Читать книгу Путинизм - Ильнар Ленарович Салимшин - Страница 3

Постсоветская Россия является наиболее значимым примером борьбы между демократией и авторитаризмом в мире после окончания холодной войны. Режим, возглавляемый Владимиром Путиным после 2000 года, часто рассматривался как изолированный случай, объяснимый неспокойной политической историей России, ее ограниченным опытом демократии, клептократией ее бизнес-элит или наследием семидесятилетнего советского правления. Однако в XXI веке Россия также разработала новую версию авторитарной политики с гораздо более широким международным резонансом. Во многих странах мира – от Будапешта до Пекина – в первые два десятилетия XXI века можно было выявить многие знакомые элементы «путинистской» политики. Понимание природы «путинизма» стало критически важным для понимания более широких тенденций в мировой политике и возникновения новой волны авторитарных и нелиберальных режимов.

Рост нелиберальной политики одновременно во многих частях мира в 2010-х годах предполагает, что политическое развитие России при Путине следует понимать как часть более широкой глобальной реакции против либеральных идей и либерального порядка. Эта реакция принимала различные формы, начиная от радикальных исламистских движений на Ближнем Востоке и заканчивая левыми популистскими движениями в Европе. Но наиболее заметной тенденцией были формы радикального консерватизма, которые породили правые популистские движения в некоторых частях Запада и авторитарные режимы во многих странах Восточной Европы, Африки и Азии. Несопоставимые по форме, лидерству и видению, эти политические течения, тем не менее, имели много общего в своих мировоззрениях и идеологических рамках. Прежде всего, они разделяли глубокое неприятие той формы либерального интернационализма, которая стала доминировать в глобальном дискурсе и глобальных институтах в мире после окончания холодной войны.

Эти политические движения не только выступали против современного либерализма и его сторонников, но и начали объединяться вокруг возникающих альтернативных представлений как о внутреннем, так и о международном порядке. Они отвергли утверждение о том, что международная система является мягкой формой либерального международного порядка, основанной на правилах системой, которая в конечном счете приносит пользу всем. Нелиберальные движения и авторитарные политические лидеры отвергали универсальные ценности, такие как права человека, и вместо этого выступали за национальные или религиозные культуры и принципы. Против космополитического видения, которое отстаивало уменьшив государственный суверенитет и пористые границы, они вместо этого продвигали жесткие границы, вырезая национальные и цивилизационные пространства. В центре политической жизни вновь оказалось государство как подтверждение централизованной политической власти против глобальных институтов, международного гражданского общества и многонациональных корпораций. В обществе они выступали за фиксированные определения пола и сексуальной идентичности против понятий равенства, прав ЛГБТ и «гендерной текучести». Вместо ликвидности и движения, как и в международном порядке, они выступали за стабильность, иерархию и порядок.

Россия играла центральную роль в этой формирующейся тенденции антилиберальной политики. В России, возможно, больше, чем где-либо еще, либеральный порядок после холодной войны представлял собой экзистенциальную угрозу как политическому порядку внутри государства, так и месту России в международной системе. После 1991 года Россия приняла все институты либеральной демократии и допустила беспрецедентное международное влияние в своей внутренней политике, начиная с мониторинга выборов и заканчивая формированием экономических реформ. Результатом при президенте Борисе Ельцине стал режим, охваченный экономическим спадом и внутренним фракционизмом, который капитулировал перед лицом чеченского мятежа и который был бесцеремонно понижен с роли сверхдержавы до слабого, проблемного регионального игрока в глобальном порядке, возглавляемом США. Реакция на российский кризис 1990-х годов была неизбежной, и она, скорее всего, никогда не будет направлена в сторону большей либерализации, как это отстаивали многие западные критики. Вместо этого Россия стала политической лабораторией для построения новых форм авторитарного политического порядка, который стремился закрепить власть принятия решений в руках политического лидера, оставаясь при этом вовлеченным в глобальную неолиберальную экономическую систему.

