Читать книгу Культ свободы: этика и общество будущего - Илья Свободин - Страница 32

– Разлом альтруизма

Однако ничто не вечно. Миллион лет прошли безвозвратно, а вместе с ними и абсолютный альтруизм. Почему? Время всегда проходит безвозвратно. Что касается альтруизма, развитие мозга и непрерывное тесное взаимодействие в конечном итоге расшатали монолитное "мы". Самоотождествление со стадом постепенно устарело и в его члены закралось подозрение в непохожести, отличности их друг от друга. Коммуникация приводит к пониманию не только другого, но и себя, а "мы" неизбежно порождает "я". Ведь в конце концов, просто так жертвовать собой бессмысленно. Ради кого? Чем они лучше? В дело самоидентификации опять вступил конфликт "интересов", но уже на ином уровне – внутри коллектива. Амебный эгоизм, всегда таящийся в глубине каждой живой твари, перешел в новое качество и просочился в мозг. Можно сказать, что он был "разбужен" упорно проникающим извне героическим насилием протоморали. Ее проникновение внутрь шло параллельно с превращением "мы" в "я" (или, точнее с расщеплением первичной, исходной идентичности "мы" на "мы" и что-то еще – "я"). Это в сущности, был один процесс – процесс рождения автономного разума и свободного индивида. И будучи еще слабым, разум, однако, уже начал утверждать свою волю и отвергать безграничное насилие. В нем возникло робкое чувство справедливости – необходимости баланса взаимного давления членов коллектива, необходимости согласования их интересов, необходимости замены беспощадного альтруизма на более взвешенный.

Ослаб страх, возникли праздники, появились добрые и злые духи, а внутри коллектива – хорошие и плохие (более и менее полезные) люди. У людей появились прозвища. Хаотичная жизнь коллектива стала приобретать осмысленный, хотя и не преднамеренный, порядок. Можно сказать, что если взаимодействие в коллективе породило разум, то разум породил нормы взаимодействия. Нормы – это осознаваемые правила поведения и, следовательно, зачатки справедливости, потому что крайний альтруизм не требует норм. Норма разделяет людей, распределяет роли, а потому есть следствие учета каких-то интересов, какой-то компромисс. И компромисс, в идеале достигнутый не мерением сил, а пониманием другого, его нужд и потребностей.

Но это в идеале, до которого было еще идти и идти. В начале пути к идеалу нормы, разумеется, опирались на грубую силу, коль скоро сила была единственным понятным языком выражения интересов. А уже результатом норм стало самоограничение, необходимость следования правилам, появилось понятие о приемлемости и границах насилия. В условиях тотального насилия, а если брать шире – вообще детерминизма, норма – это всегда ограничение. И оно послужило в этих условиях добрую службу. Нормы стало легче обосновывать, поскольку сила, как аргумент, стала терять значимость. Нормы облегчали появление новых норм, а вместо силы значимость стали приобретать другие аргументы.

Способ утверждения первых норм не отличался от утверждения альтруизма. То же Священное Начало, которым разум пытался оправдать необходимость собственного принуждения, явилось причиной закостенения норм, божественная твердость которых обьяснялась именно их сверхествественным источником. Твердость норм, а точнее связанный с их нарушением страх, на долгое время отдалил людей от понимания разницы между законами природы и нормами общества. В чем разница между теми и другими, если нарушение обоих приводит к неминуемому концу?

– Рождение свободы

Появление норм и следование им стало следующим шагом по пути морального прогресса. Жертва перестала быть безграничной, а бесформенный альтруизм стал приобретать структуру. Если абсолютный альтруизм требовал абсолютного принуждения со стороны коллектива, то для появления норм и следования им требовался иной мотив – не просто индивидуальный, а добровольный. Так, вместе с первыми ростками свободы – как сопротивления бесконечному насилию, появились ростки истинного, непринудительного морального поведения. Но это все еще не была привычная нам мораль в смысле добровольной жертвы ради ближнего – жертв хватало и насильственных! Пока речь шла только о поиске меры и балансе. Можно сказать, что вдобавок к абсолютному альтруизму, на его фоне, стало появляться принципиально новое моральное явление, отталкивающееся – и отталкивающее! – и от насильственного альтруизма, и от природного эгоизма. Назовем его этикой.

