Читать книгу Мальчик, идущий за дикой уткой - Ираклий Квирикадзе - Страница 16

Он держит в руках двух мраморных слоников, не зная, какой страшный, но притягивающий меня адским магнетизмом своей личности человек по имени Лаврентий Павлович Берия подарил этих слоников его прабабушке (моей бабушке) Екатерине Григорьевне Миндадзе. Фотография эта, снятая совсем недавно, тоже была в той самой коробке из-под сигар.

Как-то я рассказывал Томе Стэнко о своих нелепых встречах со знаменитостями (мы сидели в кафе книжного магазина “Республика”, что у площади Маяковского). Тома смеясь сказала: “Напиши про них, про Галактиона Табидзе, Лаврентия Берию, Милоша Формана, Вана Клиберна, Сергея Довлатова – такой «Каталог знаменитостей»”. Засмеявшись в ответ, я обещал написать, потом забыл…

На днях, переселяясь в новый дом, укладывая в картонные коробки всевозможные ненужности вроде упомянутых двух мраморных слоников (их в комплекте семь штук, по старинному поверью приносящих счастье), куклы с фарфоровой головой, один глаз закрывается, второй нет, акварельного рисунка “Ленин в гробу среди хризантем”, нарисованного неизвестным художником и датированного 1924 годом, я наткнулся на серебряную сахарницу с надписью: “Екатерине Григорьевне Бухаровой от Мишо и Като в день ее свадьбы”. Говорилось о свадьбе моей русской бабушки. Секретарь-машинистка вышла замуж за своего босса Давида Алексеевича Миндадзе. Дело происходило в Баку. Дедушка имел завод по производству осетровой икры и отсылал ее (икру, а не бабушку) к столу его императорского величества Николая Второго. В старом тбилисском доме, помню, была фотография дедушки и императора со страннейшей хулиганской надписью на обратной стороне: “В п…де тонут большие корабли”. Странно, домашние фотоальбомы всегда кем-то тщательно редактировались. На групповых фотографиях вырезались головы людей, объявленных врагами народа… а эта фотография дедушки и императора с крайне неприличной, заборной надписью хранилась в нашем доме нетронутой. Кто автор этой надписи, не знаю. Классе в третьем я прочел ее по слогам, не очень понял, но спросить у взрослых не решился…

Давид Алексеевич Миндадзе был богат, щедр, хлебосолен, купил трехэтажный особняк в центре Баку, по воскресеньям устраивал общий стол. Приходили рыботорговцы, грузинское землячество, гастролирующие артисты, дедушкины любовницы… Дедушка был весельчак, и не важно, кто был ты, главное, что ты выпивоха, умеешь говорить красочные тосты и петь, когда все поют. Приходил и один скромный юноша из какого-то технического училища, где учился дедушкин племянник. Приходил каждое воскресенье в течение трех лет. Бабушка как-то особенно приметила его. Была у рыжего Лаврика (так его звали) привычка вскакивать из-за стола и мыть на кухне свою посуду. Съест суп, съест хашламу, несет тарелки на кухню. Бабушка (ее рассказ) говорит Лаврику: “В доме столько прислуги, зачем вы сами моете?” В ответ слышала: “Екатерина Григорьевна, я жуткий чистюля. Не могу иначе, простите”. Ему прощалось, так как Лаврик хорошо пел, входил в постоянный дедушкин домашний хор. Если Лаврик Берия не приходил в какое-то воскресенье, дедушка слал за ним линейку (так назывались коляски, запряженные лошадьми).

Прошли годы. Случилась революция. Давид Алексеевич Миндадзе не пожелал бежать в Стамбул. “Рыбку съесть и его величество царь любит, и эти сраные Марксы, Энгельсы, Ленины”. Он вернулся в Грузию, стал служить в “Рыбаксоюзе”. Лаврик превратился в Лаврентия Павловича Берию, стал главным человеком в республике.

В нашей семье появился бунтарь – мамин брат Леонид, он входил в молодежное антисоветское общество “Дзмоба”. Его арестовали. Бабушка пошла к Берии.

