Читать книгу Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет - Илья Стогоff - Страница 5

У меня есть приятель – модный фантаст Митя Глуховский. Молодой парень, раскрутивший самый масштабный книжный проект двухтысячных. Лет за пять, стартовав с нуля, он продал несколько миллионов книг, изданных под изобретенной им торговой маркой, запустил по мотивам своей книжной серии компьютерную игру и вроде бы даже продал права на экранизацию в Голливуд. А я за тот же срок успел разве что выкурить полтысячи пачек сигарет и сколько-то десятков раз вымокнуть под вечным петербургским дождем. Чтобы было понятно, сразу поясню: Митиным достижениям я если и завидую, то лишь самую малость, а собственные меня вполне устраивают.

Все мои московские приятели – такие же, как Митя. Их главный спорт – быть в теме. Посещать правильные места, вести там правильные разговоры, ездить на правильных машинах, ну и хвастаться друг перед другом своими правильными достижениями. Университет москвич Митя заканчивал где-то за границей. Не помню, где именно, но в общежитии там с ним жило четверо парней. Все родом из Петербурга.

О своих соседях Митя рассказывает так:

– Мы прожили в одной комнате четыре года. Я и эти петербуржцы. И каждый день из этих четырех лет заканчивался одинаково. Парни откладывали учебники, решали попить чайку, садились за стол, секунду молчали, прикидывая с чего бы начать разговор, а потом кто-то один все равно произносил: «Ну и козлы же эти москвичи!» И остальные тут же радостно подхватывали: «Да! Да! Редкостные козлы!» После чего беседа завязывалась сама собой. И так – каждый вечер. Несколько лет подряд.

Могу подтвердить: более выигрышной темы для разговора, чем обозвать москвичей козлами, в Петербурге действительно не существует. При этом суть петербургской претензии к жителям столицы понимают, как правило, совершенно неверно. Считается, будто в моем городе москвичам завидуют. Испытывают комплекс по поводу того, что вот ведь когда-то столица была у нас, а теперь в Москве.

На самом деле это абсолютно не так. Среди моих знакомых нет ни одного, кто желал бы переезда органов власти на берега Невы. Более того, если бы этот переезд все же произошел, то для города, который я знаю, это стало бы катастрофой. Он просто исчез бы, перестал существовать, растаял бы, как отражение Петропавловского собора в хмурой осенней Неве.

В Петербурге, который давным-давно мертв, никто никуда не спешит. По крайней мере среди людей, с которыми общаюсь я. Все срочное, что могло здесь случиться, уже случилось. Причем давно.

Все, что есть ценного в сегодняшнем Петербурге, связано как раз с тем, что это НЕ столица. Что это мертвый и оттого особенно прекрасный город. Все ценное, что родилось в Петербурге за последние десятилетия (от прозы Довлатова до песен Цоя, от картин митьков до петербургских рейвов), – это лишь похоронный гимн. Перед вами не город, а его надгробие.

Советское руководство уехало из Петрограда в Москву в ночь с 10 на 11 марта 1918 года. Переезд оказался не очень хлопотным: все правительство во главе с Лениным уместилось всего в трех железнодорожных вагонах. Оставшиеся комитеты перебирались до конца весны. И после того, как последний советский бюрократ покинул берега Невы, для моего города началась совсем другая жизнь. Что-то вроде загробного существования.

Петербург был центром империи двести лет. Ради этого он был создан, вокруг этого вертелась вся его жизнь. И вот он больше не был центром.

К следующему, 1919 году население города сократилось почти в три раза. Те, кому было что терять, уехали сразу. Остальные бежали позже: по льду перебирались в Финляндию, по поддельным документам уплывали на пароходах в Лондон, Осло и Берлин. Огромный мегаполис стоял почти пустым. Анна Ахматова вспоминала, что заколоченный «Гостиный Двор» на Невском весь зарос травой, и на его галереях она как-то нарвала большой букет полевых цветов. В подвалах Зимнего дворца поселились беспризорники. Там, в этих подвалах, еще со времен Екатерины Великой водились знаменитые эрмитажные кошки, прародительницей которых считалась личная кошечка императрицы. К началу 1919-го беспризорники выловили всех кошек и съели, а из их шкурок нашили варежек на продажу.

