Читать книгу Стихи и эссе - Ингер Кристенсен - Страница 66

Это. Это было… и всё на Этом. Так Это началось. Оно есть. Идёт дальше. Движется. Дальше. Возникает. Превращается в это и в это и в это. Выходит за пределы Этого. Становится чем-то ещё. Становится [чем-то] бо́льшим. Сочетает Что-то-ещё с Тем, что вышло за пределы и Этого. Выходит за пределы и этого. Становится отличным от чего-то-ещё и вышедшим за пределы этого. Превращается в Нечто. В нечто новое. Нечто постоянно обновляющееся. Сразу же становящееся настолько новым, насколько Это только может быть. Выдвигает себя вперёд. Выставляет себя напоказ. Прикасается, испытывает прикосновения. Улавливает сыпучий материал. Растёт все больше и больше. Повышает свою безопасность, существуя как вышедшее за пределы себя, набирает вес, набирает скорость, завладевает [чем-то] бо́льшим во время движения, продвигается дальше по-другому, помимо других вещей, которые собираются, впитываются, быстро обременяются тем, что пришло изначально, началось столь случайно. Это было… на Этом всё. Столь иным Это началось. Столь непохожим. [Вот] уже – различие между этим и этим, поскольку ничто не есть то, чем Это было. [Вот] уже – время между этим и этим, между здесь и там, между тогда и сейчас. [Вот] уже – протяжённость пространства между ним и чем-то ещё, чем-то бо́льшим, неким Нечто, чем-то новым, что сейчас, в этот момент, было, и тем, что сейчас, в следующий момент, продолжается. Движется. Заполняет [пространство]. Уже достаточно погрузилось в себя, чтобы различать внешнее и внутреннее. Играет, переливается, клубится. Это: снаружи. И уплотняется: Это внутри. Обретает ядро, вещество. Обретает поверхности, изломы, переживает перепады, падения, возбуждения между отдельными частями, свободную турбулентность. Делает оборот, совершенно новый оборот. Обращается и вращается, его обращают и вращают. И не останавливается в своём развитии. Ищет форму. Оглядывается на прошлое. Оборот за оборотом обретает иной оборот. Берётся в повторную обработку. Виток за витком находит новое выражение. Обретает структуру в непрестанном поиске структуры. К вариациям внутри Этого добавляется материя вовне Этого. Меняет суть. Локализует необходимости, делит текущие функции на новые функции. Функционирует, чтобы функционировать. Функционирует, чтобы другое могло функционировать и потому что нечто другое функционирует. В каждой функции – необходимость новых функций в новых вариациях. Демаскировка всё ещё обращающегося сыпучего материала как катализатор для всего уже слишком твёрдого, того, что нашло свою собственную инерцию и утратило тенденцию к свободным соединениям. Необходимость внешней энергии для замкнутых частей. Неиссякаемой энергии. Толчка извне. Это было тем, чем собиралось быть. Собирается. Это, заставляющее другое делать что-то другое, нечто непосредственное. Принуждает к неудержимому исходу. Принуждает инертное Это к движению. Принуждает всё Это произойти. Это происходит. Это никогда бы не произошло без постороннего Это. Это никуда бы не пришло без враждебного Это. Это и это и это могли бы прекрасно функционировать, но без напряжения, без мощи, без введения в действие отдельных частей, без установления своих правил игры. Без заблуждений. Без ошибок и ловушек, шараханий в сторону и возможностей. Обретшее бытие Это никогда бы не обрело сущности, если бы не существовало существенно отличающееся Это и от своего преизбытка не раздавало бы смерть – настолько медленно, что это напоминает жизнь.

Это стало столь иным, что всего лишь напоминает [жизнь]. Столь сильно преобразившись. [Вот] уже – гораздо больше различий между жизнью и жизнью, чем между смертью и жизнью. [Вот] уже – время в большой степени может быть измерено только в жизни. [Вот] уже – безусловная пустынность пространства, сведённого к вещам. Оказавшихся в предуготовительной игре. Редуцированных до удержанных деталей, которые постоянно отделяются, делятся и дифференцируются, ища различия, ища видимости. Крутятся и переплетаются, извиваются, обращаются, принимают случайный оборот, изгибаются, синхронно искривляются в случайном проявлении, ища очевидную систему. Переформулируют. Подпитывают большие амбиции отдельных элементов: спроектировать Всё или Все-ленную по своему собственному малому образцу. Хотят выглядеть чем-то другим. Не хотят больше выглядеть самими собой. Варьируются столь случайным образом. Испытывают скачкообразные бифуркации. Флуктуируют диффузно.

