями, в кожаных, облипающих штанах и с кокетливыми манерами. Впрочем, он был ужасно популярен у девочек, а юные ведьмочки, говорят, сходили по нему с ума.

Так или иначе, к Альбине это никак не относилось.

Она довольно быстро закончила приготовления, одев простое, не слишком открытое белое платье, мамино колье, сверкающие сережки. Еще десять минут нехитрой магии – и какая-никакая прическа есть.

Папу она дождалась в прихожей, и они вместе (он взял ее под руку) отправились ко входу. Лорэйн была уже давно внутри – помогала в организации торжества.

Они вошли буквально за три минуты до начала. Все было уже на своих местах – Гранд-Холл был заставлен столами, полными закусок, салатов и вин, студенты перешептывались, возбужденно гудели, но все же держали себя в руках и не притрагивались к еде. Преподаватели сидели за отдельным столом, лицом к студентам – папа отправился к ним. Свободное место, словно в насмешку, оказалось между Кляуницем и Ли, а следующим после Ли сидел Кей – словом, недружественное окружение.

В центре, за самым высоким, резным креслом восседал Грандмейстер – уже сменивший (или заколдовавший?) мантию на красную шубу с белой оторочкой, перепоясанную толстенным ремнем, красные же штаны, такую же красную шапку с белым помпоном – и, кажется, он еще и подложил себе в живот подушку-другую. Сидел он с лицом до крайности серьезным и торжественным. Вокруг директорского кресла располагались кресла деканов, каждое – соответствующего цвета.

Стелла Макдермот, декан Террума, факультета Альбины, дама столь же немногословная, сколь и монументальная, с красивым, резко очерченным лицом и убранными в пучок волосами, была одета в длинную зеленую мантию, на голове красовалась прическа-башня с множеством спиц. Джузеппе Спирелли, декан Игниса, был бесшабашным весельчаком, как и подобает выпускнику и наставнику огненного факультета. Несколько лет назад у него был юбилей – ровно сто лет со дня рождения, но выглядел он, кудрявый, с небольшим животиком и сам невысокого роста, но крайне подвижный и стремительный – лет на тридцать пять от силы. Что ж, каждому школьнику известно, что волшебник выглядит на тот возраст, которому психически соответствует – до тех пор, пока его силы не начинают истощаться с возрастом – у кого после ста, а у кого и после пятисот лет, и не начинает стареть уже окончательно и бесповоротно.

Джонатан Мун, называемый студентами не иначе как Сухарь Мун, был известным брюзгой и педантом, при этом умудрялся лавировать между группировками директора и его заместительницы, Марты Тордониос, которую за глаза называли (папа не велел повторять прозвища, но про себя-то можно) Бычихой – что ж, характер ее соответствовал прозвищу.

По основному же роду деятельности Мун был деканом Аквеуса, и занимал эту должность сколько можно было вспомнить.

Последний из деканов, Эдвард Ди, был деканом Аэрума, и, пожалуй, самым известным и прославленным ученым среди всех преподавателей, не считая, естественно, самого директора. Они были даже несколько похожи, только что Ди (конечно, каждое поколение студентов не могло не проявить чувство юмора, обыгрывая сходство фамилий ученого и ведьмы) был невысок ростом, тщедушен, а его борода, узкая, как клин, достигала только до груди. Впрочем, что-то необычное было и в нем, в том, как он повествовал и о стихии Воздуха, издревле питавшей философов, искателей свободы и приключений, томимых жаждой познания, гонимых бурей по всему миру. Говорят (и это более чем похоже на правду), что и сам директор был некогда учеником именно этого факультета. Ди же вел, кроме полагающейся ему по статусу декана аэромантии, также астрономию и углубленное изучение рунической магии – и делил с Грандмейстером преподавание высшей магии Арканы, специализируясь на очень сложных, но малоизвестных в практическом использовании заклинаниях, нужных для создания других заклинаний – принципиально новых.

Директор и четверо деканов были Верховным Советом Университета и имели огромную власть в этом, можно сказать, небольшом городе – и, пожалуй, наиболее укрепленной крепости Королевства, если не считать Королевского Замка.

