Читать книгу Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Зданевич (Ильязд) - Страница 11

Город, где Василиск и Лаврентий высадились, был расположен на склонах горы, которая, сперва круто оборвавшись, сходит затем уступами к малозначительной и засоренной песком реке. На эти уступы была наброшена сеть великолепных кварталов и так, что если смотреть на город с другого берега, где находились пригород и вокзал, со ступеней которого шайка и сошла, то казалось, что город лежит на ладони. Город был чрезвычайно красив садами, домиками, лавками, но главной его достопримечательностью был бесконечный бульвар, названный просто Большим и делившийся на две неравных части. Первая, длинная и широкая, была доступна для всех родов передвижения, и безрассудные автомобили, трамваи, автобусы, кареты, велосипедисты мчались, только и заботясь о том, как бы прошмыгнуть и улетучиться. Вторая часть, до нелепости короткая и узкая, была для всяческой суеты закрыта и, конным экипажам отведенная, не только носила надпись: “шагом”, но вымощена была так, что всякая лошадь, от правила отступавшая, скользила немедленно и падала. Люди, по первой части бегавшие вприпрыжку, тут благоговейно толпились, взирая, как взад и вперед, в открытых колясках, катались с утра и до утра цветы добродетели, так как кататься напоказ было главной городской добродетелью. А так как следующей добродетелью было обжорство, то ротозеи, чтобы сделать вид, что, мол, хоть этой добродетели причастны, весь день высились, ковыряя в зубах, хотя ничего никогда не ели.

В конце бульвара была площадь, вся в лавках, где и громоздилось, среди дворцов, здание казначейства.

Василиск, указав Лаврентию на драгоценности, выставленные в окнах, изрек: “Нигде не найдете таких богатств. А говорят, что в мире нет женщины красивее вашей жены. И вот, если дело удастся, сможете прийти сюда и купить всего, чего захотите, – а когда Лаврентий в ответ посмотрел с насмешкой и наглостью, то: – Только без баловства, теперь особенно, потерпите”, – и оттащил разбойника от сверкавших за стеклами колец и серег.

– Посмотрите-ка лучше на это, – продолжал человечек, становясь в позу и лицом к движению по площади и бульвару. – Если бы вам была знакома наука о хозяйстве, если бы вы раз навсегда распрощались с верой в духовное, перестали наивничать, вам тотчас же объявился смысл этой ярмарки, якобы замысловатой, но на деле простой и поучительной.

Я постараюсь вам все-таки кое-что объяснить, и если, случится, слов моих не поймете, то не перебивайте, а выслушайте до конца, тем более, что для меня слушатель – величайшее удовольствие.

Так вот. В денежном строе, выразительницей которого является эта ярмарка, все определено двумя действиями: куплей и продажей. Поскольку желанье овладеть, иначе спрос, равняется желанью отдать, то есть предложению, денежный строй находится в состоянии устойчивого равновесия и ни вам, ни нам не причинить ему никакого ущерба. Но постепенно жажда продать, а потому и продаться, перерастает голод приобретения, строй начинает гнить и вот, наконец, достаточно некоторых усилий, чтобы послать его к черту.

Что тут все продается, это для вас не новость. Но поймите, здесь каждый одержим страстью быть предметом продажи. Не будем говорить о женщине, отжившем явлении. Но вот молодые люди, они уже не ищут товара, предлагают себя, обыкновенно мужчинам, изредка женщинам. Наступает возраст, когда ни передом, ни задом не проторгуешь, и горожанин женится или обзаводится другом, чтобы торговать женой или другом. Вот коляски, в которых мужья предлагают жен. Вот две женщины, старая и помоложе, и старая удовлетворяет потребность, торгуя приятельницей. Приходит время, когда и женой не проторгуешь, можно приступить к детям. Для чего здесь детьми и обзаводятся. При этом продаваемый норовит, как бы самому поместить <на свое место > продающего и часто преуспевает.

Вы скажете: значит, все-таки кое-что да покупается? Очевидно! Но чтобы быть перепроданным. И если и есть ограниченное число совершенных сумасшедших, которые ничего не продают и не стремятся продать, то людей этих клеймят паразитами и всячески истребляют…

Вы понимаете теперь, почему бульвар в таком почете, а прочие части города в запустении? Почему именно здесь расположено казначейство?

Сей строй испорчен до омерзения, и мы его разрушим. Но вот, когда все готово развалиться, то вместо человека, умирающего от жажды продаться, приходит последним противоречием мот, умирающий от желания расточать. Вы, Лаврентий, воображаете, что вы фазан горных трущоб, и только, а вы птенец денежного строя, вы, умирающий от желания промотать как можно больше. Поэтому-то вы величайший враг денег и наш попутчик. И я поспешил за вами в горы, убежденный, сделать того, что натворите вы, никто не сможет.

