Читать книгу Путинизм - Ильнар Ленарович Салимшин - Страница 5

Теория демократизации предполагала, что главной точкой опоры всех политических дебатов была бинарная связь между демократией и диктатурой. Однако в постсоветской России как элитарные, так и популярные политические дискурсы часто подчеркивали совершенно иную бинарность, колебавшуюся между двумя фундаментальными понятиями «хаос» и «порядок». В более ранний период холодной войны такие ученые, как Карл Фридрих, утверждали, что порядок-это всего лишь одна из многих ценностей в обществе, и что некоторый беспорядок-это цена, которую стоит заплатить демократии, справедливости и другим ценностям процветания. В плюралистическом обществе, где различные группы преследуют разные цели, "политическое сообщество, организуясь в политический порядок, должно допускать определенную степень беспорядка». Напротив, почти в то же самое время Сэмюэл Хантингтон, как известно, утверждал, что «различия между демократией и диктатурой» были гораздо менее важны, чем разница между теми государствами, которые могли поддерживать порядок, и теми, которые не могли. Когда, казалось бы, упорядоченные советские режимы рухнули один за другим в конце 1980-х годов, тезис Хантингтона оказался дискредитированным, и акцент Фридриха на ценности демократии над порядком был оправдан.

Приоритет демократии Фридриха над порядком доминировал в политических дебатах на Западе – и в Восточной Европе – сразу после окончания холодной войны. С первых месяцев своего пребывания у власти в качестве премьер-министра в 1999 году Владимир Путин бросил вызов этой расстановке приоритетов и перевернул уравнение с ног на голову. После десятилетия хаотичной демократии в России он настаивал на том, что политический порядок должен быть на первом месте. Во время своей первой президентской избирательной кампании в феврале 2000 года он сказал: «Я знаю, что сейчас многие боятся порядка. Но порядок-это не что иное, как правила. И пусть те, кто сейчас занимается подменой понятий друг другом, пытаясь выдать отсутствие порядка за подлинную демократию, – пусть они, говорю я, перестанут искать скрытые подвохи и пытаться напугать нас прошлым. „Наша земля богата, но в ней нет порядка“, Никто больше не будет говорить о нас такие вещи.».

Это утверждение заключает в себе большую часть политической философии раннего путинизма, философии, которая оставалась удивительно последовательной на протяжении двух десятилетий его пребывания у власти. В этом видении политический порядок, воплощенный в сильном централизованном государстве, представляет собой не угрозу свободе, а предпосылку для свободы и для любой функционирующей демократической системы. Сильное государство существовало до и не зависело от верховенства закона, демократии или федерализма; порядок был основополагающей ценностью для российского общества, опережающей любую другую. Например, в своей часто цитируемой речи в декабре 1999 года Путин сказал: «Ключ к восстановлению и росту России сегодня лежит в государственно-политической сфере. России нужна сильная государственная власть, и она должна быть у нее. Я не призываю к тоталитаризму… Прочны только демократические системы… Сильная государственная власть в России-это демократическое, правовое, работоспособное федеральное государство.».

Самый важный момент Путина заключается в том, что без сильного государства демократия невозможна. Либеральная мысль часто рассматривала государство в первую очередь как репрессивную силу, уравновешиваемую сильным гражданским обществом, мощным законодательным органом и независимыми средствами массовой информации. Путин занял иную позицию: «Сильное государство для России-это не аномалия, не то, с чем нужно бороться, а наоборот, источник и гарант порядка, инициатор и движущая сила любых изменений».

Выстраивая свою политическую кампанию вокруг бинарной системы порядок – хаос, Путин следовал давней российской философской позиции. Российские консервативные историки рассматривали историю не как процесс постепенного продвижения на протяжении веков, завершающийся либеральным «Концом истории», а как постоянное колебание между периодами хаоса и периодами авторитарной консолидации. В этой философии истории порядок понимается как альтернатива «длительным состояниям беспорядка и временам неприятностей».