Остальные преподаватели сидели поодаль, и даже Тордониос, заместителю директора по вопросам организационной и воспитательной работы, приходилось сидеть далеко не в центре, и было заметно, что ее это злило – причем с каждым годом эта злость явно не ослабевала.

Тордониос вела немагические, но всецело обязательные предметы – теорию равноправия, курсы терпимости и недискриминации, да еще историю меньшинств и подавляемых сообществ. Из рассказов выходило, что их Королевство – едва ли не средоточие всех грехов и несправедливости, что его история (правда, без лишних травмирующих деталей) – причина страданий всех соседей, а истоки этой жестокости – устаревшие, традиционные понятия о морали и месте тех, кто привилегирован от рождения цветом кожи, мужским полом, способностями и состоянием, среди других, подавляемых народов. И потому наш долг – выявлять несправедливость и помогать в ее искоренении. По сути, о том же говорил и папа, хотя куда меньше внимания уделяя собственно несправедливостям – он говорил, скорее, что каяться за прошлое хоть и надо, но брать на себя ошибки предков – уже излишество. Главное – самому быть этичным, развивать в себе и своих детях идеалы гуманизма, и тогда не понадобится борьба с несправедливостью – через два поколения, воспитанных в правильной, принятой сегодня парадигме, считал отец, несправедливость, еще остававшаяся в мире, наконец отомрет как атавизм, как когда-то отмер каннибализм и прочие атрибуты диких людей.

Альбина не могла не признать, что концепция отца была ей куда ближе, казалась вернее и честнее, чем позиция Тордониос – но приходилось следовать официальному курсу, повторяя необходимые слова. Впрочем, своими уроками профессор не ограничивалась – она непрестанно вела бурную кампанию по дискредитации существующей власти Университета, делала все, чтобы ослабить позиции и полномочия Верховного Совета и усилить позиции Арканума и Департамента Просвещения, в частности. Собирала она и коалицию среди преподавателей и особенно – Совета Студентов – там она, что называется, царила безраздельно. Короче говоря, все детство и юность Альбины прошли под сопровождение непрерывной гражданской войны внутри, по сути, родного города, каковым был для нее Университет. Раз за разом Грандмейстер уходил из-под удара, практически не отвечая на удары своей заместительницы всерьез, раз за разом обходил все ловушки и провокации Тордониос, мстя лишь безобидными розыгрышами вроде той сентябрьской истории с тортом. Они, впрочем, доводили Бычиху до белого каления. Что касается папы, то он всячески старался уклониться от участия в «гражданской войне» в стенах замка, что тоже не способствовало улучшению его положения среди коллег – в лагере сторонников директора он слыл пассивным «арканумоидом», как называли сторонников Арканума, Тордониос же нередко срывала на нем злость, считая предателем – ведь он, разделяя ее идеи, уклонялся от участия в борьбе. Папа, впрочем, держался стоически и не подавал виду, что его это задевает, но Альбина все прекрасно видела сама: по усталым морщинкам, по тихим вздохам, по периодам молчаливого уединения. В такие минуты она заботилась о папе больше прежнего, стараясь сделать все, чтобы облегчить тяжесть положения. Вот и теперь, когда он сел в левую половину стола, среди лоялистов директора, Альбина заметила хмурый взгляд Тордониос в его сторону. Что ж, он никогда не выбирал место и подчеркивал это всеми силами.

…От невеселых раздумий Альбину отвлек бой часов.

– Три часа до наступления одна тысяча семнадцатого года от Открытия Магии! – прогремел веселый голос Грандмейстера, – я не думаю, что эта цифра чем-то знаменательна, но нам решительно требуется повод для того, чтобы это празднество было сочтено особенным. Итак, я предлагаю отныне считать, что год уходящий был для нас всех годом Неудавшейся Большой Охоты на Полевок, а наступающий – Великим Годом Почитания Девяти Священных Котов мисс Эверданс, нашего завхоза!

