Читать книгу Гражданин Империи Иван Солоневич - Игорь Воронин - Страница 6

Напомним, что мы намеренно превратили хронологию нашего повествования в пунктирную линию, ведь в августе 1912 года Иван Солоневич обрел «двойное гражданство» в рамках единой и неделимой Империи. А именно: продолжая оставаться жителем Белоруссии (Северо-Западного края) он получил «временную прописку» в Санкт-Петербурге.

Как свидетельствует его студенческое дело, 18 сентября Иван Лукьянович был зачислен на юридический факультет Санкт-Петербургского Императорского университета. Первый столичный адрес нашего героя: Петербургская Сторона, Грязная улица, дом 4, квартира 29125. Место, как можно догадаться по названию, не аристократическое. Сегодня эта улица носит имя русского ученого Яблочкова.

Студенческая книжка, из которой можно было бы узнать, какие курсы лекций и у кого прослушал Иван, в деле отсутствует. И мы вынуждены полагаться на автобиографические вкрапления, которые, по счастью, нередко встречаются в произведениях Солоневича, поскольку были составной частью его авторского стиля. Вот одно из них:

«В мое время в 1912—1917 гг. филологический факультет Петербургского университета считался лучшим в мире. Юридический факультет начинал считаться лучшим в мире. На нашем юридическом факультете подвизался, однако, проф. И. Петражицкий – творец первой более или менее русской теории права, – психологической теории»126.

Во всех изданиях книги «Народная Монархия», включая прижизненное (третья часть «Киев и Москва», откуда взята цитата, впервые вышла в свет незадолго до кончины И. Л. Солоневича), именно так и значится – «И. Петражицкий». За полвека никто из издателей так и не удосужился исправить опечатку, состоявшую в пропуске одной из составляющих инициалы букв.

Лев Иосифович Петражицкий (1967—1931) был профессором Санкт-Петербургского университета до 1918 года, одним из основателей психологической школы права. Эмигрировав в Польшу, преподавал в Варшавском университете.

Из других преподавателей на всю жизнь запомнился Солоневичу еще один профессор – Михаил Иванович Туган-Барановский (1865—1919).

«Курс политической экономии я проходил под руководством профессора Туган-Барановского, крупнейшего политэконома России, – конечно, марксиста. По тем временам – 1912—1916 годы – я возлагал некоторую надежду на науку политической экономии. Наука в лице профессора Туган-Барановского возлагала некоторые надежды и на меня. Кажется, разочаровались обе стороны… Наука товарища Туган-Барановского проповедовала как раз те пятилетки, которые на нас всех и свалились. Так что если товарищ Сталин является политическим убийцей, то профессор Туган-Барановский и прочие иже с ним были подстрекателями к политическим убийствам. Это абсолютно ясно. Несколько менее ясен вопрос о смягчающих вину обстоятельствах: теперь я так же ясно вижу, что профессор Туган-Барановский и прочие иже с ним были просто глупы. И очень сильно содействовали также и моему собственному поглупению»127.

Юридический факультет Петербургского университета, кроме всего прочего, был на первом месте по числу обучающихся. В 1916 году, например, на нем числилось 3,5 тысячи студентов, при том, что во всем университете их было немногим менее 6 тысяч. И Солоневич вовсе не ради красного словца говорил о том, что поступил на него ради «общего образования». Так делали многие, в том числе и более знаменитые люди, чем герой нашего повествования.

Среди выпускников факультета мы видим актеров и режиссеров, искусствоведов и политических деятелей (достаточно назвать Керенского и Ленина). Скорее всего, известных юристов вышло в свет намного меньше. Приведем список, далеко не полный, тех, кто подобно Ивану Лукьяновичу и в близкие с ним годы, учился на факультете не ради юридической практики:

писатель и драматург Леонид Андреев, художник Александр Бенуа, театральный антрепренер Сергей Дягилев, писатель Михаил Зощенко, актер и режиссер Соломон Михоэлс, художник и писатель Николай Рерих, композитор Игорь Стравинский, поэт Николай Гумилев, социолог Питирим Сорокин.