Не повезло не только кошкам. В зоосаде служители зарезали единственного пережившего революцию крокодила и сварили из него суп. Будущий академик Вавилов писал, что на вкус крокодил показался ему похожим на корюшку.

Особенно тяжко все эти кудеса переносили многочисленные петербургские литераторы. Кто умел делать хоть что-то руками, перешел на натуральное хозяйство. Остальные готовились тупо помереть с голоду. Спас ситуацию Корней Чуковский. План его состоял в том, чтобы собрать уцелевших писателей, поэтов, художников и вообще не очень нужную в новых условиях публику в одном месте и кормить их напрямую из государственных фондов.

Идея Чуковского встретила понимание. Литераторам выделили роскошное помещение прямо на Невском. То самое здание, на месте которого когда-то сжигали вероотступников.

Последнее время перед революцией дом принадлежал банкирам Елисеевым. Да только сразу после начала всей этой неразберихи с красными флагами последний Елисеев сбежал в Париж и дом пустовал. Нижние этажи самовольно захватили кустари, открывшие там чумазые лавочки. Мебель реквизировал кто-то из комиссаров. Елисеевскую прислугу несколько раз пытались расстрелять революционные матросы. От такой жизни последний камердинер Елисеева решил свести счеты с жизнью, выбрался на крышу и стоял на самом краю, то ли молясь, то ли не решаясь сделать шаг. Постовой красноармеец крикнул ему: «Если кинешься – застрелю!» Ну и камердинер, разумеется, сиганул с четвертого этажа вниз головой. Вселению литераторов в новое помещение не мешал больше никто.

Под писателей выделили всего одну квартиру. Но этого хватило. Жили Елисеевы на широкую ногу: квартира была трехэтажная, вся в резьбе и золоте, с несколькими спальнями, несколькими обшитыми дубом гостиными, с собственной баней и полностью механизированной кухней, а также с громадным залом размером в целый этаж. Посреди зала была свалена банкирская библиотека и стояли несколько статуй Родена, которые не удалось вывезти, потому что те не пролезали в дверь. Библиотеку писатели в первую же зиму пустили на растопку, а Роден, о которого поэтические барышни когда-то тушили окурки, сегодня выставлен на третьем этаже Эрмитажа.

Одна из обитательниц литературного общежития позже писала:

Про этот дом говорили, что он елизаветинских времен и принадлежал когда-то чуть ли не Бирону. Но нам он был ценен совсем другим. Сегодня кажется, что от него, как от печки, все и началось. Редкий писатель сегодня, ткнув пальцем в то или иное окно, не скажет:

– Здесь я жил и писал свой том первый…

Литераторы принялись делить помещения. В «обезьяннике» (полуподвальной комнате для прислуги) поселились романтик Александр Грин и пара совсем молодых драматургов. Молодежь пыталась что-то писать, а туберкулезный и мрачный Грин спивался и ночи напролет пытался дрессировать тараканов.

В бывшую ванную заселилась художница, ученица Рериха. Даже в самые студеные зимы она одевалась в зеленые индусские шаровары и все равно рисовала. Правда, потом выламывала картины из подрамников и, пытаясь согреться, жгла подрамники прямо в ванне.

В узком пенале, который при прежних владельцах служил, скорее всего, стенным шкафом, поселилась писательница Ольга Форш. Сидя в этом шкафу, она умудрилась написать целых два исторических романа. Зато критику и переводчику Акиму Волынскому досталась вся гигантская спальня мадам Елисеевой. Тот поставил у самой двери узкую железную койку и спал на ней, в пальто и галошах, свернувшись клубочком, а вглубь необъятной комнаты ходить не рисковал.