Мисс Хлоя Эверданс была уютненькой старушкой, и, кажется, даже не замечала, что в ее ведении находился огромный замок, а не крохотный домик – к големам она обращалась не иначе как «радость моя» и иногда даже почему-то «внучок», а ее девять котов – девять полосатых гигантов, от обычных дворняг до двух настоящих громадин-баюнов, которых звали Траляля и Труляля, были хоть и своенравными существами, но при том всеобщими любимцами. – Я издал Декрет. Настоящим, – Директор начал зачитывать волшебный пергамент, и вокруг него начали плясать искры – значит, он действительно произносит волшебную формулу! – повелеваю. Отныне и всегда – любое место, включая кресло директора, будучи занято одним из Девяти Небожителей, каковыми настоящим признаются коты (здесь он перечислил имена котов), закрепляются за ними на тот срок, на который те изволят их занимать. Аналогично, любое требование Небожителей касательно еды, поедаемой любым студентом, преподавателем или работником Университета, должно удовлетворяться оным без промедления. Небожитель, соизволивший почивать в классе для занятий, должен почивать столько, сколько сочтет необходимым, и его сон не должен прерываться шагами, громкими звуками, разговорами, скрипами, равно как писком различных устройств. Наконец, при столкновении любой особи человеческого вида с Небожителем на территории Университета и к ним прилегающих первому предписывается совершать поклон, причем отводя назад левую руку и делая ею волнообразное движение, и встречать Небожителя со словами «Приветствуем вас, благороднейший милорд, и да продлит Великий Мурчаль ваши дни, и да умножатся ваши лакомства, и да лоснится ваша шерсть сегодня и во веки!». Засим следует пропустить Небожителя идти своей дорогой. Запрещается также употреблять в адрес Небожителей слова «кис-кис», «брысь», «пшел вон», «кыш», и «наглая тварь». Нарушивший любое из этих правил да будет покаран ударом грома прямо на месте преступления! – и с этими словами он ударил по полу посохом, раскрашенным в красно-белую полосу – по ногам прошла волна энергии. Студенты задыхались от смеха, половина преподавателей (конечно же, лоялисты директора за исключением разве что Кляуница и Муна, синхронно хлопнувшими себя ладонями по лбу) – тоже.

Альбина и сама заулыбалась – в конце концов, шутка была забавной, и последние полгода учебы пройдут не без этого веселого напоминания о празднике. Остается надеяться, что и сам праздник окажется приятным.

Собственно, после сумасбродной речи Грандмейстера был обед, который время от времени прерывался музыкой – самой разной, от классики до модного тре-флю. С самого края левой половины стола сидел профессор Беркли, держа в руке бокал красного вина, к которому он, впрочем, почти не притрагивался.

Стоило закончиться пиру, как по мановению руки Грандмейстера, столы разом исчезли, и зал преобразился в считанные секунды, превратившись в бальный. Альбина даже растерялась от такой внезапной (из года в год повторявшейся, но всегда застигавшей ее врасплох) перемены. Она несколько поспешно отошла поближе к стенам, и вовремя – музыка хлынула со всех сторон, и перед глазами замелькали пары в пестрых и красивых костюмах и платьях – и одной из самых ярких блестела пара Элли и Давида – стремительных, горячих, непередаваемо живых, наслаждающихся друг другом через край, словно впившись душами, отчаянно желая насытиться.

