Читать книгу Любовь заказывали? (сборник) - Иосиф Гольман - Страница 7

…В школу Глебка явно опаздывал. Как это получилось – понять не мог. Мать разбудила – еще не рассвело, он отчетливо помнил ее ласковое: «Вставай, сыночка!»

А потом – как провалился.

И это уже серьезно.

Если батя, угрюмый здоровенный лесник, которого все окрестные пацаны с уважением и некоторой опаской кличут «дядя Паша», узнает о его даже не прогуле, а опоздании, быть беде.

Глеб очень любит своего батю, вовсе он не злой. И за «Бешеного Лешего», как его назвал Вовка Бондарев, Глебка вступился яростно, хоть и был на полголовы ниже Вовки.

Никакой батя не бешеный. Просто он относится к лесу и его обитателям, как к людям. А иногда, честно говоря, и лучше, чем к людям.

Да и не надо было Вовкиному отцу стрелять в олениху-важенку. Одним выстрелом убил двоих. Зачем? Дал бы ей родить – было бы в лесу два оленя.

Вот батя и рассердился. Так отмолотил дядю Андрея, что тот потом без малого месяц отлеживался: кулачищи-то у бати пудовые.

Глебка посмотрел на свои руки. Наверняка, когда он вырастет, у него будут такие же.

С Вовкой на следующий день помирились. Он в отличие от Глебки своего батю уважал не слишком: не мог простить мамкиных страшных синяков. Шепотом Вовка сказал, что его отец не только в важенку стрелял. Но и в дядю Пашу, когда понял, что попался. Поэтому и в милицию не пожаловался. Ни за чудовищные побои, ни за разбитый об кедр и выброшенный в таежную речку нарезной карабин, который и стоит немало, и купить его непросто: замучаешься со справками.

В общем, побаивались батю. Не только пацаны и не только в их деревеньке. Может, лишь мама его и не боится. Скорей наоборот: если батя сотворит что-нибудь предосудительное, то старается маме на глаза не показываться.

Мама говорит, раньше он был другим. Совсем другим. Мягким и добрым, несмотря на свою не человеческую, а какую-то звериную мощь.

Они дружили со школы. Жили в разных деревеньках – их тут по лесу достаточно понатыкано, – а учились вместе. Так, она говорит, он уже в школе с разным зверьем сдружился: то приволок попавшего в силки зайца (сам же их и ставил) – не смог добить обезноженного, с печальными глазами зверька, – то барсука какого-то больного притащил. Даже с волчонком общался: раза три видели, как он с ним играл. И ведь наверняка волчица была где-то неподалеку! Позже злые языки ему эту странную дружбу припоминали.

А из-за барсука, кстати, даже школу на карантин закрывали – заподозрили у животного (барсук все же подох, несмотря на все заботы) какую-то неприятную болезнь. Будущему же леснику – все нипочем.

Кстати, никаким доморощенным гринписовцем он никогда не являлся, ту же зайчатину с жареной картошечкой уплетал за обе немалые щеки: когда из ружья палишь, печальных глаз не видно. Он совершенно справедливо считал, что глупо не кормиться со своей собственной земли. И так же глупо свою собственную землю гадить. Вот такая несложная философия.

Что еще увлекало молодого Павла Петровича? Да, пожалуй, более ничего.

Только две страсти у него и было: лес да Глебкина мама.

Когда его взяли егерем в охотхозяйство, мама была счастлива. Хоть и говорят, что у лесника на каждом сучке висит или рубль, или бутылка, у Павла Петровича такого не наблюдалось. А здесь и зарплата побольше, и, главное, когда приезжают пострелять важные гости, подарки могут быть в разы больше зарплаты.

Так оно поначалу и выходило.

Павлом Петровичем гости были всегда довольны. Хоть он и редко улыбался, а водку после стрельбы вовсе не пил, с ним никто не мог сравниться в его охотничьем умении. А это у мужиков всегда в почете, какого бы уровня мужик ни достиг.

В доме появились стиральная машина и дорогой холодильник. А под выстроенным своими руками навесом замер всегда готовый к езде тяжелый трехколесный «ижак». Телевизор тоже вполне могли бы купить. Да только в их краях ящик в то время был бесполезен: радиоволны в такую глушь не долетали.

Жизнь шла красиво до того дня – Глебка тогда впервые в школу пошел, – когда Павла Петровича срочно увез с собой начальник охотхозяйства. Лично приехал, телефонов в деревне не было.

