Читать книгу Петля. Том 2 - Инга Александровна Могилевская - Страница 6
Часть 2
I
Оглавление– Ты поедешь с нами.
Так сказал мне Рамин, и я все еще пытаюсь вспомнить, была ли это просьба, или вопрос? Или приказ? Кажется, я совсем разучилась видеть оттенки интонации, нюансы тона, раз не могу отличить мольбу от повеления, особенно, когда разговариваю с ним. Как бы там ни было, я согласилась (или повиновалась?). И теперь совсем не понимаю, зачем я здесь. Я лишняя в этом театре одного актера и одного режиссера, я не участвую в их спектакле. Или я понадобилась им в качестве зрителя? Остается только гадать, наблюдать, слушать.
– Я подстроил так, чтобы они все оказались сегодня здесь, – шепчет Рамин, опустив голову, – Так тебе будет проще…
– Столик у стены, – шепчет Рамин, кротко кивнув в указанную сторону, – за ним трое. Все работают на шахте. Тот, что в красной рубашке – Эльвадо Ратос – в этой группе он лидер. Равняйся на него. Дважды пытался организовать забастовку, за что его едва не уволили. Двое других Кастиньо Аросо и Андреас Монто – его приятели. Пойдут за ним куда угодно.
– Двое за столиком у окна. Педро Савиль и Пауло Дарэмо, – шепчет Рамин, рассматривая лопающиеся пивные пузырьки в своем стакане,– Пионы с плантаций. Из тех, кто на своей шкуре испытали и кнут гринго, и кнут местных шишек. Пришли к выводу, что разницы нет.
–Трое за стойкой бара, – шепчет Рамин, сдувая пену с поверхности, – из них особо обрати внимание на того, что слева – Хуамбо Ратего. Раньше у него было другое имя. Десять лет назад устроил взрыв на одной из веток осьминога. Из тюрьмы сбежал. Сейчас работает на заводе. От своих идей не отказался.
– По центру – Лучио Альмар, – шепчет Рамин, поднося стакан к губам и делая небольшой глоток, – Бывший председатель подпольной ячейки компартии.
– Бывший? – подозрительно переспрашивает Алессандро.
– Разочаровался в их бездействии. Ушел.
– Ясно.
– Индеец справа, – шепчет Рамин, опускает стакан и едва заметно улыбается уголком рта, – Чиченьо Кхотуко.
Алессандро удивленно расширяет глаза, быстро оборачивается раз…потом еще раз…
– Помню, – тихо говорит он, – Прыткий малый. Но он тогда не пошел с нами, почему ты думаешь что сейчас…
– Тогда у него были больные родители. Он не мог уйти. Сейчас он один, – уставившись на Сани, -Все? Готов?
– Нет. Ты пропустил. Человек в углу. Сидит один за столиком. Много пьет.
– Доминьо Радригес, – шепчет Рамин и отворачивается, – Потерял сына. Мальчику срочно требовалась дорогостоящая операция. Денег он накопить не сумел. Решил украсть. Его арестовали. Отсидел два года. Вышел несколько дней назад. Я видел его на кладбище.
– Выведи его. Он нам не подходит.
– Почему?
– Слишком много пьет.
– Отговорка.
– Слишком подавлен.
– Как и все здесь. Иди. Начинай. Если он подсядет, значит, наш. Если нет – проблем от него не будет.
Помедлив немного, Сани покорно кивает. Встает.
Оставшись с Рамином, я молча наблюдаю, как он подсаживается за столик к тем трем мужчинам. Их изнеможенные серые лица – лица рабочих, высушенные после 13-ти часовой смены, лица, покрытые слоем въевшейся в поры угольной пыли, лица – маски, застывшие в мертвом равнодушии, лица людей, которым нечего терять, ибо он уже всего лишились, лица людей подходящих… Ленивый взгляд их слезящихся глаз, замутненный усталостью и алкоголем, медленно подымается на незваного гостя, выражая невнятное удивление и приглушенное беспокойство, скрытые за завесой раздражения. Кажется, они воспринимают Алессандро, как нечто непонятное и неуместное, как нечто мозолящее глаза вопиющей своей нелепостью.