Бедняга Антуан! Но эта пара действительно влюбленных друг в друга людей, глубоко и искренне – тут ничего не поделать. В жизни вообще, как замечала не раз Альбина, есть два типа людей – те, кому достается все, кто легко живет и берет то, что ему нравится, не спрашивая цену, и те, кто вынужден вести вечный подсчет, заслуживать, копить, придумывать любые хитрости для того, чтобы не быть изгнанным, заслужить внимание и интерес, и платить за него терпеливостью, готовностью услужить и помочь, и помнить, что стоит расслабиться – и тебя тут же выбросят. Нет, она не переживала особо тяжкой влюбленности – давно было, еще в школе, но ощущение осталось, наблюдение запомнилось и подтверждалось с тех пор не раз и не два – к счастью, больше на чужом примере. Альбина посмотрела в сторону столов: конечно, Антуан сидел там, периодически с болью в лице оглядывая зал – казалось, он делает огромные усилия, чтобы не смотреть, но все же не может ничего с собой поделать. Все же это несправедливо, когда такой хороший человек должен страдать ни за что – ведь он любит Элли, много лет… но ведь и она – свободный человек… Ну почему не бывает так, чтобы были счастливы все, чтобы никому не приходилось уходить с праздника заброшенным, несчастным, покинутым? Неужели прав Беркли, и в самом деле… нет, нельзя об этом думать, согласиться с таким – значит предать отца. А его счастье для Альбины уж точно важнее какой-то там абстрактной истины. Пусть философы спорят сколько захотят – лишь бы никто не был несчастен от этих споров. Ее невеселые раздумья прервал танец другой пары – то были Алекс и Лорэйн. Медленный танец безусловно шел им: Лорэйн выглядела непривычно, и Альбина запоздало поняла, почему – она забывала, что они очень близки по возрасту, исключительно из-за статуса Лорэйн, та обычно держалась, сохраняя некоторую дистанцию. Но теперь ничего подобного видно не было – куда там! Она смотрела на Алекса кокетливо, дразня, приподняв бровь; а как она поворачивалась, увлекаемая партнером по танцу… Альбина бы так точно не смогла. И что-то ее тревожило… Но напрасно, ведь танец – лишь условность, игра, и таковы его правила. Просто она сама не танцевала – так, как они, и потому ее что-то и смущает.

Она отвернулась, но мысли не отпускали. Вспомнился последний вечер их маленького клуба. Папа снова рассуждал о воспитании детей.

… – И поэтому главное – равенство и еще раз равенство, с первых лет жизни! Будьте другом своему ребенку, давайте ему понять, что он – полноценная личность, не ограничивайте его творческих порывов, не критикуйте! Не прибегайте к авторитарности, запретам, подавлению – все это лишь вызывает агрессию, неуверенность в себе, замкнутость. Если пугать и угрожать, то ребенок научится быть агрессивным и злым, если любить его – он научится отдавать любовь в ответ. А это… – Профессор, – спросил Алекс, – а что делать, если ребенок безобразничает и нарочно не слушается? Вот я, помню, устраивал такие истерики, если мне не хотели покупать что-то… – Отвлекайте! Предлагайте разумную альтернативу, объясняя, что кому-то его крик может мешать. А если не поможет – просто отвернитесь и не обращайте внимания. Он не будет долго кричать, если вы не реагируете. Вы свое дело сделали, объяснили все как есть. Дальше – уже его выбор, его свобода, и никто не вправе ее ограничивать! – А почему не дать подзатыльник? – Алекс чуть улыбнулся, откинувшись в кресле, – я слышал, помогает. – Это варварство! Вы же не ударите взрослого, коллегу, подчиненного, если тот будет в плохом настроении? С какой стати вы тогда имеете право ударить ребенка? – Не знаю, как там насчет ребенка, а взрослому я бы точно врезал, вздумай он устраивать детскую истерику, – парировал Алекс и вскинул голову. Лорэйн повторила его жест, послав ему улыбку и медленно хлопнув в ладоши три раза.

Папа кашлянул. – Но вы должны понимать – насилие порождает лишь ответное насилие, это тупиковый во всех отношениях метод! Любую, я подчеркиваю, любую проблему можно решить словами, компромиссом! Опять же, если обратиться к нормальной науке и статистике – с тех пор как ввели новейшее законодательство относительно семейных дел, случаи насилия в семье резко упали в течение тридцати лет, практически исчезнув. Уровень успеваемости вырос на четыре-шесть процентов, уровень насильственных преступлений – сократился почти на двадцать! Это работает, это – очевидный признак нашей правоты. – Да, согласен, – ответил Алекс, непривычно разговорчивый для себя, – но вот насчет компромисса я не согласен. Как можно договориться с темным магом? С теми, кто начал Войну? Надо было сражаться тогда, и… – Да далась вам эта война! – ответил папа раздраженно, – все профессор Кей… Война, повторюсь, это порождение системы кругового насилия, а мы ушли от этого, и стало быть, подобных инцидентов больше не повторится. Что до темных магов… Знаете, многие темные живут обычной жизнью. Да, они живут в основном для себя, свое удовольствие им важнее окружающих, даже близких, удовольствие близких – важнее тех, кто им незнаком… Но это не что-то преступное. И потом, темные или нет – они люди, а значит, вы все-таки способны договориться. Ему что-то нужно, и всегда есть способы выявить общее в целях и найти путь, более выгодный для обеих сторон.