Найденный и выраженный в норме баланс давления членов коллектива – это на самом деле баланс, предоставляющий возможность выбора между двумя непреодолимыми по отдельности и разнонаправленными силами – инстинктивным собственным интересом и принудительным интересом других (иными словами – "я" и "мы/ты"). Именно эта возможность выбора ответственна за рождение ростка свободы – добровольности, ибо делая выбор, человек привлекал или извлекал из себя некую новую силу, отсутствующую у животных – силу собственного свободного выбора, собственной зарождающейся личности. До этого исторического момента выбора у человека не существовало, инстинкты и насилие решали все проблемы "выбора" без него. И вот наконец рассудок окончательно стал разумом – он создал для себя новую возможность, он открыл для себя свободу, еще даже не особо погружаясь в размышления.

Конечно, описанный выбор и свобода скорее всего не были тем, чем они кажутся. И то, и другое существовало лишь абстрактно – как возможное состояние равновесия раскаченного маятника. Люди метались между двумя силами, от собственного интереса к благу коллектива и назад, и нормы оказывались там, где их заставало это метание – в совершенно случайных точках. Но как и маятник предоставленный самому себе, точка равновесия все лучше проявлялась в поведении и нормах, а выбор между двумя силами стал постепенно осознаваться и морально оформляться – как выбор между старой ценностью коллектива и новой ценностью человека. Так этика, с самого своего рождения стала двоякой – стремящейся с двух сторон к точке баланса, а вовсе не обслуживающей однонаправленное принуждение к личности во имя общества, как это любят представлять идеологи коллективного счастья.

На рис. 1.3 я попытался выразить новое моральное явление визуально – заменой монолита альтруизма ломаной, отражающей слабые попытки движения к эгоизму. Ломаная уже имела свой вид для каждого члена коллектива (и вероятно менялась со временем), поскольку сочетание альтруизма и эгоизма индивидуально, пусть нормы и общи – добровольность рождает индивидуальность. Небольшой излом на прямой эгоизма – моя догадка, что нормативное стало проникать и в отношение к врагам. Например, врагов стали брать в плен и не только сьедать, но и рассматривать, как-то задумываться и, кто знает, видеть в них подобие человеческих существ?

– Свобода и выбор

Давайте на минуту остановимся в этой важной точке и опять поразмышляем о свободе. Почему появление выбора ознаменовало приход свободы? Выбор демонстрирует наличие некой новой выбирающей "силы", вместо двух противоборствующих сил и детерминированного исхода их борьбы. В чем природа этой "силы"? На мой взгляд, в преодолении детерминизма, сопротивлении ему, ведь если исход более не предрешен, детерминизм отступает в сторону. А значит, эта новая "сила" и есть свобода, противоположность детерминизма. Таким образом, сущность выбора заключается в возможности отвергнуть альтернативу, которая нам не нравится, а не выбрать ту, что нравится. И этот добровольный отказ от насилия, зла – проявление свободы.

В тех суровых условиях выбирать то, что нравится вряд ли бы получилось, поскольку нравиться там по сути нечему. Первые альтернативы человека – страх смерти и страх сородичей, т.е. весь его выбор – лишь попытка избежать худшего исхода. Обозначив его альтернативы как эгоизм (насилие природы) и альтруизм (насилие сородичей), мы увидим, что новая, рождающаяся личность, хоть и именуется привычным словом "я", вовсе не эквивалентна животному "я" индивида, гирей висящему на весах свободного выбора "я-мы". Истинное, личное "я" – это не животное "я", которое есть лишь набор инстинктов, чистый, незамутненный эгоизм, но также это и не полное растворение в коллективе, абсолютное самопожертвование. Личность, отвергающая насилие – это что-то эфемерное, колеблющееся, склоняющееся то в одну, в другую сторону и потому вынужденное постоянно взвешивать альтернативы, искать и размышлять, оставаясь как бы в невесомости вечного свободного выбора. Этическую дилемму "я-ты", таким образом, следует правильно понимать как дилемму "эгоизм-альтруизм", "себялюбие-самоотверженность", в то время как этичная личность, свободное "я", располагается, как я надеюсь мы увидим дальше, где-то в ее середине. Эта середина – и есть свобода, которая пока не проявляется явно по причине отсутствия подходящих альтернатив, но которая уже мучает человека, заставляя сомневаться в своем выборе.

