Читать книгу Коридоры НИИМБа. Библиотека судеб - Иоланта Даламбер - Страница 4

Человек вернулся, внося за собой аромат мятного чая. Я осторожно приняла предложенную мне тонкую фарфоровую чашечку и отхлебнула. Тепло чая, смешанное с запахом мяты, растекалось по всему телу приятной негой.

Человек в клетчатом костюме тоже отхлебнул из своей кружки и неожиданно подмигнул мне:

– Леонтина, ты любишь книги?

Книги были частью моей жизни. С ними я работала, с ними отдыхала, к ним обращалась в моменты отчаяния и в минуты счастья. Книги были частью меня самой, частью воздуха, которым я дышала, частью мыслей, которыми я жила.

Я с улыбкой посмотрела на человека:

– Любит ли рыба воду? Любит ли птица небо?

Человек расплылся в улыбке:

– В таком случае, я бы хотел немного почитать тебе.

В руках его лежала нетолстая книга в мягком красном переплете. Я отставила чай и, получив снисходительный кивок на мой невысказанный вопрос, с ногами забралась в большое мягкое кресло. Книга невыразимо манила меня, нетерпеливо вздыхая страницами.

Голос человека вновь как-то неуловимо вплелся в мои мысли, и мне казалось, будто это я сама читаю.

«Человек в халате тяжело вздохнул, поднялся с кресла и начал собирать крупные осколки некогда высокой черной кружки. Близнецы кинулись ему помогать. С кухни вернулась Муза, держа в руках веник и совок. Она уже не смеялась, лицо ее было печально. Она на носочках подошла к человеку в халате и протянула ему веник. Он резко выхватил его, быстро смёл остатки чашки и скрылся в глубине длинного коридора. Муза вновь удалилась на кухню, потом вернулась, принесла две новых кружки, протянула одну Беркуту, а другую поставила на столик рядом с креслом мужа. Вернулся и человек в халате. Вместо веника и совка в его руках была небольшая книга в толстой темно-красной обложке. Поэт при виде книги нервно заерзал в кресле. Человек тяжело опустился на место и, похлопывая по книге, решительно произнес:

– Что ж. Теперь мы все друг с другом знакомы, и мне бы хотелось закрыть последнее белое пятно. Я прочитал книгу, – он кивнул в сторону Поэта. – О художественных ее качествах ничего говорить не буду, поскольку я в этом деле не специалист. Жена ничего не рассказывала мне о вашем путешествии, мол, книга выйдет, узнаешь. Книга вышла. Я ее прочитал, но вопросов меньше не стало. В связи с этим, я… – Он запнулся, подбирая слова, потом тяжело вздохнул и поднял светлые глаза. – В общем, я хочу знать, как все было.

По комнате разлилась напряженная тишина. Еще недавно столь успокаивающий запах мяты теперь неприятно терся о ноздри. Хотелось пнуть его, как назойливого пса.

Первым нарушил тишину Волк. Он громко прокашлялся, отпил ароматной жидкости из кружки, вновь прочистил горло и обвел собравшихся спокойным, почти ласковым, взглядом:

– Я полагаю, что нужно уважить просьбу хозяина дома. – Он выдержал паузу, затем продолжил. – Думаю, что будет логично, если начну именно я.

Муза молча кивнула. Ромул холодно улыбнулся. Рем пожал плечами. Беркут тихо-тихо выдохнул».

Человек в клетчатом костюме перевел дыхание и поднял на меня глаза. Что-то необычное было в его взгляде, слишком глубокое для того, что он только что прочел.

Это была та самая книга, которую я, сама того не осознавая, ждала с самого возвращения. То самое, сокровенное, что не нашло места в формальном отчете. То, без чего всю ночь и половину дня я изнывала, как от жажды. Облизнув внезапно пересохшие губы, я еще пристальнее вгляделась в глаза человека:

– Откуда… эта книга?

Он пожал плечами:

– Она пришла ко мне нынче ночью.

– Откуда она пришла?

Веч улыбнулся:

– Оттуда же, откуда приходят все книги.

Да, это было хорошим вступлением. Не желая нарушать романтики, я спросила:

– А откуда приходят книги?

Веч снова улыбнулся и мечтательно посмотрела куда-то за моей спиной:

– Тут много ответов. От Бога – скажут одни, разумея под вопросом не место, а создателя.… От мудрости и знания жизни – скажут другие, заменяя место содержанием.… От общественной ситуации – скажут третьи, определяя не место, но предпосылки… Множество интерпретаций вопроса порождает множество ответов…

Внезапно он пронзил меня острым, немного безумным взглядом, от которого липкий холодок прокатился по позвоночнику:

– Откуда?.. От зеркал, что отражают бездну. От двух зеленоватых звезд чуть ниже луны. От… – Он усмехнулся и покачал головой, – а впрочем, от той тонкой грани, на которой сходятся в смертельной схватке реальность и твоя иллюзия о ней, мир внешний, наваливающийся на тебя извне, и мир внутренний, подпирающий изнутри. Там, где они встречаются, рождается книга… – Он снова усмехнулся, – … или шизофрения…

Человек замолчал.

