Читать книгу Завтра будет другим - Илья Григорьевич Коган - Страница 7

Глава 6

– Вас ждет работа!

Металлический голос разносится из квадратных ящиков громкоговорителей. В его властном тоне нет ничего человеческого. он не груб, но настойчив.

Повинуясь ему, из бетонных домов парами и поодиночке выходят люди. они собираются в центре площади, строятся, равняют ряды – все это без единого слова под мерный счет громкоговорителей.

– Семь часов сорок одна минута!..

– Семь часов сорок две минуты!..

Лялик-Локшин читал с «выражением». Марк слушал и орлом оглядывал притихший класс. Это же была его идея. Откуда она явилась, он и представить не мог. Явилась и явилась… А потом он заразил ею своих друзей. И кто-то с готовностью подхватил ее, кто-то со скрипом согласился, а кто-то с ехидной улыбкой сказал: – Ну, ну…

– Ну, ну… – прошелестел мудропед Рихтер, когда Марк объявил «Групповой отчет от Трудовом воспитании!».

– Оповестите!..

– Люди одеты одинаково: серые брюки, серые куртки, серые береты.

Движения их скупы и однообразны. На лицах – стандартное выражение сытости и физического здоровья.

– Семь часов сорок три минуты!..

Люди терпеливо ожидают отстающих. Никто никого не торопит, все делается само собой, привычно и споро.

– Семь часов сорок четыре минуты!..

Лялик-Локшин был из тех, кто принял идею на «ура». Он, вообще, любил все, что выходило за рамки. Поэтому и читал, как полагалось – «металлическим» голосом.

А вот Енот-Энтин не был в восторге от затеи Марка. Но от друзей отставать не хотел. И даже внес в свою часть придуманную им «живинку»:

– В числе последних на площадь вбегает пара, к которой следует присмотреться.

Это мужчина и женщина. Одинаковая одежда, одинаковая штампованная округлость лиц и приглаженность фигур делают разницу в поле неразличимой. Но движения их несколько выпадают из механического единообразия собравшихся. В глазах у них тень какой-то неуравновешенности, они смотрят живее и беспокойнее.

– Семь часов сорок пять минут!..

Словно по команде, люди поворачиваются направо и ровным спортивным шагом покидают площадь.

Они идут по широкой асфальтированной улице. Они проходят мимо серых бетонных домиков, в скучной симметрии расставленных слева и справа от дороги.

Домики одинаковы по стилю и цвету, по мертвенной тишине и пустынности их гладких асфальтированных двориков.

– Семь часов сорок семь минут!..

Марк оглядел класс. Все слушали. В тишине раздавался только скрип федерхалтера. Мудропед Рихтер старательно записывал что-то. Енот-Энтин провел языком по пересохшим губам и продолжал:

– Люди шагают бодро. Они смотрят в затылок вперед идущим, и только знакомая нам пара изредка обменивается взглядами, в которых теплится что-то иное, кроме многолетней привычки друг к другу.

– Семь часов пятьдесят две минуты!..

Люди подходят к огромному бетонному зданию без окон. Спокойно, не нарушая строя, они попарно входят в широкие двери, над которыми белыми металлическими буквами написано: Завод «Новая Америка».

Очередь дошла до Рогача-Рожицкого. И тот продолжил чтение:

– Голые стены серого цвета окружают людей в просторном вестибюле. Спрятанные светильники льют ровный бестеневой свет. Никакой мебели. Только турникет у выхода, да сверкающий хромом и никелем робот-контролер.

Вращается турникет, пропуская людей. Мигая электронными глазами, робот бесстрастно вещает:

– В механический цех!

– На главный конвейер!

Вдруг робот замолкает. Он в явном замешательстве. Перед турникетом примеченная нами пара. Что-то, не укладывающееся в привычные алгоритмы электронного мозга, проскальзывает в их поведении.

Они стоят недозволенно близко друг к другу, руки их соприкасаются, и кажется… да-да, их поведение выдает скрытое желание пройти вместе.

Робот снова на высоте.

– В механический цех! – равнодушно приказывает он.

Поворачивается турникет. Повинуясь приказу, проходит женщина.

– На главный конвейер!

Турникет пропускает мужчину.

С чувством, похожим на сожаление, они прощаются кивком головы и расходятся: он – налево, она – направо.