Источник сомнений, которые абсолютно не свойственны животным – отвержение предзаданного, одной из альтернатив. Рассудок вычисляет исход борьбы сил детерминированно, поскольку эти силы ощущаются и результирующая возникает сама по себе, варьируется лишь степень точности вычисления. Но отказ от подчинения силе рано или поздно ставит вопрос о смысле и о цели. Сомнения ведут к тяжелым раздумьям, свойственным не рассудку, но разуму.

Но не иллюзия ли свобода? Ведь всякая альтернатива – следствие детерминизма, а значит любой наш выбор – так или иначе предзадан! Возможно. Но разве не ощущаем мы свое "я", свою свободу, как самое что ни на есть реальное? Мы можем скорее сомневаться в существовании мира, чем самих себя! Тот факт, что отвержение одной альтернативы означает автоматический выбор другой не столь важен, в конце концов, если все альтернативы связаны с насилием, свобода заставит нас найти какой-то иной выход. Разве не для этого у нас разум? В отличие и от рассудка, который стремится к достижению заданной цели, а значит "выбирает" детерминированно, и от коллективного разума, "выбирающего" цель вместе со всеми, индивидуальный, автономный разум способен создавать цели из ничего, потому что иначе он бы вечно колебался между насильственными альтернативами. К этому в итоге и сводится свободный выбор – он требует новой, неизвестной детерминизму цели, цели найти которую можно только творчески! Если рассудок – машина позволяющая вычислять и планировать, то разум – инструмент свободы, способный видеть невидимое, находить неизведанное и осмысливать бессмысленное.

– Ядро и оболочка

Не все нормы родились равными. Зная природу морали, можно предположить, что степень этичности норм скорее всего в обратном отношении зависела от их полезности, иначе мораль бы давным давно расцвела вокруг пышным цветом. Но и сами по себе, вне связи с практикой, первые этические нормы не могли бы возникнуть и сохраниться. Скорее всего они скрывались внутри табу, обычаев, бытовых обрядов и еще каких-то практически полезных шаблонов поведения. Это был единственный способ их сохранить в отсутствии не только письменности, но и членораздельного языка. Как они туда попали? Источником обычаев была память о заметных прошлых событиях, обраставшая вариациями с каждым новым поколением. Способность удержаться в коллективной памяти, в отличие от здравого анализа своих и чужих интересов явно непосильного нашим предкам, вероятно и была следствием приближения к точке баланса, устраивающего многих, что вызывало желательность повторений и позволяло в итоге сформироваться норме. Именно это "устраивание многих" виновато в том, что этические нормы – это не просто привычки и обычаи, а внутренне ощущаемые правила, зачаток общей для всех справедливости, проникшей в психику и приступившей к формированию свободной личности. Массив вполне первоначально нелепых традиций стал, таким образом, наполняться более осмысленным моральным содержанием. И чем более осмысленно оно было, тем, можно надеяться, справедливее.

Постепенно, с развитием языка, разнообразные традиции, включая стили шкур и сам язык, оформлялись все отчетливее и укрепляли идентичность, превращаясь в символы "мы", а культура стала как бы емкостью, хранящей нормы и отражающей весь путь, пройденный коллективом в процессе упорядочивания внутреннего насилия и противодействия внешнему. События прошлого разукрашивались и увековечивались в преданиях и былинах. Говорилось в них о великих событиях, богах и героях, которые подавали пример и указывали как жить. В общем, не будет сильным преувеличением сказать, что лучшая часть устной культуры – не что иное, как оформленная словами мораль, ее этическое ядро.

Точно так же не будет преувеличением сказать, что всякое ядро культуры начиналось с верности своему племени до степени самоотречения. Но опять таки, самоотречение наполняется смыслом только если его целью являются такие же самоотверженные, а значит каждый отрекается не вообще, а в интересах другого. Ядро, таким образом – не безоглядный массовый альтруизм во имя внешней цели, как, можно вообразить, было бы в случае массового и бессмысленного поклонения богам, а нечто выявляющее общие интересы, согласующее их.