– А если, как говорил профессор Беркли, речь идет о… любви? – спросил Алекс проникновенно, придвинувшись ближе, – нельзя ведь найти лучший для всех выход, если речь о двух и еще одном… – Один должен сделать выбор, а тот, кто выбран не будет, должен в таком случае осознать благо любимого как собственное – и найти такую пару, где есть равенство. Ну и потом, настоящая любовь развивается лишь со временем, с годами, а соперничество, конкуренция за внимание – это скорее внешние аффекты, которые не ранят так глубоко. Поэтому и этот случай нельзя считать опровержением моего правила. Итак, что же касается детей – помните, что главное правило – не играть во взрослых, главных, не навязывать им никаких установок и тем паче идеологий, ценностей. Разговаривайте, учите мыслить…

Воспоминание Альбины было прервано самым бесцеремонным образом – чья-то рука легла ей на плечо, и она, едва не вскрикнув, обернулась, но не успела ничего понять, как раздался громкий хлопок и в лицо вылетело что-то мелкое, легкое, цветное. Зажмурившись, она отряхнула себя от конфетти, пока голос брата орал ей в ухо: – С Годом Девяти Небожителей, сестренкааа!

Влад был уже слегка нетрезв, его поддерживали за руки лучшие друзья – Ликаон Лаферье, однокашник и ныне – маг-целитель в Центральном Госпитале, и Летиция Лаферье, в девичестве Тиццоли – секретарь Директора, итальянка с модельной фигурой, пышной грудью и характером уютной домашней кошки, и с недавних пор – жена Ликаона. Этот брак – отличное свидетельство тому, что есть девушки, которым нет дела до внешности парня. Ликаон был откровенно уродлив: сутулый, даже скрюченный, с жидкими усами, неровными зубами, большим красноватым носом и изъеденный прыщами – при этом задорный оптимист и весельчак. Еще удивительнее это потому, что его фактически бросили родители, эмансипировав его, когда мальчику не было и пятнадцати. Он был сыном высокопоставленного чиновника, и обратился в полицию, сообщив о побоях и издевательствах в отношении его, его брата и матери, со стороны отца. Однако брат и мать горячо поддержали Лаферье-старшего, заявив, что это обвинение – клевета, после чего родители провели процедуру эмансипации, оставив Ликаона без жилья и средств к существованию. Позаботился о нем Грандмейстер, назначив помощником целителя в Университете. Вскоре после этого парня принял к себе в семью Тиццоли (который и был целителем), за что тот «отплатил» старику Чезаре, сделав его дочери предложение. Чезаре был вспыльчив и страшен в гневе, но отходчив. Едва не прикончив будущего зятя на месте, он, успокоившись, выпил с ним вина – и дело было решено.

В общем, Альбине было очень странно об этом думать: с одной стороны, был Ликаон, переживший ужас и несправедливость – и при этом такой приветливый, добрый, открытый, с другой – ее брат, на которого в доме едва ли не молились, а он не пропускал дня, чтобы не задразнить сестру коровой и идиоткой, а отца – никчемным болтуном. Нет, конечно, мысли быть не могло, что издевательства семейства Лаферье – хотя бы в каком-то смысле лучше, чем нормальное воспитание, это было абсурдом, но все-таки, откуда такая разница? Неужели отец неправ и все-таки в характере бывает изначально заложено что-то плохое?

Все это Альбина подумала и вспомнила за те несколько секунд, пока отряхивалась от конфетти, Ликаон же, улыбнувшись, доложил: – Кстати, тебя ищет твой жених-принц. Просит передать извинения – нужно было участвовать в приеме каких-то важных гостей. Ужасно это все-таки, быть принцем…

Альбина улыбнулась, хотя и немного вынужденно. Чарльз… до сих пор загадка, по какой прихоти он решил вдруг обратить на нее внимание… А Альбина терялась, до сих пор подозревая, что это шутка, спор или что-то в таком духе. Впрочем, против она не была, хотя была ли она за? Чарльз, безусловно, очень красив, галантен, предупредителен… но, хоть это и глупо, хотелось чего-то более непредсказуемого, более увлекательного, в чем-то даже не такого культурного. С Чарльзом она чувствовала себя участницей какой-то дикой церемонии вроде династического брака, брака по договору, и от этого все казалось каким-то нереальным, словно и происходило не с ней. Должно быть, потому и чувств особых нет – решила Альбина.

