Читать книгу Стихи и эссе - Ингер Кристенсен - Страница 65

Я боюсь безличного между нами, вещей, которые мы отбрасываем,

    вместо того чтобы терпеливо нести, вещей, чью историю мы уже не

    пытаемся вспомнить, и путей, идущих окольно, без надежды

я боюсь спины, ещё с остатком потребности к преображению под её

    кожей, ещё с мелочным нервозным светом под опущенными веками,

    боюсь я спины

боюсь одежды, одеял, дверцы шкафа, всего, что скрывает ещё живое,

     с мелкими движениями и отверстиями в плоти, боюсь я век – не хочу

    их полностью поднять, не хочу видеть спину, и ничего видеть не

    хочу

наверное, мы искали крылья на спине, наверное, мы искали света

     в глазах, искали мест, ходя по дорогам, друг друга, Бога

эта грязь, как тряпка, небрежно наброшенная на лицо, эту мстительную

    рожу, смешки и захлопнутые двери – зрачок начеку во тьме,

    царапающий вернувшегося домой

этот ком в горле, эти крики повторяющие прочтённые книги раздирают

    их зубами без голода и глотают эти безвкусные таблетки прозил

    ниамид мене текел упарсин и не думай не думай ничего такого, пока

    наклоняется кастрюля луны, и блестящий жирный соус покрывает

    всё слизью

чего хочет это отверстие в промежности – чего хочет эта знакомая

    с детства плюшевая собачка, которая всё сидит как человек, передние

    лапы сложив как руки, и смотрит

я боюсь этой собачки, фотографии на стене – мать с ребёнком, голубь

    мира Пикассо который больше Земли, календарь смотрящий на нас

    пустыми листами, наш страх и бегство, когда мы покрываемся по́том

    каждый сам по себе

я боюсь этого отверстия в промежности, пытаюсь его закрыть – всё как

    кактус и камень и спина и электропроводка которая не дотягивается

что есть встреча, сейчас когда мы закурили сигареты и обернулись

    в воспоминания, теперь когда глаза уже не ждут чтобы посмотреть

    в глаза, лишь изредка украдкой посматриваем один на другого,

    любимого другого чужого, пылесосим, выворачиваем карманы, смотрим

    пресыщенно на угри, плохую причёску но никогда не добираемся

    до глаз

что есть встреча – кто-то мёртв, кто-то жив, комната полный ящик

    картотеки, трамвай где видишь лишь спину другого, потрёпанная картонная коробка набитая хламом с давешнего переезда мыслей,

    что есть встреча пока нас не разлучит смерть

выйдем ли мы – есть отверстие, проводка, контакт, когда мы неожиданно

    его находим, и крылья понесут всё что не смогли мы, и смерть не будет

    владычествовать,

но сон – Бог – что есть встреча, я хватаюсь за гребень, чтобы расчесать

    его волосы, но у него самого гребень в руках, он вкладывает это яблоко

    в мою промежность, но я ведь пресытилась, о осень, выдвижные

    ящики, коробки и закрытый футляр радио, порыться бы в них

эти дороги, голоса на улице как блестящие рельсы, кто едет друг в друга

    сквозь зияющую брешь, остался ли ещё кто-то – все ли уже внутри,

    кран их швырнёт через склон.