– Справедливость

По мере того как история влачилась своим неторопливым шагом, форма емкости стала отличительной характеристикой каждого коллектива – от племени и общины до этноса и народа, однако куда более узкий набор базовых норм – ее этическое, ценностное наполнение – оставалось, и до сих пор остается, более-менее сходным. Справедливость универсальна, различаются только степени ее достижения – чем дальше на пути к идеалу продвинулся коллектив, тем он справедливее. Моральный и культурный релятивизм – вещь конечно неплохая, но далекая от реальности. Да впрочем, и от морали. На мой взгляд, господствующий ныне релятивизм – следствие временного морального упадка. Что ж, даже по прямому пути можно идти в двух направлениях. Но если повернуться лицом к морали и присмотреться, то видно, что во всякой культуре часть ее традиций можно (а то и нужно!) легко отбросить как милое историческое недоразумение, дорогое только ярым консерваторам. Лучшая часть воспринимается иначе. Эти правила нельзя нарушать без того, чтобы не причинить кому-то ущерб. И что не удивительно, подобные нормы есть в любой культуре – они инвариантны.

Но не абсолютны. Ограничивая насилие, нормы одновременно закрепляют его, поскольку сломать норму не менее трудно, чем ее создать. Как же в таких условиях определить, какая норма ближе к ядру? Где критерий, отделяющий ядро от оболочки? Разумеется, в справедливости, которая не только универсальна, но и вполне обьективна. Если норма несправедлива – она обязательно будет пересмотрена. А потому нормы, принадлежащие ядру, наиболее долговечны. Можно провести аналогию с языком. Глубинные моральные "семантические" структуры, на которые наслаивается вся остальная культура, настолько древни, что отложились близко к бессознательному, о чем нам, например, напоминают угрызения совести, возникающие часто вопреки нашему желанию. В то же время "тезаурус и синтаксис" всей остальной культуры оказались гораздо ближе к поверхности и с ними общество расстается достаточно легко – иногда при жизни одного поколения.

Глубина залегания более поздних структур уже не столь велика, как например отвращения или почитания, что не удивительно, поскольку и рождение этики, и остальные упомянутые выше события произошли едва ли более пятидесяти, максимум ста тысяч лет назад. Оттого многие связанные с этикой моральные механизмы, включая ту же совесть, не так сильны как нам бы того хотелось.

Так коллектив, появившийся вследствие необходимости выживания, оказался способен порождать удивительные вещи – свободу, справедливость и красоту, которые по сути антагонистичны идее выживания. Эти абстракции еще скрываются в глубинах коллектива, но оболочка культуры, воплощая их в виде конкретного народа, давая им имя и фамилию, уже начинает формировать новую идентичность – "человек".

– Источники норм

Итак, члены коллектива постепенно вспомнили о себе и принялись исподволь отстаивать свои интересы. Ущемленный интерес ощущался как личный ущерб, а первые нормы были запретами на его причинение, и их смысл, в отличие от табоо, уже осознавался. Конечно, ущерб в те времена был не тот, что ныне, да и наказание за него тоже. Все было проще и грубее. Сьел чужую жену – смерть! Да, гнилую часть коллектива проще отрезать, чем лечить. Но постепенно наказание, как и ущерб, стало более осмысленным и утонченным. Выбил глаз – выбьют тебе. Оскорбил героя – стань героем. Накликал беду …что ж, не повезло. Так возник не только запрет на поедание чужих жен, но и первый принцип справедливости – равное возмездие.

Личный ущерб порождал конфликт, а норма позволяла разрешать его единообразно. Однако, одной нормы для разрешения конфликта недостаточно – иначе с какой стати взялся сам конфликт? Коллектив, будучи хранителем норм, стал выступать и как их охранитель. Появились нормы разрешения конфликтов, которые включали обращение к третьей стороне – старейшине племени, общему собранию и т.п. В этом заключался второй принцип справедливости – суд. Третьим можно считать принцип благодарности. Жизнь тогда была крайне сурова, а взаимопомощь – естественна. Впрочем, и помощью-то ее нельзя было назвать – ведь все вместе, сообща. Увы, бесконечно помогать друг другу стало не так интересно, пора было учитывать и собственные интересы.

Однако, если полезность бойца и соответствующий ущерб с вытекающим возмездием прост и понятен, то неясно откуда у альтруистов-коллективистов взялись более интересные интересы? Источников было три.

