Читать книгу Петля. Том 2 - Инга Александровна Могилевская - Страница 5

Утро следующего дня началось для тебя с нечеловеческого истошного вопля. Трудно было поверит, что этот жуткий звук исходит из горла твоего брата – из этого маленького прильнувшего к тебе тельца.

– Тише, что случилось, chaq’?

Малыш кричал во сне и совсем не слышал тебя.

И тогда снова, обнимая его еще крепче, тормоша за хрупкое плечико:

– Ну, тише, тише… Это просто сон. Все хорошо.

Мальчик резко дернулся, вырываясь из оков своих кошмаров, на мгновение отпрянул от тебя – испуганный и дикий. И вот уже снова прижимается, подрагивает. Ужас в широко разинутой синеве глаз – оглядывается по сторонам в поисках привидевшегося врага.

– Тебе все приснилось, chaq’. Тут никого нет. Только мы вдвоем, – утешаешь ты, а у самого до сих пор мурашки по коже бегут от этого вопля, этого взгляда. Что же такое с ним творится? Что за изворотливый страх проскользнул в твоего братишку, когда ты всю ночь охранял его от кошмаров своими крепкими руками? Или страх уже был внутри него, и теперь, не стерпев тесноту своей обители, рвался наружу? Пытался расширить свои владения? Завладеть еще и тобой? Нет… Ты же не трус. Ты не способен испытывать страх. Ты даже не помнишь, когда последний раз чего-то боялся. Тогда что это – что это за чувство, пробегающее по коже ознобом – вверх по позвоночнику и прямо в мозг – впивается, клацая ледяными клыками… Насильно сдерживаешь участившееся дыхание и бешено скачущее сердце. Воздуха не хватает. Нужно взять себя в руки. Глубокий вдох…

– Все хорошо, Сани… Никто тебя не тронет. Я не позволю.

Братик понемногу успокаивается. Медленно утихает, а потом и вовсе прекращается бисерный дребезг хрупких пронизанных страхом косточек – замирает чечетка миллиардов блошиных ножек под тонкой бледной кожей малыша…

– Ну вот, видишь? Нечего бояться. Ты и я… Теперь совсем нечего бояться.

Погладив причудливые белесые волосы – прохладное ощущение жидкого шелка с покалыванием мерцающего серебра – поднимаешь глаза к небольшому клочку неба, видимому из вашего укрытия – из этого подземного каменного грота, в который ты занес Алессандро накануне, спасая от дождя.

Судя по всему уже около десяти. Ни следа от ночного ливня. В душном накале небесной лазури лишь жалкие обрывки тучек, свернулись хлопьями скисшего молока, и, пронзая их, остро и безжалостно вгрызся в бесконечную высоту острый пик горного резца. Мирный стрекот насекомых, беззаботный щебет птиц и…крики: откуда-то издалека доносятся раскатистым эхом. Ты не сразу узнаешь в этом полном отчаяния и тревоги призыве голос отца, не сразу улавливаешь в его развеивающихся по пространству звуках ваши с Сани имена. Потерял вас. Конечно. Проснулся с утра, а дома пусто: ни тебя, ни брата. Наверное, уже навыдумывал себе черт знает что. Бродит, зовет, ищет. А когда найдет, разумеется, на тебя накинется – обвинит и в том, что ты его заставил переволноваться, и в том, что Сани выгнал ночевать на улицу под дождь. И не поверит, что ты честно пытался отнести брата обратно в дом. Только стоило тебе взять его на руки, как он тут же проснулся, напрягся, а, увидев, куда его несут, начал вырываться, протестовать. И никакие твои уговоры не могли убедить его вернутся под крышу, никакие доводы не действовали. Нет, он предпочитал мокнуть и дрогнуть всю ночь под дождем, только бы не оказаться по ту сторону двери…Или в одной комнате с отцом? Как знать, может, в нем вся причина? Вот и сейчас, заслышав папин голос, он снова за свое. Как пугливый зверек, ей богу! Глазенки шныряют из стороны в сторону, и все жмется – жмется тебе. А вот уже совсем не по-звериному – потянулся к ножу, спрятанному в кармане твоей куртки. Нет, так дело не пойдет!

– Эй, не надо! – достал его пронырливую ручонку из своего кармана, – Это же мой папа. То есть, теперь уже наш. Ты чего его так боишься?

Холодно глянул на тебя, мотнул головкой и снова на нож косится.

– Перестань! Я пойду, позову его, пока он совсем не переполошился, – ты попытался осторожно высвободиться из цепких объятий брата. Не отпускает.

– Не дури, chaq’. Нам незачем от него прятаться. Тем более тебе. Пусти! – все-таки вырвался. Может слишком резко и грубо? Буквально скинул его с себя, поднявшись на ноги, и при этом еще нечаянно задел его перебинтованную спинку – брат даже тоненько взвизгнул.