Здесь должен быть предупреждающий знак, чего хочет эта смерть пред

    моим взором, почему он не повернётся спиной, болен ли он

я боюсь этой болезни которая всё время сменяет сама себя внутри нас,

    этой скаредности, запаха пота, забери его, он не похож на мой, комок

    в раковине, удали его – всё заразно, вот смотри что даю тебе, так что

    ты никогда этого не увидишь, что беру – улыбнись, ловко я, такое

    большое-большое… да было неплохо, или раздражение, если не столь

    уж оно большое, так ведь тут ты сам же и виноват, дружок

а дружок снова закуривает сигарету, смотрит вокруг себя и на частицы грязи

    под ногтями, боится изысканных фарфоровых часов, где больше не

    тикают ласточки и тройник, заполнивший всю комнату, ведёт ток по

    всем направлениям, где мы сидим и не можем прикоснуться друг к другу

боюсь ржавых велосипедов, на которых некогда ездили на пляж, сон

    опять, но чувство потери, вожделение и надежда, желание, наконец

    ребячество, теперь когда пепел заметают под дверной коврик и гуталин

    давно кончился

пока дверь заперта, и никто не знает, то ли мы ушли, то ли до́ма, то ли

    целый год, то ли когда ещё, что ты сказал другим, мужчинам там на

    углу, есть ли вообще угол – кому я писала о моём сердце, как будто

    речь шла о чувствах, прочёл ли ты всё в газетах, кому

я боюсь спины, спины которая отвечает на все вопросы без рта и глаз,

    закушенная невинность кофейной банки и холодные плечи гладильной

    доски

что скрыто, что скрыто, что спрятано в старом чемодане в наклейках,

    приехали-уехали, к кому – от кого, что спрятано на дне ящика

    с грязным бельём сдавленное под гнётом влажного и жирного

    и ползучего, хотя у нас и нет паразитов, что там внутри одеял, что

    спрятано в моём сердце

не останавливайся, не останавливайся на этом, эти туфли, эта долгая

    затяжка, вытащи меня, перетяни меня через край, край колодца,

    ящика, чего угодно, край стула, вот так, ещё малость, нет ради Бога

    хватит и слышу твой голос: я пожалуй вздремну – или то был мой,

    что есть встреча

я боюсь этого безличного между нами, пожимания плечами, гримасы

    спины, so long, so long, ты ничего не имеешь против, не бери это

    в голову, это ничего не значит – священник спиной к толпе прихожан,

    а видит-то он всё Бога? о повернись, обернись, скажи что-нибудь

боюсь старых голосов на ленте, нет не говори ничего, посмотрим,

    посмотрим, посмотрим

что я сказала, когда ты вдруг стал требовать, молить, упрашивать,

    просить —

о эта всё растущая шишка на спине, когда мозг головной стекает

    в спинной, гнёт превращения, воспоминание о соли на губах после

    поцелуя, долгие истории, творчество, уверенность ветра, широкое

    отверстие в промежности

встретится ли мне кто-нибудь по пути

я сижу обратившись к нему лицом просьба ответить

Когда снова занимается утро, когда я опять

    могу прикоснуться к телефону и позвонить

    в пустоту, чаячьи крылья здесь – не ты ли

    это да день распахнутое окно вдалеке от

    всех политических потрясений

ещё остались двенадцать астр в золотой

    ржавчине, одну я нашла плавающей как по

    волшебству в раковине кого разбудили – и

    одна лежала лицом вниз рядом со стопкой

    газет кровоточила

двенадцать остались на столе пресыщенные

    словно распустившись что станется

    с грядущими потрясениями почки времени

    подкидная доска стать чем-то словно в большом

    расцвете

я вспоминаю песню одного негра которая

    сдирала всю кожу словно ненависть с

    нашего тела, вспоминаю голос в золотой

    ржавчине безумный насос где вода была

    мягкой как дети и нож воздуха твёрд как

    солнце

вспоминаю что день начался, этот день, когда

    вчерашнее платье заперто в шкафу,

    телефонная книга завалилась под кровать

    а карта этого миллионного города не

    нужна чтобы снова и снова тщетно

    пытаться наладить связь

этот день, который держит беспокойную ночь

    в своих руках как сморщенную ягоду,

    скомканный диск телефона, ты мне не

    нужен больше, эти ноль ноль пять пять

    только чтобы услышать какой-то голос а

    какой голос, время, без иллюзий

    по-проповеднически 1.45.16 «бип» опять