Политологи изо всех сил пытались осмыслить этот новый тип авторитаризма. Доминирование теорий демократизации подтолкнуло политическую науку к вводящей в заблуждение системе анализа, которая фокусировалась главным образом на движении стран по пути между диктатурой и демократией. В главе 1 я утверждаю, что альтернативный бинарный подход – между хаосом и порядком – оказал большее влияние на российское мышление о политике и более полезен для понимания политики России за последние два десятилетия. Другие ценности – демократия, справедливость, равенство – всегда были вторичными по отношению к определенному пониманию политического и социального порядка. Форма политического порядка, которой придерживалась российская политическая элита, формировалась под влиянием многих факторов и часто оспаривалась внутри системы различными идеологическими и политическими силами. Но в то время как «путинизм» никогда не объединялся в четкую систему убеждений, было достаточно согласия между частями элиты, чтобы говорить об общих элементах мировоззрения, коллективном соглашении о значениях концепций, парадигме, которая навязывала смысл миру и структурировала потенциальные ответы России.

Чтобы понять возникновение этого антилиберального политического порядка в России, я обращаюсь к самому влиятельному антилиберальному мыслителю двадцатого века, Карлу Шмитту, немецкому юристу и политическому теоретику, которого в течение короткого времени в 1930-х годах называли «коронным юристом Третьего рейха». Его научные труды часто остаются «сбивающей с толку» – не только из-за его катастрофической связи с нацистами и его яростного антисемитизма, но и из-за последствий его аргументов для современной политики. Работы Карла Шмитта все еще поразительно оригинальны, но уже не являются незнакомыми – за последние два десятилетия его работы вызвали широкий спектр комментариев и интерпретаций. Статус Шмитта как «главного критика либерализма двадцатого века» оказался непреодолимым как для интеллектуалов европейских новых правых, так и для многих постмарксистских левых.

К концу 1990-х Уильям Шойерман мог написать, что «призрак Карла Шмитта преследует политические и юридические дебаты не только в Европе, но и в современных Соединенных Штатах». Два десятилетия спустя призрак Шмитта преследует либеральную политику по всему западному миру, вдохновляя нелиберальных противников в мощном транснациональном движении «альт-правых» в Америке и Европе и информируя о подъеме волны авторитарных режимов по всему миру. Политические взгляды Шмитта полностью дискредитированы, – пишет его последний биограф Рейнхард Меринг, но в авторитарных государствах, таких как Россия, его ренессанс приветствовался как «свидетельство кризиса в современной либеральной теории» и как вдохновение для новых форм авторитарной политики и права. Влияние Шмитта быстро распространилось и в Китае, как критика либерального мышления, так и – парадоксально – как вдохновение «для тех, кто стремится перейти от авторитарного государства к демократическому государству».

В главе 2 я отмечаю замечательное влияние Шмитта на консервативное политическое мышление в постсоветской России. После короткого флирта с либеральными идеями в конце 1980-х и начале 1990-х годов политические дебаты в России происходили в основном между более господствующими и более радикальными течениями консервативной мысли. Шмитт был важным интеллектуальным источником радикально-консервативного мышления; его апокалиптический стиль и бинарный подход к политике, казалось, идеально подходили для экзистенциального кризиса, с которым Россия столкнулась в конце 1990-х годов. Тем не менее, Шмиттовское мышление вышло далеко за рамки узкого круга последователей правого крыла и сформировало мировоззрение, которое стало влиятельным для большей части российского политического класса. Это не утверждение о каких-либо прямых идеологических влияниях. Попытки идентифицировать «философа Путина», приводя выборочные цитаты из таких мыслителей, как Иван Ильин, обычно вводят в заблуждение. Скорее, в книге излагается консервативная парадигма Шмитта, способ мышления, который определенным образом определяет определенные концепции, имеющие глубокие последствия для политических событий в современной России.

Все парадигмы отдают приоритет одним элементам политического мышления над другими. Для Шмитта это концепция суверенитета, понимаемая не в юридических терминах, а как способность принимать решения, свободные от ограничений либеральных идей верховенства права или международных норм и соглашений. В главе 3 я исследую, как это понятие «суверенитета как свободы» – свобода объявлять исключение – стало движущей силой российской внутренней и внешней политики при Путине. С самого начала своего президентства Путин отдавал приоритет возвращению в Кремль суверенного процесса принятия решений в качестве основы для восстановления политического порядка, возвращения власти регионам, политическим партиям и гражданскому обществу, олигархам и международным акторам. И все же правило через исключение – готовность нарушать правила – бросало вызов самому порядку, к которому стремились власти.