Я боялась нарушить его молчание, вспоминая этот взгляд. Несколько мгновений мы сидели в тишине. Потом я осторожно потянулась к кружке с мятным чаем. «Кто он, этот человек? Что он? Откуда у него эта книга?» Неожиданно для себя самой я спросила:

– Веч – это сокращение от «Вечный»?

Веч вздрогнул и обратил ко мне удивленный взгляд:

– Да. А почему ты спрашиваешь?

Я улыбнулась:

– Тогда это многое объясняет. Я бы хотела услышать продолжение книги.

Вечный прищурился, посмотрел на меня, потом покачал головой:

– Все-таки Художник был не прав.

– В чем же его ошибка? – С любопытством спросила я, стараясь заглянуть через стол в раскрытую книгу.

Человек в клетчатом костюме приложил палец к губам.

««Нет ничего прекраснее умирающей красоты…» Увидев эти слова на полусгнившем деревянном заборе, она невольно остановилась

Весенний вечер легкой капелью падал с крыш и уносился в бесконечность мокрых улиц. Где-то вдалеке нервной дробью стучал салют. Тук-тук… тук-тук… тук-тук…

Она перевела взгляд на громадный рекламный плакат. На нем матово светилась обложка книги с неброской, но навязчивой картиной. Это была девушка. Она лежала на сером асфальте, слегка повернув голову. Лица видно не было, его полностью закрывали рыжеватые волосы, из-под которых угасающими искрами тлели глаза. Правая рука была приподнята, будто стремясь смахнуть непослушную прядь, и в ней неестественно ярко чернела увядающая роза. Картина постепенно размывалась по краям и завершалась рваной белой каймой. Я тысячу раз видел эту картину, и все-таки при каждом новом взгляде меня пробирала дрожь… Потому, что я видел ее наяву

Только лежала она не на сером асфальте, а на раскаленном гудроне крыши, и цвета были намного ярче. Но Художник пожелал смягчить цветовую гамму, чтобы передать то, что многие побоялись бы даже представить…

Вы когда-нибудь видели, как туман неумолимо душит весенний рассвет? Как небо будто отдаляется от вас, застилаясь мутной дымкой все больше и больше, и вот его уже почти не видно. Еще мгновенье – и розовый рассвет исчезнет за пеленой тумана. Не так умирают люди, но так умирала она. А я стоял рядом на раскаленной крыше и ничего не мог сделать. Ничего. Только наблюдать эту леденящую кровь картину.

– Не правда ли, она прекрасна? Я дал тебе возможность подняться сюда, потому что только ты, Поэт, можешь оценить неповторимую красоту улетающих мгновений.

Я обернулся на голос и замер. На крыше стоял человек с мольбертом и легкими быстрыми движениями рисовал.

– Не дергайся, Поэт. Одно твое неосторожное движение – и ты ляжешь рядом и будешь беспомощно смотреть, как она умирает. А умрет она… – Серебряная цепочка часов яркой молнией блеснула на солнце, – через двадцать восемь минут и пятнадцать секунд.

Он замолчал и вновь запорхал по мольберту воздушными пальцами

Я стоял и мысленно повторял сказанные им цифры, убавляя по секунде. 13… 12… 11… 10… 9… 8… 7…

Человек поднял голову и пристально посмотрел на меня. Потом поманил воздушными пальцами:

– Подойди, Поэт, и посмотри. Ты не спугнешь картины, ведь мы с тобой служители одного бога.

Невольно повинуясь движению его руки, я подошел и заглянул за край мольберта. Он только закончил рисовать ее волосы и перебирал масляную пастель, подбирая сочетание цветов для бледнеющей руки. Мгновенье – острый взгляд на нее – два мелка в воздушных пальцах обеих рук вновь легко запорхали по мольберту, бросая на бумагу едва заметные штрихи. Все ближе, все гуще – и вот на серую крышу беспомощно упала рука, обнимая полуживыми пальцами увядающую черную розу.

Вы когда-нибудь видели, как бурная река ласкает утонувшего ребенка? Как она резвится в его кудрях, как нежно гладит беспомощную руку? Так рисовал ее он. Нежно, с неизмеримой любовью описывая каждый изгиб ее тела, каждую прядь ее рыжеватых волос. И такое же чувство ужаса захлестнуло меня, заставляя нервно дрожать губы и барабанной дробью стучать в висках кровь. Мысли путались в голове, сплетаясь в причудливый комок. Только сейчас я заметил черные тени в углах крыши. Неподвижно застывшие, они казались темными базальтовыми статуями. Но один мой неосторожный жест – и они моментально придут в движение.