До революции немало было среди «законников» и тех, кто в дальнейшем избрал путь служения Церкви. Нельзя назвать единичными и случаи, когда после обучения на юрфаке выпускники заканчивали Духовную академию, а затем принимали монашеский постриг.

Как мы уже сказали, в университетском деле Ивана Солоневича нет студенческой книжки, но есть «Общая схема», позволяющая установить, что проучился студент Солоневич шесть семестров (с осени 1912 по весну 1915 гг.), а 20 мая 1915 года «выбыл из университета за невнесение платежа»128.

Таким образом, сведения, повторяющиеся во множестве источников – «в 1916 году закончил юридический факультет» – неверны категорически. По мнению Т. Д. Исмагуловой, как минимум, можно поставить под сомнение дату окончания университета: «Студент мог закончить университет без диплома, но имея – и это официальная формулировка – „восемь зачтенных полугодий“. У Солоневича, как видим, было только шесть, и зафиксировано только присутствие»129.

Но в университет он еще вернется, в 1917 году, так что вопрос о том, получил он высшее образование или нет, остается открытым. Теоретически, еще два необходимых полугодия можно было добрать весной и осенью 1917-го, ведь и после прихода к власти большевиков университет продолжал функционировать. И тогда слова Солоневича, написанные много позже в эмиграции, воспринимаются уже не так вызывающе:

«Я, более или менее, окончил Санкт-Петербургский Императорский и Социалистический университет. Я был больше чем невежественным: все кафедры и все профессора этого университета позаботились снабдить меня самым современным прицельным приспособлением, которое гарантировало промах на сто восемьдесят градусов. Если исключить гражданское право и сенатские разъяснения, что должно было в будущем гарантировать мне буржуазные гонорары на фоне пролетарской идеологии, то все остальное было или никому ненужной схоластикой, или совершенно заведомым враньем, которое должно было быть уголовно наказуемым во всяком добросовестно организованном обществе. Я собственными глазами зубрил профессорские труды и я теми же собственными глазами видел живую жизнь: труды и жизнь не совмещались никак. Мне говорили о революционном рабочем – я его не видел. Мне говорили об угнетенном крестьянстве – я его тоже не видел. Мне говорили о голоде среди русского пролетариата, но с представителями этого пролетариата я ел хлеб и даже пил водку и никакого голода не видал. Перед самой революцией и пресса, и «общественность» вопили о голоде, а я, футболист Иван Солоневич, сидел у металлиста Тимофея Солоневича – водки у нас по поводу сухого режима не было вовсе, но и хлеб, и мясо, и сахар, и рыба были в изобилии. Председатель Государственной Думы Родзянко во главе целой группы общественных деятелей обращался к царю с паническим и устрашающим докладом о голоде в Москве – я был и в Москве и не видал никакого голода. <…>

Я, более или менее, окончил Санкт-Петербургский Императорский и Социалистический университет и мое умственное состояние точнее всего можно определить термином: каша в голове. Мне преподавали «науку». О том, что все это ни с какой наукой ничего общего не имеет, я тогда еще не смел и догадываться: до умственного уровня Иванушки Дурачка я еще не дорос. Мой школьный мозг был переполнен призрачными знаниями, знаниями о вещах, которых не было в реальности. Мой внешкольный мозг был снабжен рядом жизненных впечатлений, никак не переработанных и никак не систематизированных, и все они казались мне «наивным реализмом», как солнце, которое вертится вокруг земли и вокруг меня. Потом пришла революция, с ее практической проверкой отношения «теории науки» к наивному реализму. Реализм оказывался прав. Моя юриспруденция оказалась ни к чему: сенатские разъяснения были аннулированы, а гражданские законы были заменены ВЧК-ОГПУ. Мои специальные познания в торговом праве были неприменимы ни к теории, ни к практике мешочничества»130.