Эти противоречия русского консерватизма были столь же очевидны и в подходе к демократии. С одной стороны, Путин считал себя демократом, пришедшим к власти через избирательную систему. Он неоднократно заявлял, что в XXI веке нет альтернативы какой-либо форме демократической легитимности. С другой стороны, как в элите, так и в большей части общества было широко распространено мнение о том, что политический плюрализм подорвал государство в 1990-х годах и должен тщательно управляться и контролироваться. Опыт Веймарской республики также побудил Шмитта бороться за то, чтобы примирить проблемы массовой демократии двадцатого века с необходимостью обеспечения политического порядка: его решение состояло в том, чтобы разделить две концепции «либерализма» и «демократии» и вместо этого предложить формы авторитарной демократии, предшественницы собственных инициатив России по «управляемой демократии» или «Суверенной демократии». В главе 4 я исследую эту версию нелиберальной демократии, возникшую в России при Путине, а в главе 5 я объясняю, как она стала опираться на различие между друзьями и врагами, в котором большинство населения было открыто в оппозиции к критикам и меньшинствам, которые стали называться «пятой колонной», работающими на иностранные державы и чуждые влияния.

Акцент Шмитта на исключении как способе управления для действительно суверенных правителей мгновенно задел струну в постсоветской России. С самого начала своего президентства Путин заявлял о своей готовности нарушать правила, чтобы навести порядок, будь то аресты олигархов по надуманным обвинениям или насильственная борьба с повстанцами в Чечне. Путин пришел к власти с народным мандатом восстановить порядок почти любой ценой, и у него не было никаких угрызений совести по поводу нарушения правовых норм на этом пути. В главе 6 я рассматриваю работу исключительности в российской системе правосудия, где дуализм возник между обыденным, повседневным правом, которое часто принимается вполне адекватно, и гораздо меньшим набором «судебных преследований по заказу», часто в сильно политизированных делах, которые направляются в соответствии с интересами политических и деловых элит. Дисфункциональная российская система правосудия также служит предупреждением о глубоких проблемах, создаваемых культурой исключительности. Исключительность как способ управления вряд ли может быть признана. Она распространяется по всей системе, пока различие между нормой и исключением не станет безвозвратно размытым.

Во второй части книги я рассматриваю мышление Шмитта о международном порядке и его отношение к эволюции российской внешней политики. Западные интервенции в Югославию и Ирак только усилили ощущение исключенности России из процесса урегулирования после окончания холодной войны, в то время как потрясения в результате «цветных революций» в Украине, в Грузии и Кыргызстане, а затем Арабская весна, все это способствовало восприятию того, что западная пропаганда гуманизма и демократии маскировала политику как преднамеренной, так и непреднамеренной дестабилизации. Шмитт долгое время использовался в качестве интеллектуального оружия левыми критиками внешней политики США, особенно его настойчивое утверждение, что продвижение универсальных либеральных норм, таких как права человека, было не более чем циничным прикрытием для американских попыток доминировать в мире. После 2005 года российская внешняя политика проводила идею российского суверенитета перед лицом того, что воспринималось как возглавляемая США однополярная система, в которой Россия была намеренно маргинализирована. Такая интерпретация международных отношений привела к двум важным результатам: во-первых, Россия распространила свою исключительность на международную арену. Как суверенная держава, Россия была бы готова нарушить правила системы, как это сделали США и их союзники в Югославии и Ираке. Результатом, обсуждавшимся в главе 7, стала аннексия Крыма, утверждение суверенитета через исключительность, которая бросила вызов президентству Путина.