Потом Алессандро заговаривает с ними. Через минуту я замечаю как равнодушие и раздражение отступают, через две минуты – это уже неподдельная заинтересованность, через пять минут в их внезапно протрезвевшем взгляде заметны проблески энтузиазма. Они заражены. Через десять минут, их уже не трое, а шестеро – подсели те, что были у барной стойки. Через 20 минут к ним подсаживаются еще двое. Сдержанно пожимает руку индейцу Чиченьо. Продолжает свою речь. Наконец, вяло-пошатывающийся походкой к ним подходит последний, тот что сидел в самом углу и, как мне показалось, ни на что не обращал внимания. Все-таки подсел. Теперь все присутствующие в этом захолустном грязном кабаке сидят вокруг Алессандро и слушают. Все, кроме меня и Рамина – мы наблюдаем со стороны. По немому повелению индейца, выразившемуся лишь в кротком небрежном жесте, хозяин кабака вывешивает на дверь табличку «ЗАКРЫТО».
Столпившийся вокруг народ заставляет Алессандро повысить голос, и теперь я могу четко различить его слова. Тем не менее, я почти не слушаю. Слишком много слов, сплетенных в замысловатую ловушку. Из них всех лишь одно часто повторяется, звучит ярко и ясно… Звучит яростно. Раньше он не пользовался этим словом. Но, то было раньше. Это слово-приманка, слово-наживка, слово-крючок – специально для людей, которым нечего терять – слово «отомстить». Каждый раз, когда Алессандро его произносит, я вижу, как некогда догорающие и стынущие угли их черных зрачков вновь вспыхивают пламенным красноватым отблеском. Каждый раз я вздрагиваю и ужасаюсь…
Удивительно… Даже после всего того, что с ним случилось, через что он прошел, что пережил или не сумел пережить, Алессандро все-таки не утратил своего дара. Он все еще владеет словами, как опытный воин владеет клинком, даже более того: он научился использовать их по-новому, овладел новой тактикой…
Вначале было слово, не так ли? Тогда, какой же властью обладает тот, кто овладел словом? Словом, как лекарством, лечащем душу, словом, как оружием, поражающим прямо в сердце, словом, как самой изощренной формой мимикрии – скрываясь за словом, создавая с его помощью ложный образ своего «я», притворяясь. Или словом, как ловушкой? Клеткой? Невидимым лассо? Строгачом, впивающимся шипами в шеи этихлюдей? Что это за слова, которые произносит сейчас Алессандро? Я не узнаю ни его голос, ни его самого. Слова причиняют боль. Он сам как одержимый – сам во власти.
– Ты с чем-то не согласна? – тихо спрашивает Рамин.
Пожимаю плечами.
– С чего ты так решил?
– Ты перестала вслушиваться в то, что он говорит.
– Зачем мне слушать. Я знаю, что будет дальше – эти люди на крючке. Готовься собирать улов.
Он только прищуривает глаза, отчего те становятся еще более колючими, пронизывающими, как две заточенные пики.
– Здесь душно, – еле слышно проговариваю я, – Выйду, подожду вас на улице, – я проскальзываю к выходу, пытаясь игнорировать уколы этих острых пик в спину. Знаю, он последует за мной, но, может, мне удастся побыть одной хотя бы минуту, хотя бы десять секунд, не видя, не слыша, не думая.
Рамин выходит и становится рядом как огромная черная тень. Предупреждая его вопрос, я нападаю первой:
– Зачем я здесь? Почему ты захотел, чтобы я наблюдала за этим?
Тяжело вздыхает. Слова – маски ему не известны. Врать он не будет. Не будет прятаться и притворяться. Но ему известны слова- иглы, слова, которыми можно распять такую мелкую мошку, как я.
– Ты здесь не без причины. И зря ты не стала слушать Сани – он говорит дело.
– Твое дело.
– Хотелось бы, чтобы оно было нашим. Я не сомневался, что эти люди поверят ему, что ему удастся убедить их. Я продолжаю сомневаться в твоих убеждениях.
– Так что? Выходит, его речь предназначалась мне?
– В том числе и тебе. Ты должна бы понимать и принимать то, чем он и мы все занимаемся. А ты даже слушать не хочешь. Странно.
Рамин не знает о моем прошлом. Алессандро не говорит ему, чтобы не вызывать никчемные подозрения. Почему об этом умалчивает приспешник Рамина – этот мерзкий янки, мне остается только гадать. Не если индеец не верит в мои убеждения, то, наверное, думает, я с ними по той же злосчастной причине мести. Поэтому не понимает мою реакцию. Поэтому вышел выведать.