Модулируют, обретают нюансы, которые сами модулируются, нюансируясь в процессе модуляций. Как попало. Ориентировочно. Ищут форму. Формируют форму, формирующую форму. Выходят за пределы этого. Сохраняют видимости. Ищут не-жизнь, которая не есть смерть. Играют роль. Невозможную для постижения. Входят в роль и не впускают пустоту. Относятся свободно к чужому, враждебному Это – с тем, чтобы быть чужими для себя. Имеют это в себе. Обращаются к враждебному, невовлечённому Это, будучи вовлечены в него. Обуславливают его. Соглашаются с ним. Это вводит в правила игры неотступные нарушения этих правил, как если бы это было неким правилом. Как будто неотступный смертный час был бы само собой разумеющимся оборотом. Как будто ему нужно было лишь правильно обернуться. Смертный час, где же теперь невеста твоя? Столь иначе теперь, в плену системы. Столь свободно.

Это горит. Это Солнце – оно горит. Так долго, сколько требуется, чтобы сгореть солнцу. Так долго до и так долго после эпох, которые измеряются жизнью или смертью. Солнце сжигает само себя. И сожжёт. Когда-то. Когда-нибудь. Промежутки времени, к продолжительности которых не существует восприимчивости. Не существует даже нежности. И когда Солнце погаснет – что жизнь, что смерть давно уже будут одним и тем же, как это было и всегда. Это. Когда Солнце погаснет, Солнце освободится от всего. И от Этого тоже. Это было… на Этом всё. В то же время иногда Солнце всё ещё достаточно избыточно, чтобы раздавать смерть настолько медленно, что она выглядит как жизнь, пока жизнь продолжает фикционировать. Между тем Солнце встаёт, Солнце садится. Свет и тьма сменяют друг друга. Это освещается, проясняется, ослепляет и делается явным в дневное время, готовясь к тому, чтобы стать приглушённым, покрыться тенью, остыть, потемнеть, спрятаться. Это небо – иногда небеса, а иногда тьма. Звёзды отмечают пунктиром расстояния и маскируют пустоту, горят до тех пор, пока Это длится. Или тьма – тотальна, и пустота затянута облаками, темнота скрыта темнотой, временная ночь во временном небе вместо Ничто, напоминает то, что будет дальше, чем будущее. После того, как. После того, как. До тех пор, пока Это длится. В этом сейчас. В следующий миг задаётся расстояние как молния между тьмой и тьмой. Электрические разряды, магнитные бури, химия маскируют эту статику. Эта гармоническая память о Ничто, о тьме без тьмы, о небе без неба и о пустоте без недостающей пустоты, том Ничто, чья гармония гармонических гармоний камуфлируется свободой. Возмещается видимостью. Удерживается вне той жизни, где Солнце восходит и Солнце садится. Так свободно, как только может конфликт формулировать свою устойчивую модель. Так же страстно, так же чувственно, как только может жизнь формулировать свою продолжительность, своё единственное движение. Солнце восходит. На равнине света ложатся в дрейф белые облака. В лавине света вокруг ворочаются бесцветные туманы и сгущаются в водяные фигуры, родные земле, фиксированные в меняющемся цвете. Выставляют себя напоказ. Двигают. И двигаются. Как попало. На ощупь. Ищут форму. Находят игру. Играют роль, формируют игру, в сильном восходящем потоке перекатывают инертный пар по небу, как будто ведут речь о свободе. Так, значит, речь о свободе. Солнце восходит и солнце заходит. Системная игра. Более реальное небо.

Это медлит. Находит место в мире и медлит в каком-то другом мире. То место, нпрм., где Тихий океан перекатывает один, два, три континента в Атлантический, и наоборот. Нпрм. Но медлит в каком-то другом мире. Это встаёт, бросается в начала, быстро превращается в пену и распыляется на усовершенствованные части en masse. Но медлит в каком-то другом мире. Формирует свет длинными волнующимися периодами, цитирует попутно небо, рефлектирует, плетёт блестящие идеи, они уже проявляются в цвете, но медлят, темнея, в другом мире. Впадают в крайности и останавливаются на сверкающей поверхности: ламе, сатин, люстрин. И натягивают ткань. Статическое, гладкое, скользит над всем, как если бы это было всё. Но в каком-то другом мире? Пропитывают безупречную чистоту пятнами, обостряют её до светочувствительного, нового экстаза. Мнут то, что гладко, сжимают то, что податливо, бросаются в бегство от самих себя, стихий(-ное) смешивание. Вода и воздух. Анти-свет и свет, внутри-светящееся, само-светящееся Это. Море, льющее через край кислород и солнечные блики, поднимающее в день полного штиля божественную солнечную бурю, находит гиперболическое выражение полёта и перетекает в седьмое небо, в интерференцию между волнами света и воды, рушится, уходит под поверхность, где море купается в море света. Но не горит, ещё более смертоносное: это море Икара. Другой мир. Нпрм., беззвучный мир звуков, что молчит в своём собственном мире. Мир поверхностей, погружённый в самого себя.

Или постоянно кипящий, бурлящий, переливающийся жемчугом мир, под наркозом тишины. Неугомонный, беспокойный мир анестезии, светящаяся тьма, где свет и тьма – это лишь проявления недостатка интерференции между светом и тьмой. Жизнь, что гораздо более опасна, чем Это. Другой мир, что функционирует как образ смерти в мире.