Человек оторвал глаза от мольберта и покачал головой

– Расслабься, Поэт. Учись получать удовольствие от каждого мгновения. Каждый миг неповторим.

Расслабиться?! Получать удовольствие?! Она умирает у моих ног, а я должен стоять и наблюдать за этим?! Он издевается надо мной, смеется, играя с ее жизнью.

Человек продолжал рисовать, не обращая внимания на мое негодование

Муза все также неподвижно лежала перед нами. Губы приоткрылись в неслышной мольбе… Слабо вздрагивала тонкая вена на шее… Страшно…

Я привык видеть ее насмешливую улыбку, взгляд, от которого выступал на лбу холодный пот, привык слышать спокойный, рассудительный голос… Я никогда не боялся за ее жизнь… Она всегда казалась мне чем-то нездешним и потому вечным… Она всегда была рядом, когда нужна была помощь. И вот теперь ей самой нужна помощь, а я стою и совершенно не знаю, что делать… Я никогда не видел, как умирают люди… Никогда не думал, что друзья тоже умирают… Животный ужас густой слизью капал на сердце. Хотелось упасть на колени, согреть ее холодеющие руки, вырвать из них проклятую черную розу.

Очнись, Муза! Улыбнись, встань!

Нет. Не встанешь. Не очнешься.

Не молчи! Скажи что-нибудь, Муза! Почему ты молчишь? Почему не смотришь на меня?

Нет. Не ответишь. Не посмотришь страшным своим взглядом. Взглядом, проникающим в самое сердце и потрошащим его жестоко и беспощадно до тех пор, пока не польются кровавой рекой строчки… Муза…

Нет, не смотри, не говори. Просто дыши. Дыши. Тихо, едва заметно. Легко, как утренний бриз, как взмах крыла бабочки… Дыши. Какая бледная… Как слабо трепещет вена на шее… Как страшно! Как больно!

Плавный и спокойный голос человека с серебряными часами будто издалека доносился до меня:

– Посмотри на небо, Поэт, вглядись в это окно в бесконечность. Что видишь ты там? Что шепчут тебе облака, Поэт?

Бездонное небо пристально смотрело холодными голубыми глазами. Такое жаркое небо и такие холодные глаза…

– Видишь этот огненный шар над самой головой? Как тяжело смотрит он на тебя. Как давит… Только представь, Поэт… Три дня безудержного бегства под этим небом. Давит распаленное солнце, ударяет в лицо жаркий ветер, сбивая дыхание… Остановиться нельзя – черные тени идут по пятам… И невозможно от них убежать, оторваться… Нельзя вернуться к друзьям и навести на них беду… На краткий миг замирает в изнеможении поправляющая длинную челку рука, застывает, затаив дыхание силуэт в тени дома. Жарко… Душно… Тяжело смотрит на голову раскаленный солнечный диск. Миг – легкий порыв ветра – и вновь бегство по плавящемуся асфальту безучастных проспектов. Кажется, отстали черные тени, потеряли… Но плотной паутиной оплетает весь город неутомимый враг. Тянется черная рука, свистит черный дротик – и вновь бегство шумными проспектами, безмолвными переулками, пустыми улицами навстречу заходящему солнцу… Ты видел ее на закате, Поэт? Когда остро вырисовывается на красном диске чуть вздернутый нос с едва заметной горбинкой, плотно сжатые губы, отчаянный блеск прищуренных глаз? Ты видел ее такой, Поэт? Взмах руки, поправляющей упавшую на глаза прядь, хриплый порыв ветра, невольно вырвавшийся из приоткрытых губ, – и на холсте замирает картина – там, где должна была замереть ее жизнь… И вновь несутся мимо пустоглазые дома, ветер жадно хватает за ноги. И тут с крыши гаража голос… Такой знакомый, такой долгожданный…

«– Муза! Скорее сюда!

– Это ты, Поэт?

– Да, это я. Я здесь. Давай руку. Скорее»

Она поднимает голову. Раскаленное солнце яростно рвется в глаза, не давая разглядеть лицо. Рука в кожаной беспалой перчатке подхватывает и с силой поднимает наверх… Да, Поэт, в твоей перчатке… Твой голос… Беркут умеет подделывать голоса… Слишком поздно спряталось солнце… Поздно поняла, что рука слишком сильная, слишком уверенная… Острый укол в шею… На смену резкой боли приходит горячая тяжесть… Трудно дышать полной грудью… Тело, еще минуту назад напряженно-послушное, безвольно падает под собственной тяжестью… Злое раскаленное солнце льется в лицо густой волной… И от него никуда не спрячешься… Из последних сил цепляются руки за край крыши, в последнем проклятье слабо шевелятся губы… – Художник жадно облизнул губы и, задыхаясь, продолжил. – Тяжелее давит на грудь солнечный диск… Опускается, неохотно, но неотвратимо на раскаленную крышу рука… Замирают губы, не дошептав… Порыв ветра роняет на лицо прядь темно-янтарных волос… Плавные изгибы тела… Тени от облаков на бледном лице… И глаза… – Голос его чуть заметно дрогнул. Человек замолчал, перебирая в руках мелки. – Ты видел ее глаза, Поэт? Ты падал в эти бездонные пропасти? Ты тонул в этих ледяных озерах?