    и опять 2–3–4 какой-то «бип» и сон

этот день зажги факел и протяни его ему

    который скован растопи его страх который

    мой с доверием, подбрось хлеб высоко

    вверх, пусть он летит вокруг Земли и

    падает как манна на чужих, крылатый хлеб

    (сломанные крылья) здесь – не ты ли это да

    кричи и насыть нас своим доверием

о видение зёрен, дай им зёрен хлеба хлеба, о

    грядущие потрясения удались

    пресыщенный хлебом хлебом, обдери с

    нас слой за слоем мех, безумные

    украшения и книги, я о бумаге, это

    сплошное производство бумаги, этот

    бесформенный уродливый ребёнок

    который кричит всё больше и больше

    своими массами столетий – обдери с нас

    слой за слоем странствия сознания всё

    дальше и дальше но всё более узкими

    кругами – обдери с этих стихов всё —

    провей их, размели их, мука́, хлеб, доверие

эти стихи – почему я не остановлюсь, ты

    стоишь рядом со мной умоляющая улыбка,

    не понимаю во всем этом ни бе ни ме – мои

    стихи которых никогда не увидишь бе ме —

    о европейские времена «бип-бип», пока

    поёт негр, улыбки улыбки улыбки

Эти стихи этот день ты останавливаешь

    стихи, останавливаешь день, эти стихи

    придвигаются поближе, чаячьи крылья, да

    это здесь, с кем я говорю – восстал ли ты

    уже из пепла мой любимый, я ведь уже

    сварила кофе

эти слова что мы произносим, осторожно, ещё

    немного золотой ржавчины которая не

    теряет ценность, ещё длинные стебли в

    воде где сосёт под ложечкой, отверстие,

    никогда не закроется доверие

так приходишь ли ты и прихожу ли я, спиной

    к похмелью всего минувшего, стучат в

    теле уродливые сердца, заполняют

    грудную клетку, живот, шишку на спине,

    как слишком далеко идущие последствия —

    перемели́ это, сердце! наслаждайся

    дымящимся хлебом, в течение дня, пока

    двенадцать астр и грядущее удивления

встреча всегда сначала

Я не знаю, что это. Я не могу тебе сказать, что

    это. У меня нет ясного представления; так

    же, как и со словами, и уже неясно, что они

    такое.

Внутри мира. Единожды потерявшись в траве

    и всегда счастливо ползая. На одну секунду

    потеряв связь со злобой и всегда с

    мыслью о какой-то грядущей секундочке.

Просто полюби деревья. Они распускаются,

    складываются, закрываются, стоят

    приоткрытые. У них древесная жизнь, в

    среднем более длинная. Деревья ещё и

    красивы.

Просто полюби море и небо и землю.

    Текущее, возвышающее, несущее.

    Долгоживущее и всё то, что движется

    вместе, внутри, снаружи; уже неясно, что

    это.

Но это внутри мира. Мы поднялись где-то

    и зашагали. Мы прижимаемся к дереву,

    чтобы вспомнить траву. Мы прижимаемся

    друг к другу, чтобы вспомнить дерево.

Шаг за шагом идём всё дальше, пытаемся

    вспомнить тело, прижимаемся к ветру и

    пространству и пытаемся увидеть, что они

    такое.

Но это уже неясно. Мы внутри мира. Трава,

    дерево, тело. Море, небо, земля – просто

    полюби всё это. Ничего не произошло. Но

    есть молчание. Есть ложь. Я не могу тебе

    сказать, что это.

Время, вежливо крадучись, обступает. Улицы

    расцветают. Дома машут ветвями, как

    пальмы. Чайки кружат вокруг

    праздничного флагштока. Все в неистовом

    излиянии, как цветные платья на

    туристской лодке. У меня нет

    никакого ясного понятия. Но я отважно

    говорю здравствуй и прощай или возлагаю венки.

Любимый – ибо есть такое слово – ложь есть.

    Есть запертая дверь. Я её вижу. Она серая.

    У неё чёрная ручка, которую можно

    пожать: привет или прощай. У неё чёрная

    окоченелая ручка, которая сейчас

    совершенно спокойна. Дверь не ложь. Я

    сижу, уставившись на неё. И это не ложь.

    Я не могу тебе сказать, что это.

Как мы раньше прикасались друг к другу,

    так теперь мы прикасались к смерти

как каждый со своей стороны двери когда мы

    её тянули каждый к себе так мы держались

    за смерть

держались друг за друга до последнего,

    закрыто, запрет на доставку боли

пока дверь не ослабила свою хватку, снова

    была открыта и мы вышли наружу

Я боюсь этой лжи которая есть

    последовательность слова за словом, чьё

    завершение где-то там, и что с того?

