Читать книгу Культ свободы: этика и общество будущего - Илья Свободин - Страница 23

На этот вопрос, проницательные друзья мои, вы наверняка сможете ответить сами – от мозга. Конечно! Именно нашему обширному мозгу мы обязаны отвращением к насилию. Именно мозгу мы обязаны нашей бесконечной умственной свободой, непонятно как перешедшей в наши органы чувств. Ибо только обширным мозгом мы отличаемся от остальных живых тварей, жрущих все, что плохо лежит и медленно бегает. Да еще и получающих от этого плотоядное удовольствие. Отвращение ко всяческой низости, гадости, мерзости, грубости, жестокости – одновременно и чисто биологическое, и чисто человеческое, идущее прямиком от мозга, чувство.

Но как это получилось? Как вышло, что большинство людей, не способных утомительно долго размышлять, оказалось очень даже способны мгновенно падать в обморок от вида крови?

Вопрос этот, не скрою, пока покрыт туманом. Очень может быть, что мозг на самом деле гораздо обширнее, чем кажется на первый, поверхностный взгляд. Есть подозрение, что разум – не просто способность размышлять. Люди даже не особенно стремятся к этому, размышления скорее удел немногих извращенцев. Главная функция мозга – "думать", т.е. переводить возникающие внутри человеческого существа ощущения в форму, понятную окружающим, а заодно и самому себе. Перевод ощущений в слова не просто порождает мысль, но заставляет попутно осмыслить и кое-какие факты окружающего мира, скрывающиеся, в частности, за вопросами – а зачем вообще говорить? Для кого? О чем? Как долго?

Из множества этих мелких фактов вытекает один большой. Речь приводит к осознанию себя частичкой коллектива, типичной единичкой бытия, такой же как и прочие – и внешне, и внутренне. Рождение мысли – попытка раскрыть себя, передать себя другому, вызвать его реакцию, а понимание чужой мысли – прием другого внутрь. Вся эта мыслительная механика – постоянный и обычно бессознательный обмен местами с другими, постановка себя на чужое место, а чужого – на свое. Только увидев себя со стороны, узнав себя в другом, человек может в конце концов понять что-то. Пусть не все, пусть часть. Но часть важную, особенно в свете нашей нынешней темы. Эта часть как раз и заключается в том, что насилие – ужасно. Чужие страдания передаются мозгом нам внутрь и вызывают такие же страдания. Ну или похожие. То, чего никак не могут понять наши меньшие, вечно голодные братья, входит в человека вместе с разумом, не думая, само собой. Оно неотделимо от разума, потому что разум – это, не огорчайтесь друзья, просто напросто разговор. А разговор невозможен без кого-то с кем можно поговорить. А поговорить означает – перестать биться палками, остановиться и задуматься.

Конечно, сказанное было несколько несправедливо по отношению к животным. Даже у животных есть мозги и многие из них пользуются ими по прямому назначению – т.е. общаются, хоть их язык нам и не всегда ясен. И что совсем не удивительно, чем родственней нам животные, тем больше мы замечаем в них похожие черты – способность к эмпатии, жалости, сопереживанию страданиям другого. Не будет большим преувеличением, таким образом, сказать, что свобода человека обусловлена биологически до той степени, до какой биологически обусловлено наличие у него мозга. Что делает наши рассуждения о человеческой природе и естественных правах еще более насущными, а выводы – существенными.

Однако биологичность свободы не означает, что вся она, как и моральные "чувства" – лишь следствие эмоций. Что свобода, таким образом – просто некая биологическая ценность, типа кусочка умело прожаренного бифштекса. Да, насилие ужасно. Но оно и приятно тоже. Биология равнодушна к моральным соображениям. Мы можем предположить, что насилие все же более ужасно, чем приятно, но выяснить этот факт можно только испытав его до самого конца – т.е. если оказаться сьеденным. Таким образом, мы видим, что разум оказывается на самом деле провидцем – отвергая насилие, он заглядывает далеко в будущее, а заглядывая, он отрицает детерминизм в его крайнем проявлении – смерти. Отрицает не в силу связанных с насилием эмоций, а в силу глубоких рассудочных соображений, лежащих не только в другой от эмоций размерности, но и даже вне понимания нормального жующего человека. Этот мысленный страх смерти, страх того, чего нет, но что, по мнению мозга, обязательно будет, есть нечто среднее между нормальным инстинктом и мысленной эмоцией, что вполне можно было бы назвать "инстинктом" мозга, "умственным чувством" или даже "модусом мозгового бытия", по аналогии с главным инстинктом любого живого неразумного существа – выжить. "Выживание" мозга, его "инстинкт", отторгающий не только боль, но и все биологическое естество скопом – это отторжение детерминизма, стремление преодолеть неизбежное, выйти за границы допустимого. Остальное, что делает с нами мозг – и наука, и прогресс, и отвращение к крови – только неминуемые следствия.

Так что размышления о свободе все-же вторичны в том, что касается причин и следствий. И сами они, и выводы из них – лишь выражение глубоко сидящего, внушенного разумом ощущения, что мы все – одинаковые. И что мы все не просто не любим, когда нас едят или совершают над нами иное насилие, но и не хотим этого из высших соображений. Что всем нам надо договариваться, а не тянуть одеяло на себя. Выражаясь глубокомысленно, ощущение, что помимо субьективной шкуры, у каждого из нас есть и нечто обьективное – присущее нам всем как разумным существам. Это "чувство общего" позволяет подняться над субьективным и сиюминутным в точке зрения на окружающий мир, позволяет заглянуть за горизонт и увидеть, что общее отвращение к насилию – лишь путь к той самой, одной на всех свободе, которая нам важнее всего. Чувство это, хоть и появилось не так давно по сравнению с нашими животными инстинктами, оказалось уже достаточно сильно, чтобы противостоять им. В конце концов, без мозгов в наше время уже никак не проживешь. А значит свобода неизбежна, даже если нам придется обходиться совсем без мяса.