Читать книгу Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет - Илья Стогоff - Страница 8

Последний дворец на Дворцовой набережной называется Мраморный. Самый странный из всех в этом районе.

При его строительстве было использовано какое-то неимоверное количество разных видов мрамора и гранита. Причем часть стройматериалов была на кораблях доставлена аж из Италии. Но суть не в этом, а в том, что Мраморный дворец стал отступным подарком императрицы Екатерины ее бывшему фавориту Орлову. Мол, забирай дорогую безделицу и ступай с Богом.

Орлов, получив дворец, запаниковал. Ему казалось, что все еще можно поправить. Ненаглядной Катеньке он подарил в ответ дорогущий индийский алмаз, украшающий ныне корону Российской империи. На балах, куда его перестали приглашать, он все равно появлялся и до изнеможения дрыгал ножками, показывая, что энергии у него хоть отбавляй, жаль направить некуда. Но все было бесполезно. Спать с императрицей отныне стал князь Потемкин. А Орлов через некоторое время с тоски и от отсутствия перспектив просто умер.

После этого из рук в руки Мраморный дворец переходил столько раз, что немудрено сбиться со счета. В советские времена тут располагался Музей Ленина. Посетителям предлагались экспонаты типа «изготовленная в масштабе один к одному копия кепки Владимира Ильича». Потом и музей тоже как-то сам собой рассосался. В девяностые его пытались пристроить под проведение балов и тусовок с участием селебритиз, но тоже без особого успеха. Пару лет во дворе, на месте, где когда-то был установлен ленинский броневик, простоял памятник розовому «мерседесу». И все равно посетителей тут почти никогда нет. Хотя аттракцион из дворца можно было бы устроить, действительно, захватывающий.

Вот, например, несколько угловых окон на втором этаже. Именно сюда как-то приказал доставить полюбившуюся ему француженку брат царя великий князь Константин Павлович. Француженку звали мадам Араужо, и она была замужем. Говорила, что любит мужа, и отвечать взаимностью на ухаживания великого князя отказывалась категорически. Как такое возможно, Константин не понимал. Какой, к чертям собачьим, муж, когда перед тобой стоит брат всероссийского самодержца? Своевольную иностранку он распорядился похитить прямо на улице и доставить к себе в Мраморный дворец.

Что уж там между ними произошло – мнения расходятся. Судя по всему, француженка твердо стояла но своем. Великому князю она все равно отказала, а когда он снял штаны и, не обращая внимания на ее слова, стал приближаться, расцарапала ему лицо. Такого Константин Павлович простить уже не мог. Вызвав гвардейцев из караула, он приказал, чтобы они держали строптивицу, а своему адъютанту, генералу Бауэру, велел ее изнасиловать. После Бауэра француженку насиловали гвардейцы, потом несколько слуг, потом кто-то еще, и в результате к утру женщина умерла.

Труп без лишнего шума закопали, а мужу, чтобы не возмущался, выплатили какое-то не очень большое денежное вознаграждение и велели валить из страны.

То, что во главе страны стоит какая-то ужасно несимпатичная компания, было ясно лет за сто до 1917-го. Последним владельцем дворца из разветвленного клана Романовых был Николай Константинович, троюродный дядя Николая Второго. Он участвовал в паре не очень значительных военных походов, привлек внимание высшего света сожительством с американской актриской, но по-настоящему прославился не этим, а тем, что был законченным клептоманом. Пер буквально все, на что падал взгляд. Два раза украл у императрицы перчатки. Со свадебной иконы Александра II выломал бриллиантовый венчик. В ресторанах забирал копеечные фарфоровые солонки, у знакомых дам вытаскивал из шуб веера, у их кавалеров – портмоне и табакерки.

О странном хобби императорского родственника по городу ползли слухи. В комнате князя провели обыск. Все украденное там было свалено посреди комнаты в огромную груду. Денег в кошельках насчитывалось около четырех тысяч рублей (довольно много по тем временам), но потратить их клептоман даже не пытался: крал и бросал под кровать. Потерпевшие опознавали вещи и поражались: стоило ради этого фуфла залезать к ним в карман?

Полная деградация августейшей фамилии была очевидна всем. При последних царях страной управляли откровенные вырожденцы: гомосексуальные любовники вельмож, собутыльники святого старца Григория Распутина, дуры-фрейлины, незаконнорожденные дети незаконнорожденных князей, иностранные проходимцы и вообще черт знает кто.

Долго так продолжаться, понятное дело, не могло. Свержения Романовых к началу ХХ века желали даже сами Романовы. Узнав о том, что в феврале 1917-го Николай Второй отрекся от престола, князь-клептоман Николай Константинович, находившийся в тот момент в Ташкенте, надел красные шаровары и, пьяный, с радостными криками «Свершилось-таки! Слава Тебе, Господи!» скакал по улицам, распугивая ничего не понимающих аборигенов.