Императорский и вместе с тем Социалистический – у современного читателя такое не укладывается в голове. Возможно, список преподавателей, профессоров, приват-доцентов и просто университетского начальства поможет расставить все по местам. Пока, со слов Солоневича, мы назвали только двоих – Петражицкого и Туган-Барановского. Попытка реконструкции дает следующий, далеко не однозначный, пантеон-мартиролог.

Владимир Николаевич Бенешевич (1874—1938) – доктор юридических наук, профессор кафедры церковного права. С 1925 года член-корреспондент Академии наук СССР, репрессирован, реабилитирован посмертно.

Адольф Христианович Гольмстен (1848 – 1920) – в 1899—1903 гг. ректор Университета, в 1912-м избран деканом юридического факультета, по состоянию здоровья пробыл в этой должности недолго. До конца своих дней оставался в числе преподавателей Петроградского Университета.

Александр Михайлович Горовцев (1878—1933) – приват-доцент по кафедре международного права в 1912—1918 гг., затем профессор юридического факультета Пермского университета. Эмигрант с 1920-х годов, жил в Париже.

Эрвин (Александр) Давыдович Гримм (1870—1940) – общественно-политический деятель, историк, журналист, ректор Университета (1911—1918), с 1920-го эмигрант, участник сменовеховского движения. В 1923 году вернулся в Москву, работал в Институте востоковедения, служил в Народном комиссариате иностранных дел, в конце 1930-х арестован, погиб в заключении.

Александр Александрович Жижиленко (1873 – после 1930) – экстраординарный профессор кафедры уголовного права, декан юридического факультета в 1911 году. Указом Временного Правительства был назначен Начальником Главного Тюремного Управления в марте 1917-го. Член Комиссии по разработке первого советского Уголовного Кодекса, который вступил в действие с 1 июня 1922 года.

Юрий Петрович Новицкий (1882—1922) – с 1913 года доцент, затем профессор кафедры уголовного права Петроградского Университета. После революции профессор Педагогического института дошкольного образования, организатор и ученый секретарь Петроградского Педагогического института социального воспитания и дефективного ребенка, член Совета Петроградского Богословского института, председатель правления Общества объединенных Петроградских православных приходов.

Александр Александрович Пиленко (1873—1948) – доктор юридических наук, ординарный профессор кафедры международного права. Член Государственного совета, гласный Петербургской городской думы, сотрудник газеты «Новое Время». После революции – в эмиграции.

Михаил Андреевич Рейснер (1868—1928) – правовед, социальный психолог и историк. С 1903 года – в эмиграции, где увлекся марксизмом. В 1907 году вернулся в Россию. Приват-доцент Петербургского университета и профессор Высших женских курсов и юридического факультета Психоневрологического института. В 1915—1916 гг. (совместно с дочерью Ларисой, «валькирией революции») издавал журнал «Рудин». После октябрьского переворота 1917 года развивал идею «пролетарского интуитивного права» в виде «революционного правосознания». Автор текста декрета об отделении церкви от государства. Участвовал в разработке первой конституции РСФСР.

Николай Николаевич Розин (1871—1920) – ординарный профессор кафедры уголовного права с 1912 года, секретарь юридического факультета, заведующий кабинетом и музеем уголовного права Университета. С июня 1916 года был избран деканом юридического факультета на 4 года (уволился в марте 1917 г., затем в октябре 1917 был вновь утвержден на эту должность). Указом Временного Правительства назначен сенатором уголовно-кассационного департамента Правительствующего Сената с мая 1917 года.

Всеволод Аристархович Удинцев (1865—1930) – выдающийся русский цивилист и коммерциалист, то есть специалист по гражданскому и коммерческому праву. В 1913—1916 гг. – декан юридического факультета.

Наверное, Солоневич для того, чтобы утверждать, что его поколение «обучали по преимуществу марксизму», имел некоторые основания. Но не обошлось и без известной доли преувеличения.

Только два примера. Мы не знаем, пересекались ли пути И. Л. Солоневича и упомянутого в нашем списке Ю. П. Новицкого, который никаким марксизмом не увлекался. Мученик Юрий (Георгий) был убит большевиками в 1922 году вместе со священномучеником Вениамином Петроградским, и канонизированы они тоже вместе.