этой лжи по которой мы ступаем пальцами

    листков, волосами кукурузного початка и

    дыханием цветов, руки как лилии и тела

    как раскачивающаяся берёза и всем что

    есть прекрасного в мире и что вдруг увяло

этой лжи по которой мы вновь ступаем с

определённостью лжи, смейтесь малые

    дети как косой по початкам и растите

    затем баловнями молодых и старых и

    бейте в свои маленькие ладоши до

    изнеможения

и что с того? – я могла бы к тебе обратиться,

    любимый, написать письмо

    откуда-нибудь, возможно даже из

    реального места, если оно есть, пока нам

    ещё не пора обедать

о уголок мира, где всё могло бы родиться,

    потерпи моё беспокойство, посмотри на

    старый деревянный стол, на нём вещи, их

    приносят и уносят, пора бы его почистить,

    раздвинь занавески, но уже ночь

уже ночь, дождь за окном подмигивает особо

    приветливо, по улице спешат домой в

    автобусах для ханжей те, кто знает, куда

    им надо

к какому-то месту, реальному месту

всё больше того что надо помнить, эта

    встреча, о которой ты говорил сегодня

    когда мы виделись, произошла именно

    сегодня когда мы виделись, напоминай

    мне о ней

я слышу как они говорят на улице, возможно

    это говорит счастье, без этой тупой

    последовательности порядка, уверенно

    заикаясь как дождь и ветер

и тут я прошу тебя будь осторожен, и не хочу

    этого говорить, но мировой покой здесь,

    нет не здесь вовсе с этим беспокойством на

    сердце

и всё же будем все время распевать горящими

    языками, подойди ближе Земля, подойди

    ближе Земля людей с твоими голодными

    глазами, не позволь даже смерти нас

    разлучить, распахни дверь пошире для

    моего любимого, воспой в его теле всех

    как реальное место

эта ложь о последовательности, удали её, эта

    ложь о жизни, пришедшей к покою в своей

    жизни, удали её

непрестанно шествует смерть через все наши

    двери, по нашим путям и венам, впусти её,

    не дай ей наброситься, отпихни её в

    сторону, пусть она приляжет, повелевай

не сажай её себе на колени и не рассматривай,

    но день и ночь, время, наконец место, – их

    посади себе на колени и смотри на нас, как

    мы открываем и закрываем открываем и

    закрываем – проклятье, быть

    последовательностью слов

эта встреча о которой ты говорил сегодня,

    произошла именно сегодня

Безвестность есть безвестность и золото есть

    золото слышала я, как-то весной птицы

    замерзали не в силах закричать, вот и для

    слова мало что сделаешь словом

книги теснятся и стоят спинами к комнате,

    застегнувшись на все пуговицы дрожат

    наши слова на полке, выработанная

    столетиями культура очередей

    естественно выстраивается слово за

    словом, ибо кто же не знает, всё

    упорядочивает слово

упорядочивает ком, бесформенную слизь,

    кишение яиц, здесь где мы стоим, и ком

    в горле у всех говорящих, слово за словом,

    которые проталкиваются вперёд и всегда

    сваливаются куда положено или сами на

    себя, на другого

так, да так можно сказать и слово может

    остановить себя как письмо которому

    становится страшно только от расстояния

но так вовсе не следует говорить, мы ещё

    можем его увидеть, мы ещё можем увидеть

    большой анонимный лист бумаги со всем,

    что не написал Рембо

этот большой ненасытный белый

    четырёхугольник, которого никогда не

    было в изображении Йорна[8] или Земли, но

    вдруг вот он – и привлекает всю силу

    твоего зрения

и когда ты выходишь поёт вся Земля как

    звон золота для твоих ушей и все

    их образы шуршат в твоих руках как наша

    ничтожная плата

когда ты возвращаешься к себе всё это

    безвестно безвестно и лишь столь мало

    можешь ты сделать для слова, твоей

    сестры в этой белейшей стране, немногие

    птицы улетели отсюда вовремя

вовремя? – я думаю об одном месте где ты

    лежал уткнувшись головой в корень как

    поваленный ствол

я думаю о семени в твоей руке которое ты

    несёшь как напоминание о птице

я думаю о маленьком кусте стланника с

    камбием за которым что-то всё ползёт вниз

    по стволу

так сидишь ты вечер за вечером, пока свеча

    сжигает слова и остаётся мерцание, тьма —

    ты безвестен?