– Прости, я не хотел… Тебе больно? – боязливо взглянул на ряд грязных и разбухших от влаги бинтов, перетягивающих тело малыша. Повязка немного растянулась и сползла, приоткрыв самый край того, что скрывала… Того, что поначалу показалось тебе куском засохшей красной глины, прилипшей к его спине. И лишь наклонившись к Сани, чтобы убрать ее, ты с ужасом осознал, что это на самом деле. Малыш дернулся было в сторону, но ты все же успел придержать его за плечо: – Постой… Дай-ка я посмотрю. Только посмотрю. Трогать не буду, – приспустил повязку еще ниже. Вздрогнул. Поспешно надвинул обратно, затянув покрепче распустившиеся концы бинтов. Сглотнул. Да уж… не удивительно, что Сани так неуклюже передвигался. Удивительно, как он вообще умудрялся шевелиться с такими-то ранами! Вся спина иссечена, словно его ножом кромсали. И эти жуткие вздутые борозды свежих швов, стягивающих темную от кровоподтеков кожу.

– Chaq’, кто тебя так?

Нет, конечно, он не мог ответить. Только понуро опустил голову, уставившись на пальчики своих босых ног, ели слышно шмыгнул носом. Можно подумать, что ты его ругал и отчитывал за эти кошмарные увечья, или, что он сам считал это своей виной, своим пороком – чем-то постыдным, позорным и унизительным. Трудно было понять.

И снова отец выкрикивает ваши имена. Уже где-то рядом… Его голос гулко резонирует в каменных стенах грота и будто проходит электрическим разрядом по телу Сани. Тот бросает встревоженный взгляд к узкому лазу, потом на тебя – безмолвно умоляет не отзываться, не раскрывать ваше надежное укрытие, не выдавать его…Но почему? Чем его так пугает отец? Вроде, повода нет…

– Сани, все хорошо. Папа не причинит тебе зла. Я же вижу, как он переживает, как хочет помочь тебе. Поверь, его не стоит бояться.

Не верит. И когда ты, удрученно помотав головой, все-таки начинаешь выкарабкиваться из грота, он наоборот, отползает в самую глубь, вжимается в стену так, словно хочет с ней слиться, раствориться, исчезнуть.

Ладно… Сначала надо дать знать папе, что с вами все нормально, а уж потом вместе подумаете, как успокоить Алессандро. Так будет правильнее. Только как мучительно гложет и тяготит эта необходимость оставить его в таком состоянии – один на один с его болью и страхом пусть даже на пару минут. И совсем не будучи уверенным в том, что он услышит или поймет, ты все-таки ласково шепчешь напоследок: «Потерпи, chaq’… Я тебя не брошу, обещаю»…

После уютной темноты грота дневной свет едва не ослепляет тебя, и, непроизвольно жмурясь от его беспощадной пронзительной яркости, с трудом умудряешься разглядеть темную фигуру отца, медленно ковыляющую в направлении обрыва. Набираешь в легкие побольше воздуха и: – «Пап! Папа!», – машешь руками, – «Сюда!». На секунду отец замирает, не веря, что, действительно, слышит твой голос, резко разворачивается – и вот уже несется со всех ног: волосы всклочены, в глазах – паника. И голос, когда он, задыхаясь, все-таки выдавливает: «Где…где Сани?!» – полон такой горечи, словно он уже и не надеется увидеть малыша живым… Немного оторопев от этого немыслимого шквала отчаяния, несущегося прямо на тебя, спешишь его успокоить: – Он здесь. Все хорошо. Он в порядке. Конечно, это самое «в порядке» – не имеет никакого отношения к состоянию твоего брата, но хотя бы помогает привести в чувства отца, чуть усмиряет пожирающее его пламя тревоги.

– Где он?! – ухватившись, отец трясет тебя за плечо.

– Не кричи. Он здесь, внутри,– указываешь ему на скрытый за зарослями кустарника лаз.

Старик тут же наклоняется, заглядывает внутрь. Вздох облегчения на секунду вздымает его спину.

– Сани, сыночек…Я так волновался! Ну, что же ты…? – вход в грот слишком мал для взрослого человека – внутрь ему не пролезть, и все, что он может, это призывно вытянуть руки, ожидая, пока мальчик сам решится подползти к ним, – Не бойся, маленький. Я тебя не обижу. Иди ко мне. Ну, давай!

Этого не случится. Ты не видишь наверняка, что сейчас делает твой братишка, но догадываешься: по громким злобным рычаниям, доносящимся из пасти пещерки, по выражению полной растерянности на лице отца, по пролетевшему совсем рядом с этим лицом и упавшему тебе под ноги камню, догадываешься – Сани гонит его прочь.