Так ощутимо. [И вот] уже – разница между смертью и смертью гораздо больше, чем между жизнью и смертью. [И вот] уже – пространство в целом может быть измерено смертью. Отсутствующая безусловная пустыня сводится к бытию. Ожидание. Медлит в другом мире. Захвачена своей вечной игрой. Сводясь к неудержанным деталям, что постоянно сближаются и соединяются, сопоставляются, комбинируются, ищут уплотнений. Ищут видимости, находят, нпрм., бездомное Это. Это – Летаргическое море.

Это пришло, чтобы остаться. До тех пор, пока Это длится. Это нашло своё окончательное местоположение. В течение некоторого времени. Отлилось в устоявшиеся формы. (Которые могли бы быть сформированы по-другому.) Нашедшее своё устойчивое проявление. (Которое может свободно обратиться в другое Это.) Привело себя в порядок, установило себя, нашло себе место. Мир пришёл в мир. Внутри мира. Привёл свою видимость в порядок. Нпрм., в мире камня, нпрм., в очертаниях континентальных шельфов, незыблемых скрытых смыслов, что ведут свой путь через горные хребты, приходят однажды как скальные формации, слой за слоем непроходимых затверженных смыслов, так хорошо проработанных, в своём собственном мире. Глубже смысла, без всякого смысла, в химическом сне, утихомиренно. Это было то, что двигалось, находило себе место и теперь постоянно успокаивается. Как слюда, гнейс и гранит. Как серный колчедан и кварц. Как усмирённая лава, базальт, диабаз. Ища окаменелую перспективу. Находя её застывшей в блеске преувеличенных проявлений. Одухотворений. Прозрений, замешанных – на киновари и цинковых белилах. На золоте и серебре, платине. Твёрдые формы явной видимости, видимости чистого значения. Подземные игры. Нпрм., играющие тёмные кристаллы, отдающие свои светящиеся краски вслепую. Чёрный рубин, сапфир, бирюза. Чёрное прозрачное стекло, алмаз. Чёрные белые опалы. Чёрное белое. Тонкие структуры организованных беспорядков, скрытые переходы между жизнью и смертью. Неуязвимая игра. В уязвимом мире.

Это словно взято из воздуха, и распространяется, формируется, а может и словно распуститься из Этого, распускается и приносит плод. Столь экзальтированный. Свет и СО₂, явленные однажды в уникальной зелё-ной ткани, прибавляющей в объёме. Лето. Набирающее силу, как трава, маскирующее папоротником землю, тайные следы к возобновлению, покрывает её деревьями, кустарниками. Рост. Достигает адекватного выражения, но все же эта адекватность никогда не полна, всегда остаётся подразумеваемое, движение в тень листвы. Оборачивается наизнанку, приходит со скрытыми отсылками к отсутствующему, враждебному, к экстазу. Прибегает к новым методам, чтобы сыграть страсть, страсть к зелёному, увертюру, где неуязвима только сама уязвимость. Одно лето. [Которое] лета не делает. Но лето изморённое, что приходит опять и опять, лето опустошённое, что откладывается до возвращения своего следующего щедрого прихода, лето пыльное, восстающее из пыли, делает смерть бессмертной. Как будто не отводящее от себя глаз Это обращено в себя, отцветшее Это] и есть цветение, а продуктивность – весь жалкий результат. Лето, определяемое как зима. Носящее маску. Играющее свою игру до конца, свою двойную игру. В красочном поединке с самим собой. Носит небрежно свой зелёный плащ, накинув на оба плеча, готовое к тому, чтобы выглядеть как лето. И повторяет: Лето умерло, лето прекрасно может распуститься зеленью. Ещё раз выгнать свежие побеги, чтобы достичь самого сочного проявления, повторить цветущий распад.

Это вернулось к себе самому. Пришло постоять само за себя. Эволюционировало из некой массы и достигло единственного в своём роде. Описало развитие и достигло самим собой описанного проявления. Преследовало себя и случайно нашло само себя. Как нечто само собой разумеющееся. Пришло держать ответ за себя. И может начать [работать] само на себя. Экспериментировать с рядами отдельно стоящих, свободно парящих проявлений. Иногда с непосредственно плавающими проявлениями. Сновидящее. В другом мире. Заключать в себе себя. Это было то (Это), что было необходимо. Необходимо сейчас. Это, наконец, заставляет самого себя сделать что-то другое. Принуждает себя играть роль, роль кого-то другого, кроме самого себя. Как само собой разумеющееся. Заключать в себе себя как чужого, но вести себя подобно чужому для всего возможного другого, кроме себя самого. Чуждое и враждебное, постороннее. И понимающее, то есть принимающее твою сторону. Наконец, имеющее глаза на голове и озирающееся вокруг. Относящееся свободно, нпрм., к миру камней, к царству растений, к воздуху, к воде и к своему собственному миру. Как к другому миру. Наконец-то. Может стоять на своих ногах и уйти от своей собственной смерти. Совершенно свободно. Хотя никогда не совершенно свободно. Всегда как часть преображения, дорогой ценой. С такой совершенной интуицией, как может только животное проигрывать свою смертность. Со всей страстью. Забывая себя. В погоне за всем возможным другим, кроме самого себя. Забывая свою смерть. Продолжая убивать. Всё, что можно. Кормясь этим. Питаясь смертью кого-то другого. Опорожняясь ей. Притворяться, что это просто что-то так выглядит. Когда-нибудь. И в другом мире.