Во-1-х, интересы неизбежно появляются там, где размер семьи становится чуть больше, чем надо. В маленькой семье все живут одной жизнью, зачем там нормы? Но можно себе представить внутренние трения там, где на несколько матерей приходится несколько отцов и еще больше неизвестно чьих детей. Инстинкт половой собственности, дремавший миллион лет, неизбежно начал просыпаться и разрывать коллектив. Для воспроизводства нужны двое, для выживания – многие. Это противоречие двигало не только формирование семьи в рамках коллектива, но и формирование норм. Поэтому не удивительно, что одни из самых древних моральных норм связаны с половыми отношениями.

Во-2-х, люди покоряли природу, привыкали к труду, накапливали ресурсы. Этот процесс начался сам по себе с совершенствования орудий убийства и постепенно охватил более мирные стороны жизни. Вместе с накоплением, а затем и производством ресурсов появилась новая задача – как их делить. Если орудия тяготели к личному владению, то пропитание было общим. Если пещера была одна на всех, то семейный угол тяготел к отделению. По мере уменьшения и обособления семьи общинная собственность неизбежно подлежала делению и переходу в семейное владение. Все это требовало правил, пусть и примитивно, но справедливых. В свете этого, разве удивительно, что с тех времен справедливость неотделима от собственности?

В-3-х, коллектив неизбежно становился больше. Питание улучшалось, общение углублялось, разум креп, язык развивался – человек становится умнее и свободнее. Но вражда не позволяла расслабиться. Большой воюющий коллектив, с возрастающими взаимными претензиями и разнообразной хозяйственной деятельностью, требовал серьезного управления. И чем запутаннее становились отношения, тем острее была необходимость в выработке соответствующих норм. В некотором смысле, нормы управления/организации – это клей держащий вместе большой коллектив. Или его скелет. А это, в принципе, удивительно. Удивительно это тем, что если полезность прочих норм для выживания сомнительна или по крайней мере нейтральна, нормы в управлении коллективом имели ярко выраженную практическую пользу, что вызвало важные моральные последствия. Или, вернее, аморальные.

– Иерархия

Управление коллективом опиралось на иерархию. Как бы ни было теоретически и морально привлекательно всеобщее равенство, в условиях войны оно абсолютно бесперспективно. Эгоистические инстинкты доминирования неизбежно должны были прорезаться сквозь альтруизм, утвердиться в горниле войны и потребовать легализации. Узаконивание иерархии было критически важно. Во-1-х, силовое соперничество само по себе требовало правил. Это врагов можно побеждать по полной победы. Среди своих так или иначе должна существовать граница насилия. Количество войнов играет важную роль в победе. Во-2-х, в условиях общей полной самоотдачи не только неразумно, но и невозможно практиковать произвол по отношению к нижестоящим – терять тем уже нечего. В-3-х, правильно построенная иерархия не только эффективна, но и позволяет упорядочить процесс передачи управления, что в условиях постоянных военных действий жизненно необходимо.

Правила иерархии ограничивали произвол и помогали выстраивать силовые взаимоотношения. Иерархии могли стать устойчивее и мощнее. И они становились. Самые способные вожаки, отличавшиеся особым умением побеждать врагов или просто удачей, так или иначе подчиняли и соотечественников, подстраивая правила под себя и в результате, с ростом числа побед и размеров племен, иерархия так же неизбежно укреплялась, поскольку в условиях военного времени рядовым бойцам было нечего ей противопоставить.

Будучи полезными практически, нормы иерархического управления оказались вредными морально – с нашей, просвещенной точки зрения. Они отразили отвратительные древние представления о справедливости – хорошее и ценное стало все больше ассоциироваться не столько с коллективом, сколько с его верхом, что напрямую следовало из оценки полезности его членов. Так с приходом норм окончательно завершился золотой век – неравенство получило не только принудительно-моральное оправдание, но и нормативное – т.е. истинно-моральное, и оно надолго стало частью моральной традиции. Занимающие верхние этажи теперь законно пользовались дополнительными благами за счет остальных – коллектив расслаивался, но тогда это еще никого особо не волновало. Моральная неразбериха приносила ядовитые плоды. Если сначала прав был тот, кто сильнее, то затем кто хитрее стал прав тоже. В предводители, помимо старейшин и героев, потянулись шаманы и жрецы – все, кому удавалось нагнать священного страха. Прав стал любой стоящий выше, независимо от того, как он там оказался. Самый же низ иерархии, зарезервированный под пленных рабов, мало отличался от врагов. Этот расклад настолько плох, что даже не заслуживает отдельного рисунка, тем более, что он ничуть не отличается от того же 1.2 или 1.3, если в нем заменить "мы" на "верхние", а "они" на "нижние". Отсутствие отличий подчеркивает тот факт, что мораль межколлективных отношений незаметно проникла внутрь коллектива.