Слушал ли его горец? Запахом духов, проникавшим из лавок на улицу, с запахом женского пота смешанным, восхищенный, Лаврентий щурил глаза, погружался в сладостное изнеможенье, и чем глубже, тем подлинней вырастала перед ним Ивлита. И сколь ни был привлекателен блеск экипажей, но неиспытанный доныне запах взял верх и Лаврентий не только зажмурил глаза, но и покрыл лицо руками.

– Поедемте отсюда, Лаврентий, – объявил неожиданно Василиск. – Насмотрелись. Пора приступить к делу.

Сумерки уже удобряли землю, но бульвар, загоревшись, не позволял следить, как тускнело небо над домами и деревьями. Молодой человек продолжал молчать. Болтовня Василиска к разговору не располагала. Желания разрастались и давили на сердце. Еще раз Василиск был прав. Лаврентий не знал, что бы сделал, если бы все вокруг принадлежало ему. Но действительно он всего этого хотел, а что делать дальше, уже и не важно. Еще недавно склонен был упрекать Ивлиту за необходимость грабить. А теперь желание отнять господствовало <само> по себе, безудержное и необъяснимое. Всего несколько часов, как они приехали, а Лаврентию уже казалось, что тут волокита такая же, как на морском побережье. И он торопил Василиска.

Не пересекли и нескольких улиц, а нарядные дома сменились лачугами и аллеи – невероятными переулками и тупиками. То и дело приходилось сворачивать из-за дохлой кошки или собаки либо пары дерущихся и пьяных женщин. При свете фонарей с отвращением осматривал разбойник здешних жителей. Худые, горбатые, отдающие мочой, прыщавые, с прогнившими лицами обыватели сидели у дверей, шмыгали из ворот в ворота или испражнялись у стен. Удивленный тем, что Василиск молчит, Лаврентий потребовал объяснений. Но человечек уже не затараторил, а отвечал тихо и сдержанно: “Это смерть. Здесь она продается на каждом шагу, предлагая себя под видом бутылки со смесью, игорных карт, юбок и крыс, понукая красть, травиться, злодействовать. Пусть я вижу, что это искусственно, что ужас нарочно сохраняется ради той же продажи, мне как-то не по себе от того, что господа положения так непринужденно торгуют смертью.

Подумайте, Лаврентий, быть поклонником смерти, убивать когда хочется, – ваша затаенная мечта, это прекрасно. Но здесь убивать заставляют не только на войне или при подавлении бунтов. Нет, мужья должны стрелять в жен, чтобы было о чем писать в газетах, экипажи – давить, чтобы были происшествия, бедняки должны быть преступниками и дать ложному правосудию возможность осуществляться. И все потому только, что смерть такой же товар, как и все остальное. И хотя я еще раз знаю, что причина – тот же, будь он несчетное количество раз проклят, денежный строй, не могу не морщиться, мысля, до чего чудовищно современное перепроизводство смерти”.

Василиск остановился, откашлялся и продолжал насмешливо:

– Лаврентий, из рассказа о том, как вы в деревушке расстреляли полицию, я понял, что вас оскорбили мои разоблачения о партийной вам помощи. Вы не хотите быть руководимым. Это вас недостойно. Но, увы, не заблуждайтесь, не думайте, что свободны. Нет, даже ваша прекрасная способность умерщвлять – плод общего положения вещей. Вы убили брата Мокия потому, что вас развратила плоскость, а плоскость развращена бульварами. И ком смертей растет потому, что это ваш товар, что вы, сами того не замечая, не поклонник, а купец смерти. Партия не покупает ли у вас несколько смертей за соответствующее вознагражденье?

Гостиница, в которую они вошли, вонючая на редкость, была погружена в полную почти тьму. Когда лестница, где двое не могли бы разойтись, была наконец преодолена, человечек оставил Лаврентия стоять в углу, а сам вошел в комнату, освещенную одной только свечой, где за столом заседало несколько бородачей, лица которых, и без того неразличимые, были скрыты под очками и шляпами. Василиск уселся, не здороваясь, и отчеканил: “Все выяснено. Дело произойдет послезавтра, и, следовательно, завтрашний день придется провести в бездействии. Так как полиция кое-что подозревает, я принял меры, чтобы некоторые из товарищей дали себя завтра арестовать с орудиями преступления, что нам окончательно развяжет руки. Бросать будет Мартиньян, кроме него никого на месте не будет. Заседание закрыто”. Он встал, вышел в коридор, схватил Лаврентия за руку и поспешно выволок наружу. Остальные долго разговаривали, наконец разошлись. Один из присутствовавших сначала выбрал один путь, а потом повернул и зашагал к дому, где его ждал начальник полиции.