Считается, что последним русским царем был Николай II. На самом деле это не совсем так. Николай ведь не просто отрекся от власти, а передал престол брату Михаилу. Правда, правление Михаила Второго продолжалось недолго, меньше суток. Жил этот царь тут же, на улице Миллионной, дом 12. Утром 3 марта к нему в квартиру позвонили несколько министров Временного правительства, которые зачитали ему манифест Николая и поздравили с тем, что император теперь он. Новый самодержец новостям совсем не обрадовался. Министрам он задал всего один вопрос: смогут ли те гарантировать его безопасность? Министры только посмеялись: какая безопасность, ваше императорство? Город стоит на ушах, повсюду стрельба и пьяные дезертиры с винтовками.

После этого Михаил без раздумий тоже отрекся от престола. Русская монархия окончательно превратилась в историю.

Для страны революция стала очистительным свежим ветром. Но для «золотого треугольника» в центре Петербурга падение монархии обернулось катастрофой. Прежде по этим мостовым ходили исключительно гвардейские офицеры да увешанные орденами сановники. А теперь – все кому не лень. Прежняя система ценностей рухнула, а до рождения новой было еще неблизко.

В ночь на 3 ноября 1917 года в Петрограде (уже несколько лет подряд жившем при сухом законе) начались винные погромы. Неуправляемые толпы штурмом брали любое помещение, о котором говорили, будто там есть алкоголь. День спустя многотысячная толпа собралась прямо на Дворцовой площади. Люди кирками разбивали стены, за которыми находились царские винные погреба. Фельдфебель охраны дворца Криворутченко (единственный трезвый человек на весь район) кричал, что будет вынужден использовать пулеметы. Ничто не помогало. Люди прорвались внутрь, повышибали днища из стоявших в подвалах бочек с коллекционными винами. Вина в подвале натекло столько, что несколько мародеров просто захлебнулись. Для разгона толпы были вызваны красные матросы. Но, увидев, что именно им предстоит охранять, матросы, разумеется, тут же в сосиску напились, и после этого веселье пошло совсем нешуточное.

Винные погромы продолжались всю зиму. Анна Ахматова позже вспоминала, что как-то в лютые крещенские морозы ехала через стрелку Васильевского острова и видела там громадную, размером с комнату, глыбу замерзшего коньяка. Причем внутри глыбы можно было различить тело вмерзшего в лед человека.

К марту 1917-го никакой власти в городе не осталось. Полицейских вешали на столбах, суды жгли, с тюрем посбивали замки и выпустили арестованных на свободу. Максим Горький утверждал, что только за полтора месяца в городе произошло больше десяти тысяч убийств. То есть в среднем по одному убийству каждые семь минут. Могилы царских сановников были раскопаны, сорванные с истлевших камзолов ордена мародеры пытались обменять на крупу. Дошло до того, что из гроба вытащили труп Распутина и после надругательств сожгли покойника в котельной Политехнического собора.

Магазины стояли заколоченными, кто мог – уехал из этого дурдома сразу, а кто не мог – готовился уехать как только подвернется возможность. Жить при глупой и жестокой власти никому не нравилось, но, как оказалось, жить вовсе без власти было попросту невозможно.

Особенно больно революция треснула по тем, кто особенно активно ее звал. Газеты выходили через пень-колоду, гонораров никто никому, разумеется, не платил, так что очень скоро и прежде-то небогатые петербургские литераторы скатились к полной нищете. Литература – это ведь забава для состоятельных обществ. А то общество, что осталось в бывшей столице Российской империи, вдруг перестало быть состоятельным. К воздуху свободы стал примешиваться какой-то неприятный для литераторов запашок.

Перебои с продовольствием в Петрограде начались еще при царях. Зимой 1916 – 1917-го ни мяса, ни масла, ни сахара купить в столице было уже невозможно. На черном рынке кое-что еще имелось, но цены взлетели фантастически. К декабрю 1917-го по карточкам выдавали двести граммов хлеба, к апрелю 1918-го – всего по пятьдесят граммов.

Как они пережили эти годы, совершенно непонятно. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, большая часть двадцать первого. В 1921-м была провозглашена свобода торговли, и голод отступил. А до этого… Хуже дела в моем городе не обстояли даже во время блокады. Большая часть домов в центре стояла пустой. Из квартир выламывали паркет на дрова, чтобы хоть как-то натопить покрытые льдом комнатушки. Население города сократилось втрое: с двух с половиной миллионов до семисот тысяч. И главное, это было уже совсем не то население.