– Культ насилия

И со временем она разрослась там до ужасных размеров! Почитание вышестоящих и обожествление силы плавно перешли в культ насилия. Понятно, что постоянная война требовала особого отношения к физической и моральной силе, но нехорошие эгоистические задатки, получив развитие вместе с ломкой альтруизма, постепенно приняли гипертрофированный характер. Бывшая безымянная жертва во имя коллектива стала не только адресной, поскольку верхи теперь ценнее, но и более "субьектной" – герой теперь захотел и личного признания, личной благодарности. Иерархия росла и крепла, пока не достигла естественного предела – абсолютной власти одного при поголовном рабстве всех остальных. Братство превратилось в деспотию.

Как это случилось? В разросшихся племенах и народностях, непрерывная война выделила воинскую касту как наиболее важную. Впрочем, в условиях когда воевали все, первым выделилось скорее невоюющее "сословие" – женщины, пленные-рабы-работники, мастера, жрецы. Эта схема деления способствовала пробуждению у войнов чувства специфической коллективной гордости, связанной с готовностью первыми жертвовать жизнью ради остальных, более слабых – чести. Честь потребовала признания со стороны – уважения, почета. Поскольку воинское сословие заслужено занимало верх иерархии, почитание войнов не отделялось от почитания силы – чести удостаивались лишь самые сильные. Так и появился культ насилия – каста войнов презирала не только самих нижестоящих, но все, что они делали, думали и олицетворяли. Полезный труд, скромность, благоразумие, миролюбие… – много хорошего оказалось подвергнуто незаслуженному поношению.

Культ насилия требовал постоянного выяснения ранга. Возникла культура соперничества, сопровождавшегося маркированием результатов – титулами, регалиями, почестями, восхвалением. Первенство и главенство стали самозначимыми, а власть – самоцелью.

Однако были и моральные плюсы, которые впрочем, проявились гораздо позже. Кастовая честь становилась более индивидуальной, в перспективе открывая путь к самоуважению и достоинству. Возник мотив защиты чести – строгое соблюдение норм, пусть пока своего круга, своей касты. Помимо воспитания мужества, честь воинского сословия способствовала соблюдению определенных правил – сначала поединков, а затем и войн. Уважение к противнику и снисхождение к слабым – следствия осознания принадлежности к избранной касте, к "лучшим", которое начало пересекать границы коллективов. Необходимость демонстрировать превосходство породила не только щедрость, но и этикет, а затем и образование, чему способствовала все большая праздность войнов, освобожденных от необходимости трудиться. Так из примитивной воинской касты со временем появилось не только рыцарство, но и целый образованный класс – аристократия, которая как ни странно кое-где жива до сих пор.

– Кульминация

Иерархическая моральная ловушка, первородные моральные грехи – и одобряемое неравенство, и насилие высших к низшим – вызывают негодование и резонные вопросы. Как этика может оправдывать несправедливость? Где тут универсальное этическое ядро, о котором мы только что говорили? Почему, вместо того, чтобы становиться свободнее и гуманнее, люди строили все более мощные силовые структуры? Друзья, несмотря на столь разочаровывающий результат, надо успокоиться и осознать, что поворот к свободе не происходит мгновенно. Чтобы управиться с насилием, разуму надо время и пока оно неумолимо тикает, вопрос выживания никто с повестки дня не снимал. Как с появлением жизни звезды не замерли в изумлении, так и с появлением этики гены не выстроились по стойке "смирно". Все продолжается как обычно. Но куда же тогда повернула эволюция? В чем смысл морали? "Большая эволюция" перешла на очередную ступень, оставив биологическую позади. На переднем крае теперь разум – он двигает этику, а с ней и материю вперед. Иерархия – наследие нашей биологии. Неважно, что первородная мораль на ней росла и ее оправдывала, важно, что последующая выросла и отвергает.