Профессор А. А. Пиленко, хоть и стал после Второй Мировой войны в эмиграции активным участником движения за возвращение в СССР, а до этого, по некоторым данным, был масоном, все-таки симпатий к «передовому учению» также никогда не высказывал, до революции служил в консервативном «Новом Времени», в Гражданскую редактировал белую газету.

В университете Иван Солоневич не оставляет, конечно, своих спортивных занятий, более того – опять проявляет лидерские качества:

«Осенью 1912 года я поступил в Петербургский университет. В числе делегатов от спортивного студенчества я попал на прием к ректору университета профессору Гримму: мы просили отвести нам какой-нибудь угол для спортивного кружка. Гримм довольно, впрочем, вежливо выгнал нас вон: университет не создан для подготовки цирковых силачей. Так ни в громадном здании университета, ни в его бюджете для нас не нашлось ни места, ни денег. Мы обошлись без профессора Гримма»131.

Речь идет об Эрвине Давыдовиче Гримме, который выше упомянут в нашем списке. Дело в том, что в Петербургском университете были свои братья Гримм: старший, Давыд Давыдович (1864—1941), тоже был ректором – в 1910—1911 годах – и как бы передал эту должность по наследству младшему брату.

«Ни одним видом спорта, кроме футбола, – вспоминал Солоневич, – я никогда не занимался всерьез. В футбол играл фанатически и скверно. Некоторые мои достижения в футбольной области объяснялись просто тем, что решительно никому не было никакой охоты сталкиваться с семипудовой глыбой, мотающейся со скоростью восьми метров в секунду. Однако и тут были „достижения“: я как-то сыграл три матча подряд: был центром полузащиты во второй команде университета. Пришел до начала встречи третьих команд. В нашей третьей кто-то не пришел, я сыграл за него. Потом играл сам за себя во второй команде. Потом не оказалось центра полузащиты в первой команде: как мог я отказаться от столь лестного предложения? Я сыграл и третий раз. И – ничего»132.

Студенчество тех лет, как вполне обоснованно предполагает большинство наших читателей, было в массе своей революционным. Провинциал Иван Солоневич, по идее, вполне мог примкнуть к своим «передовым» сверстникам – несмотря на все семейное воспитание, мало ли таких примеров. Много лет спустя он категорически утверждал: не мог!

«Я много, очень много раз задавал себе вопрос: отчего я, выходец из нищей крестьянской семьи – из самой нищей из всех областей России, никогда не соблазнялся ни революцией, ни социализмом? Для этого были все социальные предпосылки <…> Я вижу только одно объяснение тому отвращению к социализму и к революции, на котором осталось все-таки подавляющее большинство русской молодежи: физическое здоровье. И, собственно, больше ничего. От словоблудия и рукоблудия мы отталкивались чисто инстинктивно. Было просто противно. Были отталкивающе противны: и стриженые курсистки революции, и ее длинноволосые студенты, их изуверство и их высокомерие <…> были органически противны их узкие бедра и узкие плечи, и узкие лбы, и узкие мысли. Но в совершенно такой же степени мы были противны им – вот почему примириться невозможно никогда»133.

Итак, дилемма получалась довольно странная, непостижимая никакой гуманитарной наукой: или – спорт, или – революция. На самом же деле, борьба шла между здоровьем и болезнью, в том числе и в социально-политическом смысле.

«Те юноши, которых я лично знавал до 1917 года, были как-то странно бесплотны и бессовестны. Они не пили водку, не играли в футбол, не вздыхали по девушкам и не дружили с юношами. Их связи с ближними имели чисто партийный характер. Люди их фракции, даже не партии, а только фракции, были „товарищами“ – не друзьями, а только товарищами. Все остальное человечество делилось на два неравных лагеря: в одном находилось великое несознательное стадо всего человечества, в другом – конкуренты, пытающиеся загнать это стадо в свой идейный корраль. К стаду принадлежал и я»134.