Это максимально упорядочивается. В своём собственном мире. Координирует, субординирует, надординирует. Как будто речь о системе. Антецеденты и постпозитивы. Как будто речь о центре. Это речь о подвижных вставках, случайных скобках, о той именно степени раздражимости, что называется жизнью. И которая движется дальше. Выставляет себя напоказ, прикасается и испытывает прикосновения. Которая ведёт себя от амёбы к амёбе. Преследует случайные проявления, чтобы поймать индивидуальность: специфический круглый вакуоль, специфическую однородную плазму, странным образом раздвоенный энергетический центр, или в сумме: специфическую форму жизни, которая постоянно систематизирует своё бессилие: образует жгутиковые камеры, кремнистые спикулы, геммулы. Заключает несколько уровней симметрии в пределах одной медузы. Просто чтобы умирать и умирать.

Просто чтобы перемещаться между здесь и там. Просто чтобы начать производить то ли иное. Производить ряды совершенно одинаковых, совершенно свободных индивидов, что движутся, просто чтобы перемещаться между здесь и там. Но никогда не совершенно свободно. Просто чтобы всегда опять и опять вводить в действие видимость. Сохраняя жизнь в форме. Размножаясь[10]. Сохраняя смерть бесформенной. За пределами фиктивной формы. Всегда так опрометчиво прикрываясь забвением. Всегда тайно оставаясь в живых между здесь и там. Как будто речь о бесконечной протяжённости. Речь о точке перенаселённости. Всегда там, где смерть работает под прикрытием. Хотя никогда не совершенно прикрытая. Никогда не открывая раковину мидии, позволяя мягкому Это исчезнуть. Под покровом.

Как будто мягкое Это, это мягко исчезающее, бесформенное, в химическом сне, утихомиренное забвение было единственное. Это. Было единственное. Это. Как будто вот это и это и это было меньше, чем Это. Как будто даже устойчивые выражения, стандартные обороты, меньше, чем это невыразительное, поддающееся Это. Как будто жизнь меньше, чем смерть. Да, меньше. Жизнь, которая больше, – это по определению смерть. Может снять маску и повторить: жизнь есть смерть. Так что пусть жизнь идёт своим чередом. Опять и опять формируя свои формы, чтобы достичь более плотной бесформенности, повторяя формирующую фо́рмальность. Фо́рмальное различие между морскими звёздами и змеехвостками; морскими огурцами и морскими лилиями, трематодами, гребневиками, коловратками, плеченогими – листоногими – усоногими, повторяя чисто фо́рмальное различие между раками и бабочками, пауками и блохами.

Повторяя: головохордовые – личиночнохордовые – мшанки, смерть, круглоротые – скаты – пластиножаберные рыбы, исчезающие, земноводные, змеи, мягко исчезающие, бесформенные, ящерицы – вараны – птеродактили, утихомиренные в глубоком химическом сне. Есть Это единственное. Забвение есть единственное Это. Паутина, скомканная ветром, пыль, что улетает, отступая, окрашивая крылья бабочки в серый, в цвет придавленной землёй, увядшей от холода улитки, жуки – кузнечики, они сгорают, рыба сохнет на солнце, мёрзнет во льду, устойчивые выражения, которые вырываются, трепещут, превращаются в пыль, на ощупь ищут форму, находят случайным образом, нпрм., нечто бесформенное, это место в непрестанном движении между жизнью и смертью, то место, где, невыраженное в невыразительном, находит однако своё выражение. Несвязанно. И поэтому действительно щемяще-нежно.

Столь же свободно, как только конфликт может свободно формулировать свою стабильную модель. И потому даже шемяще-нежно, настолько ощутимо, как только жизнь может формулировать свою продолжительность, своё единственное движение. Птица взлетает эмпирически. Стая следует за ней наугад. Машет крыльями, выставляет себя напоказ. Перемещает и перемещается. Как будто речь о свободе. Но дело и идёт о свободе: птица, которая взлетает, стаи, что следуют за ней, ни более ни менее, крылья, что несут её между здесь и там так свободно в принудительном воздухе. Именно что никогда не совершенно свободно, всегда в принудительной конфигурации, спешат, чтобы в конце концов упасть и исчезнуть. Птица, что падает, стая, что следует за ней. Со всей страстью. В лавине жизни, той жизни, что, будучи сорвана и отброшена в преходящем, формируется спеша в бесформенное Это. Просто чтобы сказать: жила́.