– Способ не верный. За долгое время у меня выработался иммунитет к его речам. И не надо считать, что я не понимаю. Просто, мне не нужно слушать все это, чтобы понимать, чтобы быть с ним.
– Почему же тогда ты злишься?
– Если я и злюсь, то только на тебя. Ты используешь его – его дар, чтобы заманить этих людей. Я знаю, что для готовящегося нападения нужно больше народа. Но вот так лицемерно переманивать их в наши ряды… Заставлять их жертвовать своими жизнями…
– Если бы ты слушала то, ты бы поняла, что на сей раз – это не лицемерие. Он не врет им, он не умалчивает о том, насколько велик риск. И они готовы пойти на этот риск, потому что ничего лучшего у них нет, и не будет. Это не случайные люди, как ты уже поняла. Я долгое время наблюдал за ними, следил, знаю их способности, их жизни, их стремления. Они уже были потенциально готовы к такого рода действиям и до сегодняшней ночи. Все, что оставалось, это лишь слегка подтолкнуть их – оказать поддержку, содействие и снабдить всем необходимым. Дать им уверенность в победе. Это и пытается сейчас сделать Сани. Он им не врет. И они ему верят. А ты?
– Да не важно, черт побери, врет он или нет! Не важно, верят они ему или нет! Это не его голос, не его слова – а твои! Почему он должен делать это?! Если тебе нужны люди – валяй! Не можешь сам, попроси своего приятеля янки – у него язык хорошо подвешен, он смог бы запудрить мозги таким, как эти!
– Поверь мне, если бы мне нужна была свора эгоистичных головорезов, которым важна лишь собственная шкура и нажива, я обратился бы именно к Спарту. Но мне нужны люди, которых волнует то, что будет после них, а не то, что станет с ними. Мне нужны люди, разделяющие наши взгляды, верящие в нашу борьбу. Я попросил об этом брата, поскольку…
– Удивительно, не находишь? – перебиваю я, – Просто удивительно, как одни люди перекраивают других по образу своему и подобию! И насколько легче проделывать это с людьми сломленными, да? Ты ведь делаешь то же самое.
– Что ты имеешь в виду?
– Я о твоем брате. Когда ты прекратишь мучить его, Рамин? Разве сам не понимаешь, что для него значит уговаривать этих несчастных примкнуть к нам – принести себя в жертву? После всего, что случилось…
И без того жесткие черты лица индейца на миг перекашивает гримаса злости.
– Если я его и мучаю, то только тем, что наконец-то заставил его признать правду и говорить правду! А то, что он уговаривает этих людей принести себя в жертву… Да, он уже принес в жертву сотни невинных людей. Все из-за своей глупости. Из-за своего упрямства! Сотни наивных людей, не подозревавших о своей скорой гибели. Сотни людей – тогда на площади – людей, которым было что терять. У которых остались жены, дети, родители! Он знал, что использует их, как прикрытие, и пошел на это без колебаний. Не смей жалеть его. Не строй из него несчастного и невинного страдальца! И не нужно сравнивать этих девятерых и те сотни! Это люди, которые точно знают, на что идут, и чем рискуют, а не просто верят в сказки. Люди, которые готовы бороться и отдать свои жизни за будущее страны. Так же, как и мы.
– Тогда он верил, что тем сотням ничто не угрожает. Сказка? Может быть. Но он-то сам этого не знал. Если бы он хоть раз усомнился в их безопасности, он бы не стал проводить этот чертов митинг.
– Это ты так думаешь. Скажи, если он верил, что не будет бойни, зачем же тогда отослал тебя подальше? Думаешь, это случилось из-за той заварушки с Анхелем? Ты и половины не знаешь. Это был просто удачный повод. Он знал, что по-другому ты не согласишься- пойдешь с ним на площадь. А когда Анхель подорвал тех типов, Стейсонов, думаешь, откуда у полиции появилась такая подробная информация о тебе? Только так он мог заставить тебя уехать. Так он хотел обезопасить тебя. А безопасность людей его не сильно волновала.
– Не правда!
Рамин смотрит на меня как на ребенка с высоты своего огромного роста, и уже спокойным тихим голосом проговаривает:
– Правда. По этой же причине он никак не хотел отправлять тебе телеграмму, звать обратно. Сам бы он никогда больше не позволил тебе быть с ним. Он твердо решил порвать с тобой – раз и навсегда. Пришлось вмешаться мне. Это я заставил его передать телеграмму.