…Чарльз, наконец, появился, галантно поцеловав ей руку. – Простите, что заставил вас ждать. У меня нет оправданий. – Я вас прощаю, – улыбнулась она по возможности приветливо. – Позвольте тем не менее пригласить вас на танец, – улыбнулся принц, – и она, конечно, согласилась.

В танце она забыла все тревоги, летя, как птица – Чарльз, что неудивительно, танцевал мастерски, и это помогло Альбине оторваться от земли, приковывавшей ее волнениями и заботами, словно цепями, пригибавшей к себе, заставляющей ощущать вечную, почти неосознаваемую усталость. Теперь все это ушло – хоть и временно, но и этого хватало для счастья, полета, нескольких минут спокойствия. За это она была Чарльзу безмерно благодарна – в конце концов, будет не так уж плохо, если он станет ее мужем. Однако его статус сулит неприятности: страшно было подумать о том, как ей завидуют, как ненавидят и пытаются угадать, каким из приворотных зелий она воспользовалась. Что ж, пускай – к сплетням и зависти тоже привыкаешь. Когда танец закончился, Чарльз принялся развлекать ее болтовней – как его дядюшка (то есть король), будучи недоволен тем, как выглядит Новогоднее Дерево на Площади Согласия, назвал Армана Тревиньона, канцлера, болваном и посетовал, что прошли времена, когда короли могли рубить головы нерадивым министрам.

Что правда, то правда – король хотя и был главой государства, тем не менее вся власть была поделена между Высоким Арканумом во главе с Канцлером, и Магистериумом во главе с Великим Сенешалем. Были также Высокий Суд и Конституционная Коллегия, которые также имели немалый, вес в Королевстве. Тем не менее, никто из этих людей не имел абсолютного преимущества – все решал голос большинства сенаторов, и между влиятельными лицами шло постоянное противоборство за эти голоса – как объяснял папа, это и не давало никому из них узурпировать власть, работало как система сдержек и противовесов. Подданные Королевства регулярно избирали и переизбирали сенаторов, что давало людям возможность управлять страной. За королем же оставалось утверждение решений Арканума и Сената, официальные церемонии и прочие ритуальные формулы, вроде заключения мира и объявления войны. Но войн не велось уже больше ста лет, и короля все знают только как немолодого, тучного, пузатого мужчину с пышными, лихо подкрученными усами и простовато-хитрым взглядом. Король частенько делал вид, что распекает министров, но бумаги подписывал неизменно и без лишних вопросов – все это Чарльз успел ей поведать за месяцы их общения, как и то, что в быту Франциск Четвертый был мягким, веселым и оптимистичным гурманом и сибаритом. Правдой было и то, что его весьма тяготила необходимость быть лицом и пусть формальным, но все же главой сильнейшего государства планеты. Он не доверял никому в Аркануме и Сенате, считая их проходимцами, прислушиваясь только к главе Королевской Гвардии. Это был легендарный воин и искуснейший дуэлянт всего Королевства, а, может, и мира – одна из самых загадочных личностей во всей стране – уступающая в загадочности, пожалуй, только самому Грандмейстеру да таинственному Командору Ордена.

…Примерно с полчаса они с Чарльзом проболтали – тот рассказывал что-то о политике, о своем участии в общественной работе, а потом раздался громкий хлопок: директор приглашал к столу, угощаться чаем, пирожными и тортами на любой вкус.

После сладкого и настроение пошло в гору – Альбина наконец полностью расслабилась, и когда время угощения подошло к концу, охотно вместе с широким потоком толпы двинулась на улицу – фейерверки взрывались залп за залпом, без остановки, музыка гремела, и стихия танца, праздника и веселья закружила человеческую многоголовую гидру в единый цветной, смеющийся круговорот.