– Стоп! – оборвал чтение мудропед Рихтер. – Это что – отчет о трудовом воспитании?..

В его голосе зазвенел металл.

– Где вы видели такой город? И такой завод?

– Там же написано: «Америка»! – выскочил Лялик.

– Локшин! Вы не на Шествии!

– Нет, правда… – залепетал Марк. – Это же фантазия! Свободный полет, так сказать… А на самом деле и завод, и ферма нам очень понравились!

– Шумел, как улей, родной завод… – пропел хулиган Мурнев.

– Смотрите! – предупредил мудропед.– Как бы свободный полет фантазии не привел вас в урановые рудники!

– Да мы же хотели как лучше! – продолжал оправдываться Марк. – Чтобы у нас так не было! И потом дальше не все так уныло…

– Короче! – оборвал его Рихтер. – Забудьте и никому не показывайте! А через неделю представьте мне нормальный отчет! И о заводе, и о ферме. Как у всех!

Во дворе лицея одногрупники никак не могли придти к согласию.

– И чего он взъелся? – недоумевал Лялик-Локшин. – Забавно же!

– А ты чего ждал? – охлаждал его пыл Енот-Энтин. – Оваций?

– Теперь жди! – пророчил Рогач-Рожицкий – Как пить дать, у всей группы баллы срежут!

– И когда! Перед самым выпуском! – сокрушался Петрик-Черняев.

– Кто это придумал? – приставал ко всем Шпайер. – Это каким же козлом надо быть!

– Я же говорил: не выпендривайтесь! – выступал Котяра-Мурнев. – Умнее всех хотите быть!

И это Марку было уж совсем неприятно. И неожиданно. Ведь этот Котяра ему, можно сказать, в рот заглядывал. Каждое слово принимал как команду. И вот тебе!..

Марк был не просто расстроен. Он чувствовал себя виноватым, хотя и не очень понимал в чем. Он ведь, и правда, дал волю фантазии. В родной Фатерландии не было и не могло быть ничего подобного. Хотя… Он вспоминал свое впечатление от первого дня трудового воспитания…

Трамваи подходили один за другим. Они выплескивали из своих распаренных недр мятых расплющенных давкой мужчин в одинаковых серых костюмах. Шаркая ногами, они нестройно вливались в переулок, конец которого закрывала казенная надпись: «Станкостроительный завод имени Г. Ф. Сидорова».

И потом… Это засилие роботов. Люди казались маленькими и лишними среди поступательного движения и кружения механических рук…

Это удивляло и пугало. И Марку хотелось защитить человека от опасного, как казалось ему, подчинения возможным хозяевам мира.

– Слушай! – отозвал его на другой день Лялик. – Я рассказал отцу о нашем сочинении. Он хочет послушать. Да и ребятам не мешает узнать, чем все кончается…

– Ты что! – забоялся Марк. – Рихтер же с потрохами съест! Я все свои баллы потеряю! А то и хуже!..

– Не дрейфь! Будут только свои. И ни одна собака…

На этот раз угощали только чаем. Правда, с вкусными пирогами. Хозяйничала за столом девушка Дина. Она же Рапунцель.

– Ну-ка, ну-ка! – сказал Кириллов, устраиваясь в кресле. – Послушаем наших юных прозаиков!..

– И Шехерезада повела дозволенные речи… – съехидничал Енот.

Марк только отмахнулся. И кивнул головой Лялику: начинай, мол!..Читал тот спокойнее, чем в классе. Даже с некоторым выражением. Но скоро хозяин прервал его.

– Не возражаешь, если я включу рекордер? Для памяти.

Марка это не сильно обрадовало. Но разве возразишь?

Лялик начал по новой. И читал с еще большим выражением. Ребята слушали, а хозяин кивал головой, то ли одобряя, то ли просто в такт голосу.

Марк слушал, и в голове его возникали не раз как бы вживую виденные картины.

…Серые лица над серым конвейером.

…Механические движения рук.

…Робот в центре зала и его мигающие глаза.

А потом – обеденный перерыв. В большом зале без окон за длинными столами сидят серые люди. Такие же люди в сером бесшумно снуют по залу, разнося подносы с едой.

А потом – снова работа, и конец смены, и назначенные развлечения.

…Наша пара следит за поединком боксеров.