Следующие сутки прошли для Лаврентия в томительных скитаниях с Василиском по городу, еще более нудных потому, что обоим пришлось преобразиться, приклеить бороды, напялить стеснительное платье и воротники и взять в руки трость, с которой Лаврентий не знал, как обращаться. Потом Василиск наговорил лишнего, и чопорный горец решил при случае доказать человечку, что тот не всегда прав.

Василиск заставлял Лаврентия проделывать такое, что подчас последний был готов взбеситься. Но поучения Галактиона не прошли даром и рассуждать не приходилось. То спутники заходили в какие-то помещения, где сидели и распивали чай преимущественно женщины, то слонялись по магазинам, покупая всякую дрянь и прося доставить в несуществующие дома, или катались из одного конца города в другой. То и дело Василиск замечал знакомое лицо, немедленно отворачивался и увлекал за собой молодого человека. После обеда, за которым Василиск не позволил ничего Лаврентию есть, объяснив, что тот не сумеет обратиться с ножами и вилками, и лакеям приказал подать Лаврентию только рюмку какого-то лекарства, уверив, что спутник уже обедал, товарищи попали в новую столовую, где между столами танцевали, но как-то особенно, и музыка была головокружительная. Лаврентий ни на что не отзывался, слишком много было всего видено, утомляло его и однообразно было до тошноты. Вечером поехали куда-то за город, в сад, где музыка была настоящая, родная, все кутили, пели и пили, голые женщины ворочали животом и мотали грудьми, и Лаврентий готов был пить и разойтись и использовать одну-другую, но Василиск опять не позволил. Что за неволя! Впрочем, вероятно, это и есть целесообразное принуждение.

В саду какая-то продавщица цветов, которую Василиск называл Анной, заявила, что аресты не состоялись и полиция знает, что покушение состоится завтра. Василиск самодовольно ухмыльнулся и купил самый тощий пучок, после чего они вернулись в город. Дом, в который теперь вошли, исключительный по великолепию, весь изукрашенный позолотой, мрамором и картинами, был самым почетным в городе домом свиданий. В огромном, с фонтаном и растениями, зале сидели десятки оголенных женщин. Лаврентий побагровел, готов был ринуться, но Василиск одернул его, выбрал одну, заявив хозяйке, что берут одну на двоих. Долго спорили. Когда же их отвели в комнату с кроватью на шестерых, женщина не легла, а произнесла целую речь, смысл каковой не был вполне ясен, но которая заключалась в указаниях на завтрашний день. Лаврентий уже не удивлялся, только недоумевал. Он хочет спать, все ему надоело. Если Василиск будет его мучить дольше, то Лаврентий никуда не будет годен. Вышли, доехали до вокзала, купили билеты, сели в поезд, но тотчас сошли и поехали в ближайшую гостиницу. Там, в одной из комнат, Василиска ждал товарищ, бывший накануне у начальника полиции. Человечек встретился с ним улыбаясь. Лаврентий, завидев койку, повалился спать, не дожидаясь приглашения и не раздевшись.

Когда Василиск разбудил его, была еще ночь. Рядом лежал вчерашний товарищ. “Не будите его, он мертв, – отрезал Василиск, – я его задушил ночью. Почему, скажу после”. Вылезли в окно на соседнюю крышу, а оттуда спустились во двор и вышли на улицу. После недолгого путешествия по переулкам постучались в запертую пивную, где им предложили комнату для ночлега. Но Лаврентий уже не мог спать в обществе Василиска, позволявшего себе убивать друзей в постели. Неоднократно разбойнику хотелось броситься на спутника, который также не спал в своем углу. День просачивался в комнату медленно до отвращения. Наконец все предметы стали различимы, а потому и видимы немигающие глаза Василиска.

Как бы случай с Галактионом не повторился. И Лаврентий решил ничего не делать опрометчиво, чтобы не сорвалось во второй раз. Его мутило всего больше от перемены в Василиске, от того, что тот утратил внешнюю беззаботность волшебника, меньше говорил, ухмылялся, давая молчанию напитываться злобой и раздражением. Теперь в глазах человечка мерцала искренняя ненависть, причин которой Лаврентий не улавливал.

Часы ожидания были нарушены стуком в дверь. Кто-то вошел в комнату. “Вот Мартиньян”, – процедил Василиск. Лаврентий обернулся и не мог удержаться от возгласа.