Значит, важные гости – решила Глебкина мама. И очень даже обрадовалась: были у нее планы по дальнейшему росту благосостояния, как тогда любили витиевато выражаться.

Оказалось – радовалась зря. В следующий раз увидела мужа только через четыре года. А могла бы и вообще не увидеть, если б не ловкий столичный защитник и добрый, опять же московский, журналист. Энергия, с которой не слишком грамотная таежная женщина вызволяла из тюрьмы мужа, поражала всех причастных. Но и она бы не помогла, не подоспей вовремя очередная кампания по устранению очередных недостатков.

Так все удачно совпало, что Павел Петрович вернулся. Точнее, вернулась его тень, которая с трудом могла ходить, а более не могла ничего. Все это называлось – туберкулез, фирменный знак российских тюрем всех исторических периодов.

Глебкина мама и здесь не сдалась. Она никого не обходила вниманием, если это касалось главной темы – будь то консультация врача из соседнего городка – сам приехал, зато его на год обеспечили медом и лесными дарами, – или оккультные методы бабки Стеши, последние годы вообще не вылезавшей из тайги, но здесь приковылявшей. Чем ублажила мама бабку Стешу – не знает никто. Злые языки говорили, что ничем и не ублажала, просто обе происходили из одного и того же ведьминого корня.

Да и сама Глебкина мамка в лесу многое понимала. Глебка с отвращением пил ее зимние хвойные настои – до взрослого возраста кривился, вспоминая, – но ведь и не болел ни разу! Ни разу – это ли не показатель?

Короче – поднялся батя, не сгинул. Поправился. Если не считать редких, но страшных приступов бешенства, усмирять которые умела только мама. Отец взрывался из-за подлости и несправедливости. Мелкий обман мог привести его в ярость.

Даже продавщица сельпо, прожженная бабенка, и та не рисковала его обсчитать даже на копейку.

В егеря дорога была закрыта, равно как и в лесники, не говоря уже о лесничих. Да только желающих потрудиться становилось все меньше и меньше. А за лесом нужен постоянный догляд. И такой «нервный» знаток леса вполне мог сгодиться.

Решение нашли поистине соломоново: Павел Петрович стал «общественным» лесником, от «Охотсоюза». Они же ему и оружие пробили, все-таки бывший уголовник, хоть и амнистированный. Деньги платили копеечные, ну да знающий лес всегда в лесу прокормится.

Так что жили неплохо.

Глебка, как подрос, не раз выпытывал у мамы, за что сажали его отца. Мама отмалчивалась.

Однажды все тот же Вовка – дружок и дальний родственник (полдеревни были дальними родственниками) – в пылу очередной ссоры обозвал Глебку убивцем.

– Ты это чего? – поразился Глебка.

– Папка твой убивец, и ты будешь! – в запале заявил Вовка.

Глеб так растерялся, что даже рожу ему не набил. А пошел к маме выяснять правду.

Не выяснил. Сказала только мама, что батя все сделал по совести. Поэтому его в итоге и отпустили. И что не следует его волновать подобными расспросами.

Ну, это Глеб и сам понимал. Трудно было представить, как подошел бы он к своему бате и спросил: «Павел Петрович, а кого вы в тот раз убили?»

Еще мама добавила, что отец сам все расскажет, когда Глеб подрастет.

Это был тот редкий случай, когда мама сказала неправду.

Глеб подрос, так ничего от отца о той истории и не узнав. Потому что еще через пять лет – Глеб уже собирался в лесотехнический институт – батя насквозь промок, спасая провалившегося под лед лося. Туберкулез выстрелил вторично, и сделал это как из снайперской винтовки: отец сгорел за две недели.

Но это было потом.

А сейчас Глебка стоял босой на деревянном полу избы, с ужасом понимая, что в школу он, конечно, опоздал. Соврать он не сможет – не приучен. А как к этому отнесется батя, с его взрывным бешенством, заранее сказать нельзя. Самое страшное, что в доме нет и до завтра не будет мамы – уехала в город.

Вот беда-то!

Даже мысль мелькнула смыться на пару дней в лес. То, что сейчас зима, Глебку не пугало: он бы и неделю прожил, не помер. Может, так и сделать?

Примерно такие мысли проносились в испуганной детской голове. А руки быстро застегивали пуговицы, от головы совершенно отдельно. Поэтому еще через три минуты он уже стоял одетый, в валенках и с мешком для книжек и тетрадок за плечом.