На границе, в бесконечно исчезающем пространстве между движением и изолированным состоянием покоя, в скрытых переходах между жизнью и смертью, в Этом, преходящее организует свой непокой, распределяет функции, развивает органы, системы, ткани и скелеты, обостряет свой опыт и повторяет закреплённое проявление, существующий порядок. Функционирует, потому что Это функционирует или что-то другое может функционировать или потому, что другое функционирует, сохраняя свои невозможные, а со временем осознанно тщетные попытки уйти, величественно дистанцироваться от своей собственной смерти, выжить и остаться на неопределённое время между здесь и там. Как будто есть от чего уходить. Как будто существует не-жизнь, которая не есть смерть. Как будто человеческое не есть человеческое. Нпрм.

Некий мир пришёл в этот мир в этом мире. Сжатый мир, окаменевшая перспектива, непроходимый фиксированный смысл, так хорошо поддерживаемый, с бетонными фундаментами, стальными конструкциями, с укреплёнными сваркой массивными блоками, колоссальными конфигурациями, затвердевшими в иллюзиях выспренних выражений, пришёл в мир, упорядочил себя – установил себя – нашёл себе место, город, стандартизированный хаос, с упорядоченными видимостями.

В некотором смысле город – это масса. Такая пористая масса. Глыба с кавернами и трещинами, с дырами, шахтами, путепроводами и трубами, с туннелями, пустотами, подземными коммуникациями, замкнутыми каморками. Коробки, сбитые, подвешенные, наугад соединённые между собой, наконец функционируют, служа главным образом для того, чтобы закрывать со всех сторон специально в-житых туда жителей. Для того, чтобы сгруппировать их, отделить их друг от друга, дать им место, где они могут лежать, пока ждут.

В некотором смысле город – это окаменелость, полый объект, превратившаяся в известь заимствованная губка из бетона, чьи лабиринтообразные ответвления и тупики заставляют временно присутствующих жителей искать. Этот поиск распределяется по дорожной сети, автобусным маршрутам, сетке железных дорог, далее через парадные двери до лестницы, лифта, идут через проходы, коридоры, наконец, через передние помещения, подсобные помещения в помещения, где ждут.

В некотором смысле город представляет собой лабиринт. Лабиринт, состоящий из лабиринтов поменьше, чьи временно перемещающиеся жители содержат видимости в порядке, размеренно перемещаясь, нпрм., на фабрики, адаптируясь, перемещаясь регулярно, к заданным пунктам назначения, нпрм., к сохраняющимся во времени и пространстве временно присутствующим вещам, что перемещаются размеренно, а стало быть, регулярно, привязанные к видимости, поддерживаемой жителями.

В некотором смысле город является видимостью. Это система функций, функционирующая, чтобы функционировать, благодаря чему что-то другое может функционировать и потому что что-то другое функционирует. Система видимостей, которая симулирует, чтобы симулировать, благодаря чему что-то другое может симулировать и потому что что-то другое симулирует. Временная функционирующая видимость находящихся во временном порядке временно функционирующих офисов и т. д. и т. п., пока видимость функционирует.

В некотором смысле город – это офис, центральная администрация по управлению, перемещению, иллюзии. Случайные жители – случайная жизнь – случайная смерть зарегистрированы, проанализированы, преобразованы в рисунки и таблицы статистических данных. При достаточно большой случайной выборке и с достаточно большим материальным накоплением жизни иррациональных элементов, смерть становится возможностью обеспечить иллюзии логическую форму.

В некотором смысле город является логической формой. Производство, которое производит потребление, которое потребляет продукцию, и т. д. Производство временно присутствующих жителей, что потребляют себя самих, в то время как они производят временно присутствующие вещи, которые они также потребляют. Этим двойным потреблением содержатся в порядке те видимости, которые, в свою очередь, держат жителей в порядке, так что они могут жить, следуя логике вещей.

В некотором смысле город является двойным забвением. Система потребления, способная скрывать все скрытые переходы между жизнью и смертью. Забвение, которое избегает рассматривать себя как забвение. Забвение, о котором забыли. Оно скрывается под очевидным присутствием вещей, присутствующих во временно присутствующих магазинах, оно же – тонкая структура вещей, которая организует беспокойство жителей как спокойствие.

В некотором смысле город есть покой и порядок. Все присутствующие жители, что характеризуются перемещением и беспокойством, сохраняют спокойствие и стабильную занятость, где всякое перемещение, всякий перемещающийся житель адаптированы ко всем присутствующим вещам и где любое беспокойство, любое неспокойствие отдельного жителя канализируется в коллективное производство всех присутствующих вещей, которые сохраняют спокойствие и порядок.

В некотором смысле город представляет собой круг. Временно перемещающиеся жители приводят самих себя и друг друга в движение и тем самым приводят в движение круг. Иногда круг приводит видимость в движение, если временные жители медленно перемещаются, по-прежнему стоя в парках, на площадях или сидя на скамейках, в ресторанах и кинотеатрах, как если бы речь шла о свободе. Значит, речь о свободе.