…И слушает робота-лектора на бетонных скамейках амфитеатра.

А потом…

Потом пришла очередь Марка. И он стал читать то, ради чего, честно говоря, он все это и затеял:

– Он давно уже мешает им сосредоточиться. Он отвлекает – этот негромкий протяжный звук. Есть в нем что-то беспокойное, что-то непонятное, но властно требующее внимания. Он сжимает сердце и холодит голову. Что это?

Звук ближе. Еще ближе. Он плывет уже где-то рядом – над амфитеатром. И люди поднимаются в тревоге и с беспокойством озираются в поисках его источника.

Но дороге идет человек в белой рубашке. Он играет на трубе и ветер ласково перебирает его светлые волосы.

Человек играет на трубе. Труба горит в лучах солнца, пылает металлическим пламенем и поет. Поет протяжную бесконечную мелодию со множеством вариаций.

Труба поет о Человеке. О его красоте, о его руках, шершавых и ласковых.

Труба поет о солнце. О ночи. О шелесте ветра в дикой траве. О каплях росы на собачьей шерсти.

Труба поет о Боге, которого нет. О людях, которые не придут.

Труба поет о Женщине. О Матери. О губах, не целованных никогда. О постели, никем не смятой. О детях. О горячем огне очага.

Труба поет о Любви Человека. О его Надежде. О жизни и Смерти…

Человек играет на трубе. Он идет по дороге, играет на трубе, и серые люди, как завороженные идут за ним следом. Что-то тает у них в душе – словно льдинки ломаются и с тихим звоном падают из глаз.

Люди послушно идут за трубачом.

Человек с трубой проходит мимо стадиона. Застывает толпа на трибунах, все головы поворачиваются в его сторону. И вот уже пустеют трибуны.

Человек идет по дороге и играет на трубе. А за ним идут болельщики. За ним идут игроки, еще не остывшие, еще в спортивной одежде. Зачарованными глазами следят они за игрой солнечных лучей на белом металле трубы и слушают, слушают ее невыразимую песню.

Человек идет мимо ринга. Идет и играет. И зрители поворачиваются спиной к рингу. И идут за трубачом. А за ними идут и боксеры. И только робот, глупый робот о моргающими глазами остается на месте.

Человек в белой рубашке идет по серой бетонной дороге. Он играет на трубе, и его мелодия влечет за собой взволнованную толпу. Мелодия зовет, мелодия манит уйти куда-то далеко-далеко, сделать что-то необычное, оказать что-то несказанное.

Слов нет. Они почти забыты – эти нужные сейчас слова. Но есть глаза, есть руки. И люди смотрят в глаза друг другу. Люди берутся за руки. Люди слушают. Люди молчат. Но это молчание теплого вечера, молчание прозрачного воздуха, молчание дружеской улыбки.

Человек играет на трубе.

Человек с трубой идет и идет по дороге, и толпа постепенно отстает. Только наша пара еще долго идет за ним следом.

Гаснет звук трубы. Очень медленно, очень неохотно затихает ее песня, растворяется в серых сумерках наступающего вечера.

Долго стоит толпа и смотрит вслед трубачу, притихшая от пережитого волнения. Наконец кто-то нарушает молчание, и мы впервые слышим человеческий голос – голос этих людей»

– Что это было?..

Нет рядом робота, чтобы молниеносно ответить на вопрос, поэтому приходится думать, приходится мучительно вспоминать.

– Это, наверное, музыка… – предполагает один из толпы.

– Да-да, я слышал об этом, – подхватывает другой. – И человека этого я знаю. Он нездоров. Ему кажется, что он живет в XX веке…

– Почему же его не лечат?

– Его лечили. Но вот… Трудный случай…

К толпе подходит, держась за руки наша пара. И он, и она хотят что-то сказать, что-то важное, нужно, но… Их язык не приспособлен к выражению сложных чувств, и они просто долго, грустно смотрят в глаза людям.

Так и стоят они все – до тех пор, пока издали не доносится резкий голос робота:

– Вам пора спать!

– Вам. пора спать!

Марк перевернул последний лист.

– Впечатляет! – вынес свой приговор Кириллов.

А девушка Дина посмотрела на Марка совсем другими глазами.

– Да ты просто граф Толстой! – сказала она.

Подняться наверх