Николай Васильевич Крыленко (1885—1938), советский нарком юстиции, вряд ли относился к числу длинноволосых студентов, а вот в его фракционно-партийной сущности сомневаться не приходится. Закончив с отличием историко-филологический факультет, будущий первый главком Красной армии, член ЦК и ЦИК, поступает в 1912 году (то есть вместе с Солоневичем) вторично – на юридический. «Выдающийся государственный деятель» уже в декабре 1913-го подвергается аресту и высылается из столицы. Он, согласно официальной биографии, едет в Харьков, где участвует в подготовке VI съезда РСДРП (б). Здесь на юридическом факультете он сдает экзамен по полному курсу наук, прослушанному в Петербургском университете, и опять получает диплом первой степени.

Был однокурсником Солоневича и еще один, менее видный, большевик – Михаил Кузьмич Ветошкин (1884—1958), вступивший в партию в двадцатилетнем возрасте, а после революции ставший первым советским правителем в Вологодской, а затем в Царицынской областях, ответственный секретарь бюджетной комиссии ЦИК СССР, на старости лет – профессор МГУ.

Прочие потенциальные соседи Ивана Лукьяновича по университетским аудиториям (юрфак был все-таки самым густонаселенным факультетом, и однокурсники могли и не пересекаться по учебе) оставили не такой значимый след в истории. Достойны упоминания живописец, сценограф и писатель М. Ф. Андреенко, театральный режиссер Г. Э. Ферман, художник-график Н. Н. Купреянов. Дружбой на долгие годы связал университет И. Л. Солоневича с журналистом Борисом Михайловичем Калинниковым, который еще неоднократно появится на страницах нашей книги.

Еще двое его хороших знакомых сохранили свое инкогнито:

«Это было в дни Трехсотлетия Дома Романовых на Hевском проспекте. Я был, так сказать, «в составе толпы», сквозь которую – без всякой охраны, но с большим трудом – пробивалась коляска Государя… Со мною рядом стояли два моих товарища по университету: один – левый эс-эр, другой – член польской социалистической партии. Над Невским гремело непрерывное «ура» – и оба моих товарища кричали тоже «ура» во всю силу своих молодых легких: обаяние Русского Царя перевесило партийные программы. Я не кричал «ура» – кажется, никогда не кричал в своей жизни. Я всматривался в лицо Этого Человека, на плечи которого «случайность рождения» возложила такую страшную ответственность за судьбы гигантской Империи. В Его жестах было что-то ощупывающее и осторожное: как будто Он боялся – привык уже бояться – что малейшая неосторожность может иметь необозримые последствия для судеб ста восьмидесяти миллионов людей… Вероятно, было и еще что-то, – чего я тогда не заметил: мысль о том, что из-за сплошной стены этих восторженных лиц может протянуться рука, вооруженная браунингом или бомбой.

Коляска протиснулась дальше. Крики толпы передвинулись по направлению к Адмиралтейству. Мой пэпээсовский приятель несколько конфузливо, как бы оправдываясь перед моей невысказанной иронией, сказал:

– А симпатичный все-таки бурш.

Почему он сказал «бурш» – я этого не знаю. Вероятно, не знает и он сам – нужно же было что-то сказать».135

Несколько обязательных пояснений. В первую очередь, в данном конкретном случае мы можем с документальной точностью установить дату описываемых событий – 21 февраля 1913 года. Именно в этот день в Петербурге праздновали 300-летие царствования Дома Романовых. Можно назвать даже время: в 12 часов 15 минут Императорская Семья выехала из Зимнего Дворца к Казанскому собору. Государь с Наследником ехали в коляске, Государыня с Вдовствующей Императрицей – в русской карете, а Царевны – в ландо. Телохранителей, в современном понимании, действительно, не было. Но и слова «без всякой охраны» следует признать поэтическим преувеличением мемуариста. Царский выезд сопровождался двумя сотнями Конвоя, одна сотня располагалась впереди, другая – позади.