Попасть к высокому начальству тогда, как ни странно, было не очень сложно. Бабушка сидела в приемной Лаврентия Павловича, ждала. Ровно в восемь утра открылась дверь, вошел сам. Ни на кого не глядя, пересек просторное помещение приемной. Бабушка встала, подошла, сказала: “Здравствуй, Лаврик”. Берия остановился, улыбнулся: “Здравствуйте, Екатерина Григорьевна. Всё помню… Такой хашламы, как у вас в Баку, нигде не ел…” Бабушка воспользовалась бериевской улыбкой: “Я по поводу сына Леонида” – и получила ответ: “Очень нечистое дело, Екатерина Григорьевна, а я, как вы помните, жуткий чистюля… Ничем не смогу помочь, ничем”. Вынул из кармана своего плаща деревянную коробку: “Это передайте Давиду Алексеевичу, на удачу”. Сказал и скрылся за дверью своего кабинета.

Бабушка вернулась домой. Из коробки высыпались семь мраморных слоников. Дядю Леонида сослали. Бабушка хотела разбить молотком мраморных слоников. Дедушка не велел: “Назло этой твари пусть охраняют нас”. Почему так решил Давид Алексеевич, почему эти слоники всю жизнь стояли на пианино в нашем старом доме? И сейчас я не нахожу сил избавиться от них, хоть знаю, что они не приносят счастья… Пианино давно уже нету, нет никого из участников этой истории, слоники скинуты в один из ящиков моего письменного стола, но они есть. Может, в день моего семидесятишестилетия я разобью их мраморные хоботы, уши, ноги, растопчу, как хотела Екатерина Григорьевна, и выкину. И что-то изменю в своей жизни! А может, нет? Ведь никто не стер с фотографии императора “В п…де тонут большие корабли”. Когда я снимал фильм “Пловец”, альбом с фотографиями и какие-то предметы нашего домашнего интерьера я увез на съемки в Батум. В суматохе за всем не уследил, пропало многое, в том числе и это мудрое предупреждение кораблям и мужчинам.

С бабушкой связана еще одна история.

У Екатерины Григорьевны Бухаровой (твоя прабабушка, единственная русская во всем огромном грузинском семействе Квирикадзе – Миндадзе, которую все звали “Большая мама Катя”) был книжный том “Пушкин”, весил он полпуда и был издан “Академкнигой” в 1937 году. Бабушка Екатерина учила меня русской грамоте и чтению по этому книжному Гаргантюа. Я любил рассматривать иллюстрации: Ленского, застреленного на дуэли, богатыря Руслана, державшего за бороду кого-то. Было там и изображение Александра Сергеевича Пушкина в гробу. Обычно бабушка, часто ссорившаяся с дедушкой, тайно пила после очередного раздора вишневую наливку, мне доставались пьяные вишни. “Нализавшись” (ее слово), мы плакали горючими слезами над гробом любимого поэта. Бабушка шептала: “Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой”.

В книге был также рисунок, которого я очень боялся. Я знал, где он находится, и, когда листал бабушкины полпуда, всегда отворачивался, чтобы случайно глаз мой не задел того страшного утопленника. Поднявшись со дна, весь разбухший, сине-зеленый, опутанный водорослями, утопленник стучался в окно. Двоюродный брат Датка знал о моем тайном страхе и всегда оставлял книгу открытой на этом месте. Однажды мы подрались, я был младше, он меня “исколошматил” (тоже бабушкино слово), а потом, видимо, раскаявшись, поступил очень непонятно – вырвал из книги рисунок утопленника, пугавшего меня.

Прошли годы. Воры (похоже, воры-гастролеры) вынесли все ценные вещи из дома Екатерины Григорьевны Бухаровой, и том Пушкина в том числе. Горевала бабушка, я не особо. Еще прошли годы. В Москве, уже студентом ВГИКа, захожу в букинистический магазин у гостиницы “Метрополь” погреться – на улице снежная метель. Изображая, что я книжный “любовник” (так говорил Сосо Чхаидзе о Марке Кипнисе), разглядываю полки, вижу том Пушкина, полпуда. Тираж этого уникума сто тысяч экземпляров. Почему я решил, что передо мной украденная у Екатерины Григорьевны книга? Продавец нехотя подает мне ее. Его не обманешь – я не любовник и не покупатель, да еще только что нос оттаявший рукой протирал. Листаю Пушкина. Листаю, листаю. И… Боже! Вот они, оборванные бумажные языки, остатки давнего преступления моего двоюродного брата. Собственность нашего рода Миндадзе – Квирикадзе фантастической случайностью вернулась ко мне в руки. Слышу ее шепот: “Ираклий, прошло двадцать лет, и я вновь твоя. Купи меня…”

“Сколько?” – спрашиваю иронично улыбающегося продавца.