Называться все это вместе стало «Дом искусств», сокращенно «Диск». Хотя чаще заведение именуют «Сумасшедшим кораблем». Под таким названием вышла повесть Ольги Форш, в которой та описывала развеселые будни литераторского общежития. «Корабль» – потому что угол дома действительно напоминал нос корабля, разрезающий волны, а почему «сумасшедший», было понятно и безо всяких объяснений.

Жили тут голодно, зато весело. На карточки обитателям выдавали в основном сушеную воблу, из которой на елисеевской кухне варили суп. Ходили слухи, что, уезжая, банкир замуровал куда-то в стену свое многомиллионное состояние. Иногда, сбрендив от голода, писатели начинали все вместе простукивать стены. Осип Мандельштам, ни с кем не делясь, проедал карточки в первую же неделю, а потом бродил по всему дому, заводил разговоры о поэзии и, усыпив бдительность хозяев, неожиданно говорил:

– Ну что это мы? Давайте-ка уже наконец и ужинать!

Здесь же, сидя на пропахших воблой кроватях, принимали иностранных селебрити. Типа специально приехавшего из Англии полюбоваться на фантастические эксперименты большевиков Герберта Уэллса. Пожилой, одышливый британец смотрел на то, как живут в новорожденной республике его собратья по перу, и ему казалось, что он сошел с ума.

Два или три раза на борту «Сумасшедшего корабля» проводили костюмированные балы. Номера объявлял совсем молоденький Евгений Шварц, который позже станет самым знаменитым сказочником СССР. Дамы пошили платья прямо из сорванных с окон елисеевских портьер. Зато лакеи у дверей стояли настоящие, в ливреях, уцелевших от прежнего режима. Вплотную к залу примыкала комната писателя Михаила Слонимского. Дотанцевав кадриль, сюда убегали влюбленные парочки. Их не смущало даже то, что в той же комнате на трех составленных вместе стульях обычно спал молодой сатирик Михаил Зощенко.

Хорошенькие девушки валили на мероприятия в «Доме искусств» толпами. Они приносили мэтрам тетрадки со своими стихами и соглашались уединяться в темных закоулках елисеевской квартиры, лишь бы те похвалили стихи и составили им протекцию. Мэтры цинично спали с красавицами, но читать их стихи не желали.

Литературное общежитие просуществовало в доме меньше трех лет. Это были три самых прекрасных года молодой советской литературы. В «Диске» были написаны «Алые паруса» Грина, самый первый русский шпионский роман «Месс-Менд», лучшие рассказы Константина Федина и самые последние стихи Гумилева. А в 1921-м «Дом искусств» закрыли. Литераторам было предписано освободить помещения. В бывшей купеческой квартире открыли кинотеатр «Светлая лента» (позже «Баррикада»).

Бывшие обитатели «Сумасшедшего корабля» разбрелись по свету. Кто-то уехал за границу. Кто-то стал орденоносцем и классиком советской литературы. Кто-то спился и умер. Красотки, спавшие с поэтами, постарели, подурнели, обзавелись зубными протезами и старушечьими болезнями. Дом намертво пришвартовался к набережной Мойки и перестал называться «Сумасшедшим кораблем».

Но сама легенда осталась. В Петербурге, каким он стал после того, как перестал быть столицей империи, легенды значили куда больше, чем то, что можно потрогать руками. Теперь этот город был нищ. Ехать сюда за карьерой или богатством было бессмысленно. Единственное, что он мог дать, – приобщиться к легенде. Стать частью прекрасного и мертвого мифа. Как ни странно, людей, которых такая плата устраивает, до сих пор находится довольно много.

Последние лет сто Петербург – это и есть такой вот «Сумасшедший корабль». Нищета и рушащиеся здания снаружи. Развеселая жизнь внутри. Власть уехала и увезла деньги с собой. Зато те, кто остался, могут собраться все вместе и до утра болтать на абсолютно никому, кроме них, не интересные темы.

Собственно, из таких вот разговоров, из таких вот компаний и состояла вся петербургская история ХХ века. Та история, о которой я хотел бы рассказать вам в этой книжке.