Сколько лет было вошедшему? Не больше, чем ему самому. Тот же рост, овал, нежная, не тронутая лезвием борода. Но взгляд, но посадка головы? Лаврентий видел, что это его взгляд, его свойства, но не нынешнего. Теперь он, несомненно, облинял, обесплотился, обабился. Тот идет на верную смерть, не колеблясь, не сомневаясь, а он, Лаврентий, хитрит, осторожен и только малодушно оттягивает конец концов. И вот разбойник готов был искать, в какой именно год, месяц и день жизни перестал быть Мартиньяном. Но, неизвестно откуда, нахлынуло незнакомое доселе решение: не стоит доискиваться; а затем усталость нежданная и неодолимая. И Лаврентий послушно сдался, ничего уж не думал, только смотрел и следил, восхищаясь, как Мартиньян ходит кошачьей походкой по комнате, делает широкие жесты, говорит шепотом, и речь его каплет, оттеняя молчание. Только когда Василиск стал трясти Лаврентия с криком: “Пора очнуться, что с вами, вы спите, что ли?” – Лаврентий стряхнул очарование, приподнялся, вышел, ничего не говоря, на улицу, где и нашел ожидавшую коляску. Уселся и направился через весь бульвар к месту.

Что за неведомый припадок чувствительности? Теперь Лаврентий уже вспоминал детство, видел родительский дом, первых товарищей, проказы, шалости, игры. Но участвовал в них не он – Лаврентий, а он – Мартиньян, Лаврентий до… До чего же? И, однако, опять вынырнуло “не стоит”, а затем замелькали тысячи милых подробностей, коренастые дубы, на которые лазил в поисках белок, развалины крепости, где охотился на медянок, колодец с водой, не годной для питья, и полный лягушек, и в роще непременные крики сыча: “сплю, сплю”. Гнездо шмелей под балконом и соловья в ясмине. Разоритель гнезд. Лаврентий по праву заслужил это прозвище. Сколько раз приходилось взбираться на высоченные тополя, чтобы достать из гнезда только что вылупившихся галчат.

Коляска остановилась. Не ощущая земли, плывя якобы в воздухе, Лаврентий оказался у стеклянной двери, открыл ее и проник к парикмахеру.

О том, что готовится ограбление, полиция превосходно знала, а о том, что полиция знает, знала и партия. Но, так как последнее обстоятельство полиции не было известно и единственный товарищ, который мог бы ее предупредить, продолжал спать под подушками близкой от вокзала гостиницы, все шло так, как следовало. В полдень на площадь должен был прибыть с вокзала транспорт банковых билетов и доставлен в казначейство. Отменена доставка или отложена не была, ибо полиция решила дать нападающим покончить с охраной, и затем захватить преступников на месте, что позволяло прибегнуть к самосуду (невозможному в случае предварительного ареста), для какового удовольствия стоило пожертвовать несколькими шкурами.

Очутившись у парикмахера, Лаврентий обратился к одной из продавщиц и попросил две коробки мыла. Получил их, повернулся, но не удалился, а остался у двери. Он видел, <что> городовые остановили движение и показалось шествие: ползли, как нарочно невероятно медленно, окруженные солдатами дроги с длинным ящиком, не ящиком, а гробом брата Мокия. И когда дроги поравнялись с парикмахерской, раздался вдруг взрыв, от которого стекла парикмахерской вылетели. В поднявшейся невообразимой сутолоке можно было разобрать, что дроги опрокинулись, кто-то бросился к ним, раздались частые выстрелы и люди попадали, что толпа сперва теребила Мартиньяна, а потом пригнула и растоптала. Лаврентий видел, как мостовая под ногами защитников правопорядка сделалась алой, а потом кровь потекла в стороны тонкими струями. Но он продолжал витать такой же восхищенный, не думая ни о сообщниках, ни об убийствах. Ему только хотелось встретить Василиска, опрокинуть и растоптать, и чтобы кровь человечка потекла такими же струями, как течет лаврентиева кровь.

Наконец дроги были подняты, убитая лошадь выпряжена, заветный гроб водружен. Теперь уже люди, как военные, так и нет, тащили катафалк через площадь к казначейству.

Все паря у разбитой двери, Лаврентий размахнулся и бросил коробку с мылом. Та описала в воздухе великолепную дугу и упала на гроб. И еще ничего не услышал Лаврентий, а увидел, что катафалк подбросило, вместе с уцепившимися за него людьми, к небу. А потом долетел взрыв такой силы, что удивительно было, как это устояли дворцы. Стражу смело без следа. Выскочившие откуда-то зобатые копошились в разбитом гробу. Через мгновение они уже убегали прочь. Вдогонку им раздались поздние выстрелы.

И вдруг Лаврентий узрел, что неподалеку стоял на углу, топорщился, извивался и облизывал губы двойственным языком василиск.

Лаврентий снова взмахнул крылом и бросил вторую бомбу.