– Пап, отойди. Не надо. Так ты его оттуда не достанешь, – пытаешься урезонить отца, но тот не обращает на тебя внимания. Все продолжает зазывать малыша этим неестественно ласковым, будто захлебывающимся, в сиропе голосом. Обещает дать ему что-то вкусное и показать что-то интересное, если он вылезет. Нет, за такую цену ему точно не купить доверие брата. И, раз отец этого не понимает, вот ему еще аргумент (ты едва сдерживаешь усмешку) – еще один брошенный Алессандро камень. Отец резко отпрыгивает в сторону, но все равно не успевает полностью увернуться: отнюдь не маленький булыжник, пройдясь вскользь по его щеке и уху, снова падает перед тобой. Не без доли удивления и восхищения косишься на камень. А Сани-то оказывается не такой уж и дохлик, раз у него хватило сил метнуть такой! Взвешиваешь камень в руке. Надо же! Никогда б не подумал! Молодец, chaq’! Снова переводишь взгляд на отца. Ну, наконец-то, отступил. Отошел на пару шагов от грота, опустился на землю, понуро потупился, растирая ладонью ушибленное место.

– Я же говорил, не суйся. Сани к тебе не пойдет, – замечаешь ты.

Быстрый взгляд, которым награждает тебя отец, полон злости.

–А ты и радуешься! Не хочешь объяснить, какого черта он вообще залез в эту нору?

– Ночью дождь был, вот мы и укрылись тут.

– В доме надо от дождя укрываться!

– Сани не захотел идти в дом.

– Не захотел? Или ты его прогнал?

– Я его не прогонял.

– Вот как?!– срывается на крик, – А кто вчера заявил, что ему в доме не место!

– Я сказал, что диким зверям в доме не место. А он, может, и дикий, но ведь не зверь. Я пытался привести его обратно в дом, только он все равно решил остаться на улице.

– Решил? Ну да! С чего бы он так решил?!

– Похоже, ему просто не нравится находиться под одной крышей с тобой.

– Ты, гаденыш, у меня сейчас договоришься, – цедит сквозь зубы отец, сжимая кулаки. Грозного из себя строит. Хотя лучше уж пусть кричит и злится, чем снова позволит себе заговорить тем тоном приторно-напускной нежности, который практикует на Сани, и от которого лично тебя тошнит. Впрочем, тебе подобное обращение не грозит – для тебя у папы не осталось даже притворной ласки.

– Будешь меня бить? За что? – твой спокойный равнодушный тон бесит его еще сильнее.

– За все! За твой поганый язык! За эти выходки! За все, что ты себе, сопляк, позволяешь! Я его с четырех утра ищу! Уже всю округу оббегал, не знал, что и думать, а ты…!

– Злишься, что мы заставили тебя побегать? Так мог бы и не бегать. К чему разыгрывать все это… ну, что тебе есть до него дело?

Отец так и обомлел. Видно было, что уготовленный в твой адрес поток негодования все еще бушевал, вертелся на языке и рвался наружу, но твои слова встали на его пути непреодолимой стеной. Несколько секунд он тупо таращится на тебя, не зная, что на это ответить, потом отворачивается.

– Мне есть до него дело. Я за него переживаю, – обиженно бурчит он, – Сани сейчас в таком состоянии, что ему вообще с постели нельзя подниматься. И от всяких стрессов его беречь надо. Иначе так и не поправится. А ты, вместо того, чтоб позаботиться о брате и успокоить, позволил ему всю ночь проторчать на улице под дождем.

Ты лишь пожимаешь плечом.

– Не я довел его до такого состояния. И не я его покалечил. Меня он не боится. Он боится тебя. Интересно, почему?

Судорожный комок скатывается по напряженному горлу отца. Упрямо поджимает губы, потом, словно придумав объяснение: – Ты ребенок, такой же, как он. Поэтому он не воспринимает тебя, как угрозу. А ко взрослым он еще не привык. Слишком долго жил один.

– Один?

– Мы с Тито нашли его в подвале сгоревшего дома. Его семья погибла в пожаре, наверное, около года назад, а он, вот чудом уцелел.

– Тогда откуда на нем эти синяки? А раны? Я видел, что у него со спиной.

Отец нахмурился. Мышцы лица дрогнули, глаза на секунду метнулись в сторону.

– Не знаю…Наверное, где-то сам случайно покалечился…

–Сам?

– Да…Сам… Может, упал и обо что-то поцарапался… Не знаю, – вдруг резко поворачивается к тебе, с выражением беспомощного доверия и мольбы:– Ладно, Рамин, давай не сейчас. Послушай, если Сани тебя не боится, сможешь вытащить его оттуда? Пожалуйста…Он не должен сидеть там. Я хочу ему помочь, но…ты видишь, он меня не подпускает. Просто залезь и вытащи его. А там уж отведем его в дом, он позавтракает, согреется – может, начнет понемногу отходить и привыкать.