Российская внешняя политика стала борьбой против либерального видения глобализации, которое провозглашало, что «Мир плоский», как выразился Томас Фридман, однородный порядок, построенный в соответствии с правилами и нормами Запада. В главе 8 я исследую, как Россия утверждала альтернативную топографию, сформулированную в серии пространственных проектов – «Русский мир», «Евразийская интеграция», «Большая Евразия», – которые были направлены на создание пространства в противовес «беспространственности» глобального порядка, в котором доминирует Запад. Влиятельные российские мыслители в области внешней политики рассматривали формирующийся международный порядок XXI века не как институты глобального управления, а как несколько крупных политико-экономических регионов, в которых доминируют крупные державы, что является возвращением к политике влияния в сфере прошлого. Целью России было утвердить свою центральную роль в качестве великой державы именно в таком «Великом пространстве», как Евразия. Эти идеи региональной гегемонии и пространственного разделения перекликались со многими собственными концепциями Шмитта о международном порядке, основанном на мире, разделенном на «Большие пространства», или Großräume.

Наконец, я обсуждаю ощущение Россией своей собственной моральной миссии, давний компонент российской политической мысли, восходящий к провозглашению Москвы «Третьим Римом» после падения Константинополя. Эсхатологическое понимание политики Шмиттом дает важное представление о восприятии российскими элитами роли России в мире. В частности, я исследую идею России как оплота против хаоса и беспорядка, мессианскую роль, которая долгое время занимала центральное место в ортодоксальных концепциях истории, в которых Россия изображается как катехон, библейская фигура, которая, как говорят, сдерживает Антихриста. Секуляризованная версия фигуры катехона стала центральной в более поздних размышлениях Шмитта о международных отношениях, воплощая сопротивление его собственной личной антиутопии, тотализующему глобальному либеральному порядку, который, наконец, уничтожит любой смысл политического в глобальном масштабе. Эта идея о России как о моральном, трагическом оплоте против хаоса и дестабилизации, вызванных Западом, стала центральной в официальном мышлении о роли России на Ближнем Востоке. Миссия России в Сирии была проникнута моральной уверенностью, которая перекликается с катехонтическим мышлением Шмитта и изображает миссию России как триумф цивилизации над варварством.

Это чувство исторической миссии становилось все более выраженным в российском официальном дискурсе. Президент Обама ругал Россию за то, что она «находится на неправильной стороне истории», но глобальные тенденции при его преемнике в Белом доме, похоже, шли в сторону Москвы. Как утверждала Беата Джан, многочисленные неудачи либерального проекта после окончания холодной войны вызвали серьезные «сомнения относительно соответствия либерализма силам истории». Торжествующие российские интеллектуалы согласились с этим и увидели, что Россия – в отличие от СССР – стоит «на правой стороне истории», в соответствии с «мощной консервативной реакцией против власти постмодернизма, ультралиберализма и глобализации на самом Западе и во всем мире». Российские консерваторы рассматривали Россию как авангард новой политической тенденции, проявляющейся во всем-от «Америка прежде всего» до Брексита, от подъема Хиндутвы в Индии до появления Мысли Си Цзиньпина в Китае. Владислав Сурков, самый красноречивый идеолог Кремля, назвал это «идеологией будущего». Но его идеологические истоки были в двадцатом веке, и ни один мыслитель не был более важным для этого консервативного поворота в мировой политике, чем Карл Шмитт.

Россия была лидером реакции против либерализма и возглавила поиск новых, нелиберальных форм политического порядка в ответ на рост либерализма после Холодной войны. Тем не менее, именно в России также становились все более очевидными жесткие ограничения и противоречия антилиберальной политики Шмитта. Стремление к суверенитету и готовность принять исключение подрывают государственные институты и верховенство права. Политический порядок в России стал отмечаться усилением репрессий и ростом недовольства, а экономика оказалась в тупике из-за повсеместной коррупции и неэффективности. Российская внешняя политика, характеризующаяся идентификацией геополитических врагов и стремлением к пространственной гегемонии, становится сосредоточенной на конфронтации с Западом и вовлеченной в конфликты со своими соседями. Путинская Россия продемонстрировала как привлекательность, так и провал авторитарной политической мысли в ее попытке обойти либеральные ограничения власти для создания краткосрочного политического порядка.

Долгосрочные последствия антилиберальной политической парадигмы Шмитта в России были в конечном счете саморазрушительными, подрывая тот самый политический порядок, которого так жаждали консервативные мыслители. Эта книга представляет собой попытку понять провал путинизма, а также объяснить, почему нелиберальные идеи и философия имели такой резонанс со многими сообществами в первые два десятилетия двадцать первого века не только в путинской России, но и во всем мире.