В Петрограде остались только те, кому было ну совсем некуда уезжать. Рабочие с заводских окраин. Старики, не способные за взятку купить билет на солнечный и сытый юг. Ну и оставшиеся без работы литераторы. Самые беспомощные и бестолковые из всех. Единственное, что умели эти острые перья, – мечтать о свободе и получать за это гонорар в редакциях. И вот, свободы вокруг было хоть завались, но счастливее литераторов это совсем не сделало. Гонорары ушли в прошлое вместе с прежней несвободой, а как жить в обществе, где почти никто не умел читать, литераторам никто не объяснил.

Какую-то часть литературной общественности большевики собрали в «Доме искусств», он же «Сумасшедший корабль», и тем спасли от неминуемой голодной смерти. Тех, кто занимался наукой, поселили в еще более сумасшедшем «Доме ученых» на Дворцовой набережной. Но вот, например, Анна Ахматова переселяться ни в какое общежитие не захотела. Выживать она предпочла в индивидуальном порядке.

Ее брак с поэтом Николаем Гумилевым развалился еще до Первой мировой. В 1918-м Ахматова вышла замуж вторично. За ужасно некрасивого и совершенно непохожего на ее первого мужа Владимира Казимировича Шилейко. Сутулый, очкастый, он был единственным в стране специалистом по древней клинописной литературе: всякие там вавилонские гимны, шумерские заклинания, «Песнь о Гильгамеше». В мире творилось неизвестно что, а Шилейко сидел за письменным столом и переводил на русский стихи, сложенные за пять тысяч лет до его рождения. Ну а на Ахматову легла забота о том, чтобы приготовить ему и себе хоть какой-нибудь обед.

Весь жилой фонд в городе был сразу же после революции объявлен государственной собственностью. Бывшие частные квартиры большевики стали по ордерам передавать тем, кому считали нужным. Ахматовой и ее новому мужу достались конюшни и подсобки Мраморного дворца. Если смотреть на дворец со стороны Невы, то слева от основного здания вы увидите зеленую четырехэтажную пристройку. При старом режиме это были служебные помещения: комнаты слуг, кладовки и все в таком роде. Тут поэтесса и провела самые голодные послереволюционные годы.

Комнаты были большие, но в тех условиях это был скорее минус. Натопить эти комнаты зимой было невозможно. Супруги неделями не снимали с себя пальто и кофты. Ни о какой нормальной интимной жизни речь, понятное дело, не шла. Сюрреализма их быту придавало то, что вместе с ними в комнатах жил здоровенный сенбернар. Приятели, изредка навещавшие молодоженов, удивлялись: как это такую большую собаку никто до сих пор не съел?

Хозяйство лежало полностью на плечах Анны. Надменной и царственной Анны, которая до двадцати пяти лет не то что ни разу в жизни не мыла посуду, а даже и не слышала, что посуду, оказывается, положено мыть. Теперь ей приходилось ходить на рынок и готовить обед. На Марсовом поле Ахматова выгородила себе небольшой огородик и пыталась растить на нем брюкву. По утрам выносила в Неву ведро, заменявшее им с мужем туалет. Она не привыкла к такой жизни, но выбора не было.

Как-то Анна отправилась на рынок, чтобы попытаться обменять оставшееся от свекрови ожерелье на несколько селедок. Она шла вдоль ряда торговок и каждой предлагала:

– Не поменяете селедку на жемчуг? Жемчуг настоящий и очень крупный. Хотя бы на три рыбы, а?

Селедка у торговок была старая и плохо пахла. Но другой еды в городе тогда просто не было. Одна из торговок узнала поэтессу и вполголоса проговорила ей вслед:

– «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду».

Это были строки из давнего ахматовского сборника. Когда она написала их, все только-только начиналось. Анна была молода, хороша собой, и весь мир расстилался у ее ног. А теперь она чувствовала себя ужасно старой, ужасно усталой, ужасно некрасивой и ни на что больше не способной. Ее подташнивало от голода, и, чтобы выжить, ей приходилось менять свекровины жемчуга на селедку.

Ахматова уронила ожерелье на землю, разрыдалась и пешком побрела домой. Потом вернулась, подобрала жемчуг и опять побрела.

Иногда я думаю о том, что чувствовала в тот момент поэтесса. Как ни странно это звучит, я вообще довольно часто думаю об Ахматовой. Дело в том, что «Ахматова» – это ведь не настоящая ее фамилия. Когда молоденькая Аня Горенко готовила выпуск первого поэтического сборника, отец (морской офицер и видный сановник) попросил ее не позорить его имя и взять псевдоним. Дочь послушалась и решила выпустить сборник под девичьей фамилией своей бабушки.

Как у каждого нормального человека, бабушек у Ани Горенко было две. Только в последний момент она определилась с тем, какую фамилию поставит на титуле, и написала там «Анна Ахматова» (Ахматовой звали бабушку со стороны папы). Хотя сперва собиралась взять совсем другую фамилию. Фамилия бабушки со стороны матери была Стогова.