В некотором смысле это и есть речь о свободе. О том, чтобы забыть и быть забытым. Прикрыть случайную смерть случайной жизнью. Устроить лабиринты, чтобы исправить то, что скрывает это место, те места, где город мимоходом опорожняется тем, что он потребил: склоняемая склонность, недвижное движение и не имеющая иллюзий иллюзия. Соответствующие количества случайных жизней, что даёт случайной смерти логическую форму.

Они распределяются по большим или малым домам, в больших или малых домах, в большем или меньшем количестве. Нпрм., большим числом в маленьком доме или наоборот. Распределение лишь случайное.

Они ждут в спальне, гостиной, прихожей, кухне, туалете во дворе или ждут в гостиной, столовой, в гостиной с камином, в комнате с выходом в сад, в телевизионной, в помещении для торжеств, в гостиной, в холле, на крыльце и в спальнях.

Они ждут на улицах, в проездах, во дворах. В подвалах, на чердаках. В сараях, кладовых и клозетах. Или ждут в садах и садах на крыше. В патио, на верандах. Укрывшись от ветра на террасе, в баре, у бассейна.

Они ждут в башнях, в секционных домах, в таунхаузах, в старых и новых городских кварталах, в многоэтажках, в старых и новых районах, в неистребимых трущобах, в посадах и в тёмных бараках. В жилищах для рабочих. Или ждут в спальных районах.

Они ждут в кинотеатрах. Они ждут в автобусах и универмагах, ждут в выставочных залах, на рекламных демонстрациях. Или же ждут в театрах, на приёмах, на гала-концертах среди публики.

Они ждут на заводах, где пыль столбом из хлопка, металлов, пыль из ядов, кислот и угля, скрытые проходы между жизнью и смертью. Или они ждут на встречах, где пыль – с полированных столов.

Они ждут в профессиональных организациях, ассоциациях. Словно город может растягиваться до бесконечности. Но есть предел перенаселённости, где смерть действует под прикрытием. Или они ждут в ратушах, советах и комиссиях.

Они распределяются более или менее по функциям большего или меньшего значения видимости. Нпрм., по основным функциям незначительного или исчезающе малого значения видимости. Для того, чтобы поддерживать видимости сообщества на плаву.

Они функционируют, потому что они функционируют или что-то ещё функционирует и потому что что-то другое функционирует. Потому что видимости функционируют. Потому что случайная жизнь, случайная смерть будет иметь смысл в видимостях сообщества.

Они симулируют, потому что то, что они симулируют, это общество, потому что они не единственные, кто симулирует, и потому что они, со своими случайными жизнями, которая есть единственное действие, не хотят считать свою случайную смерть формой видимости.

Они симулируют, потому что то, что они симулируют, это свобода, потому что они вынуждены хотеть мыслить себя свободными, потому что, когда они думают, что свободны, они забывают, что такое свобода, и забывают свою собственную случайную смерть.

Они симулируют, потому что это порядок – то, что они симулируют. Следя за порядком в своей жизни, они думают, что они следят за порядком в смерти. Они заботятся о жизни и стандартизируют хаос, и всё это происходит в то время, как смерть упорядочивает всё.

Они симулируют. Как будто есть что-то, от чего можно было бы уйти. Как будто смерть, утихомиренная в химическом сне забвения, есть что-то другое, как будто человек не человек. Как будто жизнь не есть функция. Смерти.

Они симулируют. Как будто есть что-то, чего можно ждать. Как будто жизнь не всё более глубокое забвение – химический сон – умиротворение, или человек не человек, сорванный и отброшенный, мчащийся в бесформенное.

Они симулируют, потому что они симулируют жизнь. Симулируют так же свободно, как только разве что конфликт может симулировать свою устойчивую модель. Так интуитивно, как только жизнь симулирует свою продолжительность, своё единственное движение. Свою смертность.

Они распределяются по жизням различной длительности. Размещаются временно в состояниях различной продолжительности. Размещаются в состоянии, длительности которого они не знают и внезапного прекращения которого они ждут, всё время ждут.

Они ждут в кюветах для новорождённых, в кроватке, в коляске, в детских яслях и в подготовишках. Ждут в школе, в тюрьме, дома и в приёмном покое. В среднеобразовательных школах, интернатах для трудновоспитуемой молодёжи и в учреждениях высшего образования.

Они ждут во дворце спорта, в школе верховой езды, в бассейне. Ждут в автомобилях и каретах «скорой помощи», в отделениях неотложной помощи. Ждут и ждут в операционной комнате и потом, подключённые к аппаратам искусственного дыхания во всё более глубоком химическом сне – забвении – умиротворённости.

Они ждут в казармах для военных и отказников. В бараке для инфекционных больных и нищих. Ждут на командно-диспетчерских пунктах, в постоянных комиссиях и сверхзвуковых самолётах. В Совете Безопасности. У пусковых установок.