Выскочил на улицу. Побежал по кратчайшей дороге, ведущей к городку. Пять километров буераков, почти вдвое короче, чем по грунтовке.

Явно не успеть.

Вдруг услышал свист.

Обернулся. Пригляделся. Так и есть – Вовка! Вообще-то они три дня в ссоре, опять из-за бати, поэтому и не заходят друг за другом, как обычно. Но в такой ситуации можно про ссору и забыть: на душе сразу полегчало. Вдвоем, конечно, опаздывать веселее.

Однако ошибся Глебка.

– Ой, Глебка! – радостно заорал Вовка. – Как хорошо, что я тебя встретил! Рванули напрямки!

– Конечно, – ухмыльнулся Глеб. В отличие от трусоватого Вовки он бы и в одиночку не испугался пробежаться по зимнему лесу. Не тащиться же восемь километров по грунтовке! – Только все равно опоздаем. Сорок минут осталось. Директриса (а первый урок вела именно она) наверняка в дневник напишет.

– А давай через Болотину? – вдруг предложил Вовка. – Тогда точно успеем!

– Ты что, охренел? – вылупился на него Глеб. – За опоздание батя меня, может, и отлупит, но уж точно не убьет.

– Может, и не убьет, – съехидничал с тонким намеком Вовка. Не может он без этого. Глебка насупился, но дружок сразу пошел на попятную: без Глеба его замысел был неосуществим.

– Ты же летом по Болотине прошел! – горячо заговорил Вовка. – Летом! Сейчас, значит, легче будет!

– Знаешь, какого я страху тогда натерпелся! – сознался Глеб. – Да и сейчас боюсь, что отец узнает. Тогда точно убьет.

– Но ты же даже карту нарисовал, – уговаривал Вовка. – Вот она, видишь? Твоя рука.

Это было правдой. Никому тогда не сознался, только дружку. И тот не поверил. Вот чтобы доказать, рисовал ориентиры. Все провалы в старой сгнившей гати показал ему отец, взяв с него слово никогда без крайней нужды не ходить этим путем.

– А ты-то чего так торопишься? – спросил он у Вовки.

– Мне, похоже, велик светит, – объяснил тот. – Был такой уговор с маманей. Не больше двух четверок. А тут – запись в дневнике.

Велик – это серьезно, задумался Глеб. Для него велик – неосуществимая мечта. Разве только в мыслях представить сверкающие хромированные части да сладкий запах солидола в подшипниках.

– Выручай, Глебка! – заныл дружок. – Только ты да твой Леший там ходите! По карте страшно идти, – тряханул он бумажкой.

Сердце Глеба забилось. Такой вариант решил бы все проблемы. По Большой Болотине до их двухэтажной деревянной школы, примостившейся на окраине городка (а точнее – села, к тому же маленького, получившего свой городской статус по воле каких-то бюрократических игр), не более двух километров.

По-настоящему опасных мест – три или четыре. И конечно, Вовка прав, сравнивая зиму и лето.

– Нет, – наконец сказал он. – Я бате обещал.

– А запись в дневнике ты тоже ему обещал?

– Нет, Вовка. Пошли через лес. Нельзя через болото.

– Да чего ты зассал так? – зашел Вовка с другой стороны. – Дорогу знаешь. Сейчас зима. Нас – двое. Я даже веревку взял. Смотри! – показал он моток действительно добротной веревки. – И никто не узнает, если сам не растрепешь!

Глебка задумался. Вот же паршивец! С другой стороны, с веревкой да вдвоем – не так опасно. Еще пару-тройку слег срежут туда поближе.

Пожалуй, он уже был готов решиться на этот поход, но некстати вспомнил, как ухает и чавкает бездонная трясинная жижа…

– Не-ет, – помотал он головой. – Ну его… Уж лучше пусть выпорют! Пойдем лесом, время-то идет!

– Ладно, как хочешь, – равнодушно отозвался Вовка. – Тогда я пойду один. Карта есть, веревка есть. Да ты не бойся, слава будет твоя, – хитро подмигнул Вовка. – Я скажу, что шел по твоей карте! – Он махнул бумажкой перед носом Глебки, тот попытался ее схватить, но более ловкий соперник легко увернулся.

Глеб бросился за ним, тот – от него. Глеб большой, широкая кость, в отца. Однако дружок бегал, как олененок. Вроде рядом – руку протяни, – а не догонишь.