"Война всех против всех", с которой мы начали наше исследование, еще не кончилась, она и не могла кончиться так сразу. Что такое сто тысяч лет в масштабах эволюции? Но зато случилось главное – воюющая единица, коллектив, преобразилась. В ней родилась жизнь разум и свобода! Насилие достигло пика, поскольку возникло само понятие "насилия" – возникло вместе с разумом и свободой, которые его увидели и ужаснулись. До этого момента насилия не было, поскольку не было его противоположности. И чтобы оформиться окончательно, понятию насилия надо было пройти свой путь до конца, столкнуться со свободой в смертельной, как пишут в хороших романах, схватке. И они столкнулись – слабая, едва рожденная свобода, и безграничное в своей мощи насилие. Оно подмяло разум, заставило его на какое-то время служить себе. Кровавая иерархия замешанная на страхе, жесточайшее насилие людей друг к другу, культ силы – это кульминация насилия, его апогей. С этой точки есть только один путь – вниз.

Внутрикастовый договор, рожденный в этих условиях, больше напоминал сговор. Ведь какое может быть договорное равенство, если стоит строго определенная, навязанная насилием цель – победа над врагом. Победа требует жертвы!

Разуму нужно было время, чтобы осмотреться и разобраться, понять что есть что. И он, слава богу, понял. Возникло два очень неравных "класса" – тех, кто поклоняется насилию и тех, кто его отвергает. Но как возможна борьба между ними? Ведь насилие потому и насилие, что оно побеждает! Разум борется идеями, ничего другого в его распоряжении нет. Моральные нормы – первый плод разума, против которого насилие оказалось бессильно. Нормы создали структуру, пусть несовершенную, насильственную. Но несовершенство вторично. Если норм нет – нет перспектив, а если есть, пусть неправильные – их можно поменять. И нормы стали меняться.

– Что дальше?

Этот скромный рост моральных побегов сквозь бетон насилия мне представляется настоящим, реальным человеческим прогрессом, в отличие от научно-технического, полит-экономического или культурно-эстетического, лежащего как бы на поверхности. Революции случаются быстро и ярко, но истинный прогресс нетороплив и скучен. Его так сразу и не заметишь. В самом деле, как сравнить уровни насилия, терпимости и гуманности? Только покажется, что мы уже не дикари, как глянь – очередной геноцид и война. А честности и порядочности? Только покажется, что мы уже вполне приличные люди, глянь – очередной массовый грабеж и воровство. А столкновение культур? А разрушение семьи? Про искусство я уже и не говорю. В общем, непросто, да. Но если на минутку забежать вперед и попробовать очертить контуры дальнейшего процесса, то в целом они выглядят так.

Первоначально война была основным занятием людей. Победы доставались тем, кто оказывался успешнее в использовании своих и природных возможностей, был лучше организован, больше опирался не на инстинкты, а на мозги. Работа разума привела к усложнению коллектива, разделению функций его членов, совершенствованию его организации. Но с ростом военной мощи происходит ее обессмысливание. Чем больше внешнее давление, тем сильнее потребность в организации и сложнее внутренняя структура – внешнее насилие как бы передается внутрь коллектива и в итоге уравновешивается там, потому что чем больше норм, тем меньше насилия – в сложной социальной модели сильнее роль личности и, следовательно, выраженнее потребность в справедливости, равноправии и честном договоре. Так рост насилия, через рост сложности коллектива, ведет к росту свободы, а война – к миру.

Но этот внешне логичный закон вовсе не является законом! На деле мы не видим никакой культурной "эволюции" – выживания этичных и вымирания диких – все живут одновременно, а если и конкурируют, то вовсе не в этике. Варвары разрушают цивилизации, беззаконие сменяет порядок, а за короткими периодами расцвета следуют века мракобесия. Более того. Всякая цивилизация, вкусив малейший глоток свободы, но не осознавшая ее хрупкости, расслабляется и разлагается. Стоит ей только расцвести в одном месте, как со всего мира сбегаются дикари и уничтожают все подчистую. Этика не гарантирует выживания. Она помогает организовать коллектив, но в прямом столкновении важную роль играют и другие вещи – численность, техническое превосходство, глупость полководцев и конечно героическая мораль – настрой и ярость бойцов. Что, однако, мы видим – что если коллективы рождаются и исчезают вместе со своими традиционными культурными оболочками, то этическое ядро – идеи свободы, сложившиеся в конкретные социальные модели и нормативные практики, имеют свойство не умирать до конца и частенько переходят от изнеженных побежденных к аскетичным победителям. Как бы крепок не был варвар, культура рано или поздно берет над ним верх. Дикарь всегда возвращается к нормам.