Они ждут в лагерях беженцев, добровольцев и солдат. Ждут в центрах реабилитации, социального обеспечения и культуры. В секретариатах, ведомствах, министерствах, комитетах. И в рекламных агентствах. В газетных синдикатах.

Они ждут в больницах, в школах для взрослых, в частных лечебницах. Ждут в институте радиологии, медицины и искусственных органов. Ждут в домах престарелых и различных заведениях для немощных, страдающих одышкой или поражённых раком.

Они ждут в тех местах, где они живут, пока они ждут. Ждут, чтобы жить, пока они ждут. Жить, чтобы жить. Пока ждут. Жить, чтобы жить. Пока они живут. Пока они ждут. Пока они живут. Ждут. Живут.

Они вступают в контакт друг с другом и, следовательно, не могут избежать, нпрм., того, чтобы пожирать друг друга, чтобы есть друг друга всю оставшуюся жизнь. В первую очередь убивают часть себя самих, чтобы быть уверенными, что все оставшиеся части, даже если их мало, сохранялись и/или, по возможности, использовались.

Они находят свою собственную инерцию и теряют свою склонность к свободным отношениям с другими людьми, потому что они должны найти себя в инерции друг друга. Или же они стремятся изменить характер друг друга и нуждаются, нпрм., в том, чтобы избежать изменения своего собственного характера и сокращения своих собственных потребностей.

Они ловят друг друга в предварительной игре, сводя жизни друг друга к сдержанным деталям жизни, которая только получает случайное выражение. Они функционируют отлично, но без напряжения, без мощи, не привнося свои особенные части, свои правила в игру, которая заключается в том, чтобы любить друг друга. Они вживаются в свои роли, чтобы исключить пустоту, и свободно относятся друг к другу, в частности будучи незнакомы друг с другом.

В то же время пока они всё ещё имеют достаточно избытка, чтобы раздавать смерть настолько медленно, что это выглядит как жизнь, – они пытаются любить ненависть друг друга. Они находят своё место в мире и медлят в другом мире, находят точное место, нпрм., где они медлят, чтобы найти друг друга.

Они погружаются в поверхность друг друга, прорастают немо в звуки друг друга, функционируют друг в друге, как смерть, в беспокойном мире анестезии. Они смешиваются друг с другом, ныряют друг в друга, тонут друг в друге, переливаются друг в друга, но они не горят: они слишком смертны для этого.

Они пришли, чтобы остаться друг в друге, до тех пор, пока Это длится, и достичь своего окончательного размещения друг в друге, хорошо бы на всю оставшуюся жизнь. Они замораживаются друг в друге, располагаются друг с другом, держат ситуации друг друга под контролем, а видимости друг друга в порядке.

Они разместили слой за слоем непроходимо определённое значение внутри друг друга, чтобы наконец получить непоколебимое значение друг друга. Они носят маски друг друга, чтобы играть в свою игру до конца, свою двойную игру, и чтобы наконец убить себя, просто поубивав друг друга.

И они могут снять маски друг друга и повторить: жизнь есть смерть. Пусть жизнь идёт себе своим чередом. Обустроить свою смерть, чтобы повторить жизнь. После того как они преследовали друг друга и нашли друг друга, отвечали друг за друга, нпрм. за убийство друг друга, они размножаются.

После того как они сохранили жизнь друг друга в форме размножения, они начинают держать смерть друг друга бесформенной и экспериментировать.

Они экспериментируют со свободой друг друга и начинают говорить о свободе друг друга, пока они экспериментально не начнут делать вид, что она существует.

Они экспериментируют с конфликтами друг друга, с общими конфликтами и формулировками и формулируют все конфликты друг друга в стабильных общих моделях.

Они экспериментируют с формулировками друг друга, к примеру с формулировками друг друга о продолжительности жизни и возможных будущих перспектив.

Они экспериментируют с границей между друг другом, границей между движением и изолированным покоем, а это – жизнь, в которую они инвестируют, и смерть, которую они получают.

Они экспериментируют с функциями друг друга, системой органов, тканей и скелетов друг друга и обостряют человеческий опыт друг друга.

Они экспериментируют с попытками пережить друг друга и дистанцируются от смертельной опасности друг друга, начинающейся бесформенности.

Они экспериментируют с не-жизнью друг друга, как если бы она была смертью, и существуют, нпрм., люди, как если бы они не были людьми.

Они существуют как мир внутри мира друг друга, и в частности служат для хранения друг друга, одной химеры внутри другой.

Они существуют как лабиринты внутри лабиринтов друг друга, чьим непредсказуемым поворотам они следуют, как они следовали конкретным системам.

Они существуют как видимости друг друга, как образы, накапливающиеся в иллюзиях друг друга, но делают вид, как будто это язык логических форм.

Они делают вид, что их стабильное производство потребления друг друга находится в соответствии с их собственной глубокой жаждой потребления друг друга.

Они делают вид, что можно забыть случайную смерть друг друга в мире, где присутствие, движение, иллюзия создают свой собственный мир.