В соборе был прочитан праздничный манифест и отслужен торжественный молебен, после чего, как записал в дневнике Император Николай Второй, Члены Императорской Фамилии «вернулись в Зимний тем же порядком в 1 ½ <дня>»136.

Солоневич со своими университетскими приятелями, судя по направлению движения в сторону Адмиралтейства, видели Царскую коляску, уже возвращавшуюся из собора во дворец.

«Буршами» же в Германии называли студентов, так что в устах польского социалиста это была и впрямь неожиданная похвала: он признал Русского Императора, что называется, за своего.

У пристрастного наблюдателя по прочтении предыдущих глав мог сложиться слегка заштампованный образ молодого Солоневича: монархист, шовинист, черносотенец и антисемит. При желании любую фотографию нетрудно окрасить в соответствующие собственному восприятию тона. Немного забегая вперед, скажем, что в дальнейшем наше повествование способно вызвать у таких людей еще одно желание – повесить на Ивана Лукьяновича ярлык с надписью «фашист» или даже – «пособник немецких оккупантов». Есть, увы, такой сорт читателей: они считают себя обладателями монополии на истину, все знают и при этом находятся в постоянном поиске новых подтверждений своей точки зрения. Предупреждаем заранее: с Солоневичем этот номер не пройдет. Он не вписывается ни в политологические схемы, ни в философские системы, ни даже в рамки так называемых общепризнанных фактов. Более того: этим он и интересен.

Что касается, например, антисемитизма, то достаточно одного признания нашего героя о том, что в его жизни было три настоящих друга: один русский, один поляк и один еврей. Тех, кто не понял, придется отослать к довольно известной книге В. В. Шульгина «Что нам в них не нравится». Если принять классификацию автора, то Солоневича (причем с великим множеством оговорок) следует отнести к сторонникам того типа антисемитизма, который назван рассудочным, или политическим, и которому посвящена большая часть книги137. Говоря схематически, этот тип противодействует еврейству в том случае, когда интересы и деятельность последнего противоречат интересам России.

Шовинизма же вообще ничуть не бывало: любовь к своему народу совсем необязательно означает ненависть к другому или желание его унизить. В качестве доказательства – воспоминания Солоневича об университетских годах:

«Неизвестные мне преимущества филологического факультета привлекли к нему американских студентов и студенток. В их числе были и индейцы. Настоящие. О их научных успехах я не информирован никак. Но они принимали участие в нашей спортивной жизни, и я тогда никак не мог сообразить, – что именно их так привлекает к „русской демократии“. <…> Петербург был, конечно, интернациональным городом. Но даже и в Петербурге все-таки сказывалось „русское влияние“. Оно, в частности, заключалось в том, что если бы какая бы то ни было семья, группа, кружок и пр. – попробовали как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, – то это было бы общественным скандалом. И единственным исключением было гимнастическое общество „Сокол“. Но и „Сокол“ был тоже обезьянством: чешские провинциальные масштабы мы пытались перенести на русскую имперскую почву: в соколы принимали, видите ли, только славян. В том числе, правда, и татар. Но не принимали ни немцев, ни евреев. По тем временам я измерял достоинство людей по объему их мускулатуры. Но я никак не мог примириться с измерением человеческого достоинства по принципу национальной принадлежности»138.

Последовательность изложения событий приводит нас к маю 1915 года, когда, выбыв из университета «за невнесение платежей», наш герой должен был сразу попасть прямо на фронт. Но этого по каким-то причинам не произошло. Скорее всего, сказалась не только кочевая жизнь между Петроградом и Минском, но и сохранившиеся в архивах призывных комиссий врачебные заключения о состоянии здоровья студента Солоневича. И только в августе 1916 года, когда под рекрутский набор шли уже, по современной формулировке, и «ограниченно годные», Иван стал рядовым запасного полка.

Университет, впрочем, получил запрос о местонахождении бывшего студента Солоневича раньше. Благодаря этому нам известны еще два его петроградских адреса: Невский пр., 57 (там, рядом с Николаевским вокзалом, располагались меблированные комнаты – род гостиницы) и Московский пр., 1139.