Вот оно – самое острое, самое мучительное слово-игла.
–…Что…? Не понимаю… Если он не хотел… вообще не хотел меня больше видеть… - Почему?! За что?! – заорало сердце -… Зачем же я тогда понадобилась тебе? – сдавленно произнесла я вслух.
Он задумывается, прежде чем выпустить на волю это последнее признание – пронзить насквозь решительным словом-убийцей:
– Ты дорога ему. Он боится за твою жизнь. А я хочу, чтобы он любил не только этот совокупный образ народа, ради которого он жертвует собой и другими – эта любовь все равно абстрактная и пустая. Нет, пусть любит еще и тех, кем жертвует. Пусть смотрит в глаза тем, кем жертвует. Пусть смотрит на тебя. Ну а еще ты мне нужна в качестве гарантии, что он не выкинет очередную глупость и не отступит. Вот и все. Ничего личного.
Меня поражает даже не то, что он сказал, а то, с какой абсолютной беспринципной безжалостностью это было высказано. Поражает настолько, что сама я лишаюсь дара речи и несколько секунд просто стою в тупом оцепенении, пока Рамин не опускает свою огромную тяжелую ладонь мне на плечо.
– Пошли внутрь. Он, наверное, уже заканчивает, – говорит так, будто ничего серьезного не случилось, будто он минуту назад не сказал ничего особенного и страшного, будто он только что не разбил вдребезги несущие колонны моего мироздания.
Покорно, будто не ненавидя его, я возвращаюсь в плотный полумрак заведения.
В пропитанной спиртными испарениями и вонючим дымом самокруток атмосфере, сквозь весь этот густой ядовитый смог и облака зависшей в воздухе пыли я пытаюсь разглядеть Алессандро. Различаю только силуэт, призраком бледнеющий среди черных фигур батраков. Его голос теперь почти не слышен, задушен гулом их разговоров. Да и вообще все в нем напоминает размытый, растекшийся акварельный портрет, который, утеряв свои черты, превратился в блеклое мутное пятно. Я надеюсь, что бутылка здешнего пойла поможет моей памяти восстановить стертые линии.
Оставив Рамина одиноко стоять у двери, я быстро подхожу к барной стойке и заказываю выпить. Спустя стакан, я вспоминаю. На втором стакане – осознаю, что мне плевать на всю правду – для меня важна лишь та ее часть, где я люблю Алессандро, а он меня. На дне бутылки я нахожу капли прощения, понимания и скорби…Заказываю еще.
Затянувшееся действие протекающего перед глазами спектакля постепенно подходит к концу. Белый призрак Алессандро отделяется от кучки своих новообретенных подопечных, и его сразу же заменяет черная фигура Рамина. Видно процесс первичной обработки мозгов закончен, теория изложена и настала пора перейти к практической части. Теперь речь пойдет о том, что, где и когда произойдет, а с этим индеец и сам справится.
Алессандро подходит ко мне и…Да, теперь я отчетливо вижу его лицо. И это невыносимо. Он выглядит так, будто только что вышел из камеры пыток после нескольких дней непрекращающихся изощренных истязаний. Теперь, когда мне совершенно безразлично все то, что наговорил о нем его брат, единственным моим щемящим желанием становиться обнять Сани за эти остро выпирающие из-под рубашки кости ключицы, прижать его бледное изможденное лицо к своей груди, сказать ему что-то…Я не знаю что! Что я говорила ему раньше? Что я могу сказать сейчас? Все, что я хочу сказать или сделать будет лишь продолжением его пыток. Я сама по себе – продолжение его пытки. Я здесь именно для этого.
«И не смей жалеть его»– говорил Рамин.
Я и не посмею – не буду унижать его своей никчемной жалостью. Буду справедлива. Буду той, кто спасет его, как он пытался спасти и уберечь меня раньше…
– Все хорошо! – проговариваю я, корча губы в судорогах ободряющей улыбки,– Ты молодец! Теперь в нашем полку прибыло. Они с нами – они готовы. Теперь у нас есть шансы на победу.
Наверное, я все-таки говорю что-то не то…Я просто хочу подбодрить, но вместо этого замечаю в его глазах лишь недоверие и испуг. Он знает – я притворяюсь, но не понимает, зачем…
– На выпей, – пододвигаю ему не начатую бутылку, – Кажется, ты очень устал.