Они делают вид, что их случайная жизнь не является функцией смерти, не чем-то сорванным и отброшенным, уже бесформенным, но является другим миром.

Они делают вид, что жизнь не является постоянно всё более глубоким забвением химическим сном умиротворением всё более медленным ошеломляющим падением и исчезновением. Ничем.

Они делают вид, что они ждут, чтобы жить, чтобы сделать возможным для кого-то жить, и, как во сне, всё пытаются сделать вид, будто они живут.

Кто-то заходит в дом и смотрит из своего окна на улицу.

Кто-то выходит из дома и смотрит с улицы на своё окно.

Кто-то ходит по улице и видит других по пути.

Кто-то заходит по пути и смотрит на дом как на свой собственный.

Кто-то всегда в пути и не обращает внимание на дома.

Кто-то не обращает внимание на других, идущих по улице.

Кто-то обращает внимание на себя, когда выходит на прогулку.

Кто-то идёт по улице, чтобы обратить внимание на себя.

Кто-то обращает внимание на себя и заходит в дома других.

Кто-то выходит из домов других, но не смотрит на них.

Кто-то приходит к себе домой, но не включает свет.

Кто-то не хочет, чтобы на него смотрели, но и сам по себе сидит в темноте.

Кто-то ходит в темноте – ищет свет в доме.

Кто-то зажигает свет в своём доме, но не ждёт, что кто-то придёт.

Кто-то всегда ждёт кого-то, но забыл включить свет.

Кто-то ждёт кого-то, кто придёт, чтобы впустить его в дом.

Кто-то кому-то показывает, что дом исчез между другими домами.

Кто-то показывает кому-то, что это не тот дом.

Кто-то выключил свет в том доме, что нужно, а затем ушёл.

Кто-то пошёл на прогулку, чтобы не сбить кого-то с пути.

Кто-то ушёл, потому что он видел дом не в том свете.

Кто-то сбился с пути, потому что он увидел свет в каком-то доме.

Кто-то пошёл правильной дорогой, когда кто-то указал ему, что он не прав.

Кто-то сбил кого-то с пути и входит в дом, чтобы включить свет.

Кто-то включает свет в нужном доме, но сам не видит этого.

Кто-то слеп и не имеет никакой потребности найти нужный дом.

Кто-то может использовать дом, но недостаточно слеп.

Кто-то достаточно нуждается в ком-то другом, чтобы быть слепым.

Кто-то показывает кому-то дорогу сам, хотя никогда не видел её раньше.

Кто-то исчез, потому что ему показали правильный путь.

Кто-то исчез для кого-то, с кем вместе он раньше шёл.

Кто-то ушёл с кем-то, кто ему раньше не был нужен.

Кто-то слеп к тому, кто обычно шёл с ним вместе.

Кто-то преследуется кем-то, кто в противном случае исчез бы.

Кто-то преследуются так сильно, чтобы исчезнуть в доме.

Кто-то исчез в доме и вряд ли подойдёт к окну.

Кто-то исчез в другом доме, который бы в противном случае был заброшен.

Кто-то исчез на улице и не показывался никому.

Кто-то ушёл и появляется только с наступлением темноты.

Кто-то покидает свой дом, в который он больше никогда не вернётся.

Кто-то врывается в дом и живёт там, пока возможно.

Кто-то живёт в доме, который в противном случае был бы заброшен днём и ночью.

Кто-то живёт в доме, чьи окна не выходят на улицу.

Кто-то живёт в доме без окон и перестал видеть.

Кто-то живёт в доме без света и никогда не смотрит на себя.

Кто-то больше не ждёт никого и никогда не выходит.

Кто-то перестал смотреть на свет и наконец ослеп.

Кто-то перестал показывать, как он одинок в темноте.

Кто-то исчез в своём доме и больше никогда не видел себя.

Кто-то сидит один в своём доме и никогда не нуждается в других.

Кто-то исчез между другими, и с тех пор его не видели.

Кто-то пребывает наедине с самим собой и никогда не знал других.

Кто-то пребывает наедине с другими и никогда не знал себя.

Кто-то одинок, потому что он не был в состоянии мыслить себя иначе.

Кто-то одинок, потому что был в состоянии мыслить себя иначе.

Кто-то одинок, потому что исчез в своих мыслях.

Кто-то всегда одинок и считает себя умирающим.

Кто-то умер и лежит в доме с окнами на улицу.

Кто-то умер и лежит в доме, где горят все огни.

Кто-то умер в доме, который иначе был бы полностью заброшен.

Кто-то умер там, где никогда не ожидали найти кого-то.

Кто-то умер и внезапно появляется среди всех остальных.

Кто-то умер, и виден тем, кто всё равно проходит мимо.

Кто-то умер, и его вынесли из дома с наступлением тьмы.

Кто-то умер, и его рассматривают те, кто наконец ослеп.

Кто-то стоит не двигаясь и наконец оказавшись наедине с другим умершим.