Александр Ахиезер, писавший в самиздате в 1970-х годах, но впоследствии широко читавшийся в постсоветский период, выделил ряд исторических циклов, характеризующихся расколами в обществе и последующими социальными «катастрофами». Его исторические циклы начались с распада Киевского государства, за которым последовало хаотическое междуцарствие между династиями Рюриковичей и Романовых в 1598—1613 годах, позже получившее название смута, или смутное время (Смутное время), и завершились в двадцатом веке распадом Царской империи в 1905—17 годах. Распад СССР в конце 1980-х годов был позже добавлен в качестве самой последней исторической смуты. Эта периодизация стала обычным явлением, и эти катастрофические события рассматриваются как аналогичные друг другу, характеризующиеся определенными определяющими чертами: разрыв отношений между «народом» и «властью»; влияние либеральных или реформистских идей; слабость государства и империи; и пагубное влияние или вмешательство иностранных держав.

Историк-диссидент Александр Янов был редким голосом в определении этих периодов в российской истории как возможностей для распространения либеральных идей и для изучения «альтернатив деспотическому правительству, стремлению к ограничению власти и воссозданию политической оппозиции». Для большинства российских историков, напротив, периоды беспорядка считались глубоко разрушительными периодами хаоса и распада государства, а также моментами экзистенциальной угрозы самому существованию российского государства. «В прошлом веке… Россия дважды оказывалась на грани полной потери своей цивилизационной идентичности», – пишет историк Павел Марченя, имея в виду 1917 и 1991 годы. Более того, в каждой кризисной точке цикла существует риск того, что российское государство не перегруппируется, а рухнет. Валерий Соловей утверждает, что, хотя смута действует как собственный уникальный «локомотив истории» России, масштабы и интенсивность смуты настолько велики, что не может быть «повторной сборки» российского общества: «Из русского Хаоса не может возникнуть новый русский Космос. И поэтому смута имеет двоичное значение: Россия после нее либо сохранится, либо ее не будет».

Этот экзистенциальный способ мышления стал обычным явлением в официальном дискурсе. В 2000 году Путин сказал телезрителям: «Государство- это не только… географическая территория, отмеченная границами, это прежде всего закон, это конституционный порядок и дисциплина. Если эти инструменты слабы, то и государство слабо. Или оно просто перестает существовать». В 2003 году он заявил Федеральному Собранию, что «во все периоды, когда страна была ослаблена, будь то политически или экономически, Россия всегда неизбежно сталкивалась с угрозой распада страны». Это ощущение надвигающегося кризиса продолжало наполнять дискурс Путина даже после более чем десятилетнего пребывания у власти. В 2012 году в послании Федеральному Собранию он сказал: «Только в 20 веке Россия пережила две мировые войны и гражданскую войну, революции и дважды пережила крах единого государства. В нашей стране весь уклад жизни несколько раз кардинально менялся. В результате в начале 21 века мы столкнулись с настоящей демографической и моральной катастрофой. Если нация не в состоянии сохранить и воспроизвести себя, если она теряет ориентиры и идеалы, ей не нужен внешний враг, потому что она развалится сама по себе.».

Зигмунт Бауман напоминает нам, что" без негативности хаоса нет позитивности порядка; без хаоса нет порядка». Для Путина и его когорты сотрудников органов безопасности советской эпохи весь период с 1985 по 2002 год-периодизация, используемая Булдаковым, – был временем системного кризиса. Изображение периодов Горбачева и Ельцина как современной смуты проникло в российскую мысль в 2000-х годах. Временами эта версия событий намеренно преувеличивалась, но «хаотические 1990-е» не были просто циничным повествованием, оправдывающим авторитарный поворот. В то время потенциальная «дезинтеграция» или «коллапс» России также широко обсуждалась в западных комментариях, причем аналитики указывали на Россию «в смятении», «несостоявшееся» или «несостоятельное государство», даже «еще одно Сомали», которое угрожало «пойти по пути Советского Союза».

Реальность России в 1990-е годы для многих российских граждан была страной, которая столкнулась с «общим хаосом в управлении во всех сферах политической жизни» и «почти полным отсутствием эффективного государственного контроля над российской территорией». Столкновения за политический суверенитет между президентом и парламентом привели к вооруженным столкновениям в центре Москвы в 1993 году, в результате которых погибло более 170 человек. Военные институты и институты безопасности фактически стали самостоятельными субъектами в вопросах суверенной власти. Президент больше не был эффективным суверенным лицом, принимающим решения, а был лишь одним из центров власти среди многих. Чечня стала де-факто отдельным государством после провала катастрофической военной кампании в 1996 году. Другие регионы игнорировали Москву и становились все более автономными как в политических, так и в экономических вопросах. Закон и порядок в некоторых частях государства были нарушены, и к 1993 году в России был один из самых высоких показателей убийств в мире. Требование российского общества в ответ на эти проблемы, скорее всего, никогда не будет заключаться в большей либерализации и демократизации, как это отстаивают западные аналитики.