Пять минут побегали – и вот он, подход к болотине. Щит фанерный, скособочившись, стоит. На нем – череп, как электрики рисуют, и слово – «тресина». У Глебки так и не хватило духу сказать бате, что слово «трясина» пишется через «я».

– Стой! – закричал он Вовке и остановился сам. – Стой. Дальше нельзя.

Но Вовка и не думал останавливаться, уверенный, что Глеб его не бросит. Еще несколько секунд, и его фигурка скрылась между разлапистыми елками.

– Вот дурак! – выдохнул Глебка. Теперь надо идти за ним!

А еще, пока бежал, выронил нож, с которым всегда ходил в лес. И это плохо: батя предупреждал о появившихся по-зимнему оголодавших волках.

Тяжко вздохнув, Глеб собрался с духом и пошел по Вовкиным следам. Он рассчитывал увидеть дружка за первым же поворотом тропки: такой трусохвост никогда не кинется в бой первым. Правда, здесь речь шла о велосипеде.

Глебка свернул за поворот и…

Застыть – это, пожалуй, слишком мягко сказано. Он стал куском мрамора. Или льда.

Потому что прямо на цепочке Вовкиных следов – а они уже вступили на начальный, относительно безопасный участок древней гати – сидел волк. Или волчица. В таких тонкостях даже батя мог с ходу не разобраться.

Глебка инстинктивно схватился за отсутствующий нож. Покрутил головой в поисках палки. Внезапно ожесточившись, приготовился драться руками. Просто так едой для этой сволочи он не станет.

– Ну, давай же, гад! – крикнул он зверю.

Гад спокойно смотрел на пацана желтыми, с черными центрами, глазами и не делал никаких движений.

Глебка вспомнил про Вовку.

– Вовка! – заорал он изо всех сил. – Лезь на дерево! Здесь волк!

Вовка не отвечал. Значит, уверенный, что друг следует за ним, он уже отошел на приличное расстояние.

Глеб внезапно успокоился. Волк пока не нападал, а на елку при необходимости мальчик взобрался бы мгновенно, несмотря на тяжелую зимнюю одежду и валенки. Но ему же надо идти за Вовкой!

Аж голова заболела от мыслей.

Глебка решился и сделал шаг вперед.

Зверь не отреагировал.

Еще шаг. И еще. И…

О господи! Зверь разверз пасть. Обнажились огромные, созданные для убийства, слегка загнутые внутрь клыки. И – утробный сдавленный рык, от которого мурашки по телу бегут даже у опытных охотников.

Глеб отпрыгнул назад, а волк снова принял исходную позицию.

Каждый раз, когда Глеб решался двинуться вперед, картина повторялась. Отчаявшись, он, пятясь спиной вперед, ушел в деревню.

Зверь его не преследовал.

В деревне Глебка сразу побежал к Вовкиному отцу. Но тот даже не понял, о чем ему пытались сообщить: слишком много самогонки было принято накануне.

Вовкина мать была на работе. Вообще вся деревенька из семи дворов после престольного праздника была вымершей. Только три человека и работали: родители Глебки да Вовкина мама.

Глеб, поразмыслив, понял, что нужно бежать в школу через лес, и если Вовки там нет…

А вот об этом думать совсем не хотелось.

Еще никогда он так быстро не пробегал это расстояние. Наплевав на субординацию, ворвался в класс, ища сумасшедшими глазами дружка. Не нашел. И мгновенно отрубился, потерял сознание.

В чувство его привели быстро, их старенькая медсестра дала нашатырь. Глебка в двух словах объяснил ситуацию. Уроки остановились, а все взрослые бросились к ближней стороне Болотины.

Кричали, звали Вовку. Самые смелые даже ступили на гать. Но далеко не пошли: ясно было, что она не выдержит.

Быстро собрали веревки, слеги. Одна группа двинулась от школы, другая – доставленная на мотоциклах – от их деревеньки.

Сбивчивым рассказам про волка не поверил никто. Даже следов волчьих у гати не обнаружили. Вовкины – были. Глебовы – были. А волчьих – нет.

Вовкина мама страшно кричала, подходила под Глебкины окна, называла его и батю убийцами. Глебка то плакал, то забывался страшным сном-забытьем.

Вернувшийся с поисков батя, огромный и сразу какой-то почерневший, сидел рядом, то поглаживая вихры сына, то просто держа его за руку.

Он был единственным, кто поверил сыну.

Большая Болотина оказалась непроходимой. Свежий пролом в сгнившей гати нашли быстро.

Вовку – не нашли никогда.