Еще менее захватывающе выглядит трансформация этики в социальные структуры. Сначала, с ростом количества норм и опыта взаимодействия, физическое принуждение ограничивалось все больше, а моральное из суеверного становилось более осмысленным. Если раньше жизнь коллектива регламентировалась жесткими и бессмысленными традициями, то потом – все более ясными и взаимоприемлемыми правилами. Придуманные правила не требовали такого жестокого наказания отступников и священного ужаса, какого требуют дурацкие традиции. Коллектив становился более управляемым, в нем как в остывающем котле, падало давление. Нормы делали поведение членов коллектива предсказуемым. Стало возможным все дальше заглядывать в будущее, планировать совместную деятельность. Росли уровни стабильности и доверия. Люди перестали воевать и принялись за работу. Нормы получили формальный вид и стали законами, оформились отношения собственности, право и суд. Возникли более продвинутые экономические модели, которые стимулировали производство и материальный прогресс. Производство и торговля подстегнули науку и искусство. Возник интернет и счастливая возможность писать книжки.

– Двигатель прогресса

В чем механизм движения? В смене норм. Нормы фиксируют существующий уровень насилия, но по мере накопления опыта и знаний и усложнения общества, появляется нужда в новых, более справедливых нормах, которые формируются исподволь, в противоречии со старыми. Новая норма – это идея о должном и лучшем, старая – та же идея, отжившая свой век. Противоречие как бы расщепляет этику надвое. Консервативная, реакционная, узкая этика – это наследие предыдущей необходимости. В узком смысле, правильно то, что соответствует норме. Как заведено испокон веков, никаких вольностей и самодурства. Но действуя только в узком смысле, люди никогда не могли бы найти более справедливые нормы, они застряли бы с теми, которые сложились на заре эволюции, случайно. Верность традициям, заветам предков и прочей архаике помогает для выживания, но абсолютно бесперспективно, ведь некоторые отклонения от норм, безусловно неправильные в узком смысле, вполне могут оказаться правильны в широком. Передовая, прогрессивная этика – это поиск нового и отказ от того насилия, которое фиксировалось традицией. Однако прогрессивная этика может привести к разрушению общества. Если традиционные нормы сдерживали какое-то насилие, более свободные вполне могут оказаться не способны на это. И тогда мораль разлагается и наступают темные времена.

Описанный механизм наверняка показался вам каким-то немеханичным. Так оно и есть. Противоречие между старым и новым – лишь следствие движения, но само движение не имеет определенного механизма. Любой механизм – это законосообразность, но какая законосообразность в желании нового, в идеях? Эволюция этики, культуры и прочих "способов работы мозга" – это свободное творчество, творчество ради творчества. Так, например, создается и новая организация, и новые орудия убийства. Только творчество. А творчество не может ничего гарантировать – не то что пользу, а даже результат! Творчество рождает свободу, а в чем практическая польза свободы для выживания? Или справедливости для производительности труда? Это только в курсе научного капитализма можно узнать, что рабский труд проигрывает свободному. В реальности рабский труд куда производительнее. Надо только найти нужные стимулы. Свобода не очень располагает к потоотделению. Взять тоталитарные и демократические режимы. Что успешнее в случае войны или необходимости рывка вперед? Для выживания в катастрофе? Но в чем же тогда причина движения? Только в том, что люди не хотят жить в рабстве. Просто не хотят и все. Это – единственное, что движет историю.

К сожалению, как отобразить графически этот процесс я не придумал. Возможно, имело бы смысл забежать вперед к нашим рисункам, но я и так забежал слишком далеко и в спешке пропустил пару важных аспектов процесса. Простите эту спешку, друзья мои, я чувствую что с каждым письмом мои мысли растекаются все шире, а строчки становятся длиннее.