мы шли по снежной лестнице где руки льдин

    и опушка леса едва не смыкались

    со звоном

мы летели сквозь дом как вырванные

    вершины горных массивов которых никто

    не знал

видишь внизу стол с чашками и часы и пыль

    которая улеглась после нашей встречи

выдвижные ящики, кладовки и кровати,

    комнаты полные вещей из которых мы

    выросли или просто покинули их чтобы

    умереть друг рядом с другом

но податливость подозрительна, никто не

    пустит корней и когда мы вдруг

    просыпаемся средь ночи тесно

    прижавшись друг к другу: никто не умрёт

над нами парит белизна, ещё не выношенная

    страна людей, которая протягивает руки к

    морю, чей шум мы слышали, когда

    наступила усталость

над нами парит белизна – смотри что мы

    потеряли как зиму

Я проигрываю это, чтобы нащупать точку, где музыка наталкивается на сопротивление – чтобы сломить это

    сопротивление и встретиться

    с музыкой

и снова этот дом колосс из шлакоблоков, бетон с остатками тростника

    с фабричной низины, раствор с отпечатками трёх больших рук

эти ослепшие глаза, этот сводчатый конгломерат из миллионов рабочих

    глаз времён и мест – и золотой кнут как молния над крышей

золотой кнут, мои друзья, который висел на его поясе, пылающие слова,

    которые выжгли себя до самой сердцевины его тела, когда солнце

    и он гарцевали по пустыне

так я представляла себе Рембо с тремя большими руками, две для себя,

    третья для безвестного

так я представляла себе музыку – о эти две мои руки, которые

    сопротивляются тому, чтобы найти третью

и снова этот дом, где негр широко распахнул глаза как прожектора́,

    разъедающие воздух, где кровь негра удобрила каменную кладку

    монахов, где плодовитая женщина из какого-то уголка мира в углу

    мексиканского храма родила вот эти свои крики

там на улице снег грязная кромка вокруг самого обычного северного

    дома с книгами, ванной и центральным отоплением, а сверх того лишь

    с презреньицем к тому что мы потеряли и нашли

там в верхней комнате я ищу и ищу свою третью руку, может она

    спряталась в снегу, может выберется сама, прокрадётся ощупью

    к сердцу стихотворения, натолкнётся на моё сопротивление посреди

    стиха

я проигрываю это, чтобы нащупать точку, чтобы после этого уже ничего

    больше не нащупывать, чтобы замереть на мгновение точкой в доме

    в теле мира, дать на мгновение невозможный ответ на невозможный

    поворот моих вопросов – если уж снова проиграть эту невозможную

    точку за точкой и паузу за паузой вплоть до центра времени, где можно

    запросто послать прощальное письмо, до десяти, когда почтальон

    вынимает письма

но миленькое письмецо которое ничего без надобности не ворошит

    в минувшем уже отправлено года этак четыре назад

я забыла сегодня тебе рассказать о мужчине в белой униформе который

    шёл по заснеженной улице, в белоснежных лакированных туфлях

    и с таковыми же усами, с букетом в левой протянутой руке, как ни

    в чём не бывало, я думала, он мёртв

я забыла рассказать, что я думаю о твоей жизни как о смерти, что я снова

    и снова погребаю своё тело в твоём теле, что я снова и снова назначаю

    срок твоему счастью, которое не знает сроков, назначаю срок своим

    стихам, которые…

если бы я могла начать с крика в храме, снова в этом доме, чтобы все они

    стояли во весь рост, все были жизнью в твоей жизни,

жизнью, мои друзья, которая висела на его поясе и пылала, сгорела под

    африканским солнцем,

вернитесь, мои друзья, и объясните вновь и вновь – это чистое золото

    и зияющая безвестность, как сочувствие у тех, кто говорит о чём

    угодно другом

я думаю о твоей жизни, пусть это пребудет внутри, пусть это пребудет

    сердцевиной моих стихов

Спиной к своим стихам, к себе самой, к своему слову, я ухожу от себя

    самой, от своих стихов, от своего слова и погружаюсь всё глубже

    в своё слово, в свои стихи, в саму себя

сквозь вещи мы смогли разглядеть только вещи[9], вечер и утро в марте,

    в марте тех дней, сборы за сборами, день за днём, звучит как

    последовательность, но всё же это лишь слово, март

вечер и утро, больше уже не момент времени, но световая масса, которая то вывернется наизнанку,