Ты мужественно терпишь на себе этот взгляд – фальшь милости, слишком уж быстро сменившей гнев…Ни слова не говоришь, только вздохнув, возвращаешься к гроту, заглядываешь внутрь…

Братик сидит все там же, прижавшись бочком к каменистой стене, в оборонительный позе готовый драться, кусаться, отбиваться. Впрочем, увидев, что это ты, чуть расслабляется: враждебность на его лице уступает место сомнению. Поблескивающие во мраке лазурные глазенки изучают тебя, словно выпытывая, осмелишься ли ты снова предать его или спасешь, защитишь.

И что тут делать? Вытаскивать его силой? Нет, не вариант. И опустившись на колени у края лаза ты, как и отец, лишь протягиваешь руку.

– Нельзя вечно прятаться, chaq’, – тихо заговариваешь ты, – Не показывай никому, что ты загнан в угол. Не убегай и не прячься. Ходи гордо и открыто, а если на тебя нападают – дерись до победы.

Сани продолжает недоверчиво хмуриться, все еще гадая о твоих намерениях, тянется ручкой к очередному лежащему рядом камню. Берет его, но не кидает.

Чуть помедлив, ты продолжаешь:

– Я всегда мечтал о брате, chaq’. Я всю жизнь тебя ждал, и готов еще просидеть так сколько угодно, ожидая твоего решения. Ты, конечно, можешь бросить камень и в меня, и только тогда я уйду. Уйду насовсем. Но еще ты можешь взять меня за руку, и тогда мы пойдем вместе и будем драться со всеми врагами вместе. Понимаешь? Решать тебе.

Договорив это, ты закрываешь глаза. Закрываешь их, чтобы не видеть, как брат приподнял камень, как метится в тебя.

– Думаешь, он понял хоть слово из того, что ты ему сказал? – раздается за твоей спиной скептический голос отца, – Рамин, я думаю, он не понимает нашу речь.

Не понимает речь? Нет, ты в это не веришь. И даже если не понимать слова, нельзя – просто нельзя не понять жест протянутой братской руки.

Затаив дыхание, ты ждешь его решения. «Рука или камень? Рука или камень?» – гадаешь ты, – «Рука или камень?» – похоже на какую-то дурацкую детскую считалку: – «Рука или камень?». Ты не открываешь глаза. «Рука или камень?»…Если камень, ты не будешь уворачиваться. Ты примешь полную силу этого удара, а потом встанешь, и заставишь себя уйти. Навсегда. Не думая, не сомневаясь, не размышляя над тем, что дальше, не питая себя иллюзиями альтернативы и не оставляя себе пути назад. Потому что камень. Но если рука…

– А ты, chaq’? – шепчешь, не открывая глаз, – Ты когда-нибудь мечтал о настоящем брате?

…если рука… Если не брошенный камень, а рука… Рука в руке – рука об руку, всегда и во всем… Жди. Не смей на это надеяться. Просто жди. Решение за ним.

Был ли ты счастлив в детстве? Испытывал ли ты, будучи ребенком, по-настоящему всепоглощающую радость? Вряд ли… Бесконечная череда монотонно одиноких дней апатично делилась тобой на более удачные и менее удачные – вот и все. Ни полноценной радости, ни удушающего разочарования. Дни знойных солнцепеков и дни непрекращающихся дождей, дни успешной охоты и дни, когда ты возвращался в свой пустой дом с пустыми руками, дни, когда книги, что ты читал, раскрывали перед тобой свою мудрость, и дни, когда ты не видел в них ничего помимо нагромождения витиеватых пустых слов – вcе эти дни были окрашены для тебя в единый мутный и невнятный цвет. Не было веских причин будить душу, не было повода требовать от нее эмоций.

Нет, конечно, были и другие дни – дни, когда родители возвращались домой. Особенно мама. Вот, пожалуй, тогда, что-то вспыхивало в тебе, вызывая смех и потребность броситься в ее объятия, чувствовать ее теплые руки, а по вечерам, затаив дыхание, слушать ее рассказы, ее твердый спокойный голос, неизменно предвещавший загадочную и великую победу. Но, как можно было назвать счастьем это мимолетное и скоротечное свидание? Как можно было по-настоящему радоваться этой хрупкой близости, когда каждый раз ты точно знал ее срок. Два дня, неделя, месяц – максимум, а потом все равно и снова неизбежное одиночество и тусклый безнадежный цвет безликих будней, на которые крошилась твоя жизнь. Счастье… Если оно и существовало, то могло быть лишь чем-то неделимо цельным, бесконечным и безупречным в своей надежности. Именно таким.

И именно таким ты принял его, когда, не открывая глаз, почувствовал холодные тонкие пальчики брата, обхватившие твою ладонь…