Художник замолчал, выронил мелки и порывисто подошел к Музе. Долго стоял он над ней, потом опустился на колени, осторожно прикоснулся к бледной руке. Что было в этом прикосновении? Откуда столько трепета в руках убийцы? Человек вернулся к мольберту… Руки его легко вспорхнули, дрогнули, снова вспорхнули, осторожно прикоснулись к бумаге нежной пастелью… Он снова заговорил:

– Посмотри на нее, Поэт… Что ты чувствуешь сейчас?

Я чувствовал, как жгучее солнце переполняет мои глаза и течет из них густыми, как смола, слезами. Я почти потерял ее… Она еще дышит… Слабо… Чуть заметно… Несколько минут – и исчезнет слабый трепет, не тронет упавшей пряди ветерок из ее губ… Но еще можно что-то сделать, еще можно спасти, согреть ледяные руки, спрятать от жадного солнца…

Художник вновь подошел к ней, опустился на колени. Резким движением он выхватил из ее руки черную розу и швырнул на крышу. Тонкими длинными пальцами он обнимал кисть ее неживой руки, осторожно скользил по каждому пальцу… Сколько любования было в этих движениях! Тонкая нежная улыбка скользнула по его губам… Он поднял на меня иссиня-черные безумные глаза:

– Посмотри на нее, Поэт… Разве она не прекрасна? Вот она еще дышит… – Рука его скользнула на тонкую шею, – Еще бьется сердце… Слабо, нечетко, неровно, но еще стучит! Пройдет несколько минут… Нет, лучше одно мое движение… – Рука его нервно дрогнула, поглаживая ее шею. – Ты понимаешь, Поэт?.. Одно движение… И прервется слабое дыхание… Замрет, не достучав, сердце… Смотри внимательно, Поэт. Нет ничего прекраснее умирающей красоты!

Раскаленное солнце яростно блеснуло в ее глазах.

– Только вот эти глаза… – Человек резко отдернул руку, быстро поднялся с колен. Серебристая молния часов блеснула в раскаленном воздухе.

– Если мы хотим спасти ее, надо торопиться! Семнадцать минут, Поэт. – Он сунул мне какую-то коробочку. – Держи, это часть противоядия, там написано, с чем его нужно смешать, Волк разберется.

Я ничего не понимал, только хлопал глазами… Человек улыбнулся:

– Я не могу отказать себе в удовольствии нарисовать ее еще раз.

Так и не осознав смысла его слов, я подхватил на руки умирающий рассвет и помчался по опустевшим улицам.

Пятнадцать минут… Раскаленное небо низвергалось на землю потоками обжигающего ветра, залепляя песком глаза, ставя то тут, то там невидимые стены, о которые разбивалось мое и без того хриплое дыхание.

Двенадцать минут… Дома, разъяренные бликами солнца, угрожающе сдвигались, грозя друг другу ослепшими от яркого света фонарями. Их ровный марш острой болью стучал в висках. Улицы становились все уже, все плотнее сходились серые громады, потрясая распахнувшимися окнами.

Десять минут… Мои глаза неотступно застилал туман. Слабеющий ветерок уже не мог разорвать мутную пелену, и в ней начинали мелькать какие-то зловещие тени, вызывая из болот памяти детские страхи. «Что будет, если…»

Девять…

Восемь…

Семь… Шесть…

Пять минут… Густой, как вода, воздух резвился в ее волосах, нежно гладя беспомощную руку…

У двери стоял Волк, нервно перебирая цепочку золотых часов. Она мелькала в воздухе ярким бликом, раскидывая по траве солнечных зайчиков. Я мчался сквозь туман к этим осколкам солнца, опасаясь случайного облака. Ветра не было, и я хотел верить, что он не умер, а просто дышит слишком тихо…

Я закрыл глаза, с силой вырывая себя из этого чудовищного воспоминания. Мокрый летний вечер освежил мое лицо, смывая остатки ужаса. Девушка мельком взглянула на плакат и поправила прядь рыжих волос так, чтобы она падала на глаза».

Я невольно поежилась, вспоминая описанные события. Со мной ли это было?