    то свернётся обратно, постоянный

    крик, когда спинной мозг делится на спинной мозг с собственным

    спинным мозгом и все эти люди выстраиваются бок о бок, хвощи,

    раскачивающиеся в утреннем тумане, холодок под вечер, когда мы

    ждём пылающего огня, в котором забьётся сердце

кто ещё может думать о красоте, все чужаки толпятся бок о бок в любимом,

    протянешь ли ему тело, окажется, что протягиваешь слово, которого

    они не понимают – и кто ещё смеет говорить о красоте понимания —

    протянешь ли ему хлеб, за него ответит копошащийся сброд то ли из

    недр земли, то ли из выси: спасибо за пищу, пойдёт и усядется на стуле,

    чтобы читать газету, не понимая

но кто смеет ещё говорить о необходимости понимания

    я шла как-то по улице, что влилась в другую улицу, а та в улицу за улицей шла я, держась за чью-то руку

о страна людей, о земной шар, вихрь засасывающий и выплёвывающий

    как вертящаяся дверь, кто-то ждёт начеку, кто-то, кто больше, больше,

    чем зло

эта дверь что непрестанно раскачивается между злом и добром, эта дверь

    которую мы дёргаем и дёргаем и думаем, что нам что-то открылось,

    которая всегда открывается и закрывается лишь сама по себе

эта мельница что мелет и мелет, эти стихи которые она открывает

    и закрывает как утро и вечер одновременно и что я сама хотела

    поставить как красивенькое завершение от одного понимания

    к другому, я забыла

времена́, места́ забыла, больше не мои, не моего любимого, не чужаков,

    не слов, не последовательностей, больше не красоты зла времена́

    и места́, а просто так времена́ и места́, струящиеся вперёд и назад

    сквозь времена́ и места́, и люди носящиеся туда-сюда среди людей над

    и под бесконечным туда-сюда

на миг забыв всё зло мира

не верь в ложь, не верь в забвение, не верь в то, что или здесь, или там,

    верь в человека, может быть случайного из чужаков, будто он, оставив

    свою чужесть, говорит: я не лгу, мне не лжётся

верь что это возможно

что все мы потеряли во встрече мой любимый – — ни смерть ни

    жизнь

спиной к смерти и к жизни я ухожу от смерти и жизни и погружаюсь всё

    глубже в смерть и жизнь, проигрываю эту надрывную тему, думаю,

    мы слишком часто её упоминали, на этом нашем неведомом языке

    мы называли её любовью, мне бы называть её так снова и снова, но

    слово не оказывает такого сопротивления как вещи

такого сопротивления как сердца, распахни их, пусть кровоточат сквозь

    слой за слоем сознания, эти бесформенные бастионы «я», где бродит

    страх, как безличный баран с современным воздушным мехом из

    стекловаты как единственная безнадёжная защита от чего?

от ещё не выношенной страны людей, которую нам негде вынашивать,

    от ещё не выстроенного дома, в котором нам некогда жить, от ещё не

    зачатых детей, которым мы не смеем верить впиши своё имя в их

    сердца а их имена на своей деснице

кто ещё смеет говорить о необходимости понимать, довольно видеть,

    владеть, знать и всё же Солнце, что пылает и пылает в сердцевине

    твоего тела, сквозь дитя, что тебе снится, сжигает его, оставляя кучку

    песка, которую легко смыть как слово с твоих губ

о моя боль в твоей жизни,

спиной к спине хочу я содрать свою веру, чтобы осталась вера, спиной

    к слову, пусть слово будет словом, пусть ложь будет ложью, зло будет

    злом – не забывать, но видеть, как тащит его за собой, этот крест

верь что это возможно

кто ещё смеет говорить о красоте понимания, кто смеет ещё говорить

    о сердцевине стихотворения, как будто речь о стихотворении, кто ещё

    смеет говорит о «сначала», как будто речь о встрече

спиной к нашей встрече я ухожу от нашей встречи, всё дальше и дальше

    в нашу встречу, которая есть встреча вещей с вещами, которая

    есть встреча времён и мест с временем и местом, которая есть утро

    и вечер в марте, время года и будущее время, она открыта и закрыта,

    одновременно ты и чужие

позволь здесь на кромке белого, безвестного написать кратко: тебе, мой

    любимый, ни жизнь, ни смерть, но это слово, которое мы произносим

    столь часто, на нашем неведомом языке мы называли это любовью