Эти проблемы на национальном уровне скрывают индивидуальный опыт беспорядков. Коллективные воспоминания были дополнены личными травмами – вспомните знаменитую историю Владимира Путина, молодого сотрудника КГБ, застрявшего в Дрездене в 1989 году, когда толпа протестующих собралась снаружи. Позвонив на ближайшую советскую базу для подкрепления и получив ответ, что «Москва молчит», Путин вышел на встречу с разъяренной толпой протестующих в одиночку, нарушив правила ведения боевых действий и угрожая своей карьере. Позже Путин сказал: «У меня тогда возникло ощущение, что страны больше не существует. Что он исчез. Было ясно, что Союз болен. И у него была неизлечимая болезнь – паралич власти». Государство отступило, больше не будучи суверенным, и Владимир Путин, сотрудник КГБ среднего звена в немецких провинциях, был вынужден выйти за рамки правил, чтобы принять решение.

Критики Путина часто преуменьшают этот портрет 1990-х годов как периода беспорядка, повторяя точку зрения Фридриха о том, что определенная степень хаоса была необходимой предпосылкой для достижения успехов в области свободы, справедливости и демократии. Несомненно, постсоветское понимание порядка было искажено советским опытом: многие нормальные виды деятельности, такие как торговля и частный бизнес, первоначально были обозначены как виды «беспорядка», отражающие нормы советской эпохи. Институциональное наследие – особенно среди спецслужб и служб безопасности – так называемых силовиков-также сыграло свою роль в воспроизведении особого бинарного понимания порядка и беспорядка, которое отражало институциональные предубеждения советской эпохи. Объясняет социолог Ольга Крыштановская: «Что такое беспорядок в глазах человека в форме? Это отсутствие контроля. Если нет контроля, это означает, что есть возможность для независимого влияния. Силовики рассматривают существование альтернативных центров власти в стране как угрозу целостности государства. Дума не подчиняется администрации президента? Расстройство. Вяхирев – не Кремль – управляет „Газпромом“? Расстройство. Некоторые партии чего-то хотят, или некоторые СМИ о чем-то говорят? Это все беспорядок, который нужно ликвидировать. И они его ликвидировали.».

Однако страх перед хаосом и стремление к порядку были не просто патологией КГБ, но отражали более широкий консенсус в отношении порядка в российском обществе. Традиционное российское понимание порядка выходило за рамки общего определения порядка как «разборчивого, предсказуемого поведения в соответствии с признанными нормами» и отражало то, что Хедли Булл назвал «августинианским» подходом, в котором «считается, что концепция имеет внутреннее моральное содержание». Русский словарь определяет порядок как «упорядоченную, хорошо организованную и правильную ситуацию». Порядок имеет свое собственное моральное качество, независимо от других ценностей, и поэтому его стоит преследовать в своем собственном праве.

Такое понимание порядка имело народную поддержку в России за пределами силовиков. Опросная организация «Левада-центр» с конца 1990-х годов задает россиянам один и тот же вопрос: «Что важнее для России-демократия или порядок?» В апреле 2000 года доля населения, предпочитающего порядок (даже если это означает ограничение некоторых демократических принципов и прав личности», как сформулировал вопрос опросник), выросла до 81 процента, что является рекордно высоким показателем. Путин и его советники ухватились за это народное настроение и представили стремление к порядку как ответ правительства на демократическое требование. Именно миллионы простых людей, утверждал Путин в телевизионном обращении 2000 года, пострадали от слабого государства: «Цена беспорядка [разболтанности] государства-это личная безопасность, неприкосновенность частной собственности… наше собственное благополучие и будущее наших детей». Когда Путин сказал Федеральному Собранию в 2002 году, что «мы обязаны навести порядок» в местном самоуправлении, это был «тот порядок, о недостатке которого говорят и пишут граждане страны».