Цена дикая для режиссера, который еще ничего не снял в жизни. Продавец говорит: “Оставьте залог, она дождется вас…”

Мне нечего было оставлять. Весь день я кружил по Москве – искал деньги, собрал частями, к ночи достал. Утром пришел к открытию… Продавец усмехнулся: “Пушкин уплыл вчера, как только вы ушли”. Я выбежал из букинистического магазина. У памятника Карлу Марксу меня нагнал снежный вихрь. Я нащупал в кармане ненужные деньги и заплакал.

…Я вспомнил об идее написать “Каталог знаменитостей” и подумал, что я не прав, начав с Берии, нужна знаменитость на букву “А”. Я, увы, не был знаком с Акутагавой, с Антониони, с датским сказочником Андерсеном, хоть и писал сценарий о его жизни вместе с Эльдаром Александровичем Рязановым. С драматургом Арабовым знаком чуть-чуть.

Вспомнил букву “А”! Генерал артиллерии Авксентий Антадзе. Герой Великой Отечественной войны. Вот уж нелепая и странная история нашего знакомства. Я видел его фотографии в газетах военных лет: красивый генерал, отец моих соседок Лики и Зины Антадзе.

Кончилась война. Генерал артиллерии Авксентий Антадзе вернулся домой поздно ночью. Он приехал с вокзала на двух машинах. Вторая машина была набита немецкими кожаными чемоданами – подарками дочерям, жене. Антадзе жили на нашем этаже. Жена генерала в моем детском представлении была похожа на фею из “Волшебника Изумрудного города”, не злую, что раздавил летящий дом девочки Элли, а последнюю фею, добрую. Сознаюсь, я был тайно влюблен в нее. Помню теплую ночь, радостные крики генерала: “Сулико, я вернулся!” На веранде третьего этажа накрыли длинный стол, весь дом праздновал возвращение героя! Генерал обнимал жену, целовал девочек. Я обалдело глядел на немецкий корабль в руках Лики, где в трюме работала корабельная топка, из труб валил белый дым, капитан в белом кителе поднимал руку, приветствуя меня, ротозея. Жена генерала сказала мужу, указывая на меня: “Жених твоей Лики”. В действительности я не любил Лику, а сходил с ума по ее маме, хотя слышал шепоты: “Сулико гуляет с маршалом Рокоссовским”.

В пять утра дом заснул… Я был первым, кто сполз с кровати, поплелся в туалет. Он на этаже общий. Когда зашел, меня испугали босые ноги, медленно раскачивающиеся в воздухе. Я поднял голову и закричал. Генерал Авксентий Антадзе висел на собственном ремне.

Прошло шестьдесят восемь лет, увиденный первый в жизни мертвый постоянно раскачивается в моем воображении. Почему он это сделал? Его артиллерия в клочья разнесла Берлин, Иосиф Виссарионович Сталин подарил ему серебряный портсигар с лаконичной надписью на грузинском “Авксентию от вождя”. Он привез восемь чемоданов подарков (корабль “Олимпия” по сей день в моем воображении. Капитан в белом кителе машет рукой, я слышу слова на немецком: “Ираклий, полный вперед!”). Зачем красивый, сильный, с орлиным профилем супермен-победитель удушил себя? И где? В туалете! Я, маленький мальчик, смотрел на него, огромного, и кричал. Несколько часов назад он танцевал с женой Сулико лезгинку, не стесняясь при всех целовал в мушку на щеке. Неужели были правы те, кто считал причиной нелепого ухода боевого генерала Авксентия Антадзе слова жены, которые она вроде бы сказала в постели: “Я спала со многими, и с маршалом Рокоссовским в том числе”?

Меняю на ходу решение в “Каталоге знаменитостей” следовать алфавитному порядку. Генерала Антадзе я встретил в далеком детстве, Лаврентия Павловича Берию в глаза не видел, хоть семь его мраморных слоников и достались мне в наследство от деда и бабушки.

Далее следует буква “В”.

Я люблю Вермеера Дельфтского, люблю фильм “Чапаев” братьев Васильевых, чуть знаю Вима Вендерса (мы хлопаем друг друга по плечам при встречах где-нибудь в Берлине, Эрфурте, Сан-Себастьяне). Мне нравится драматург и режиссер Вырыпаев, но я с ним не знаком. Кто еще на “В”?

Вот буква “Г” – это Галактион Табидзе, именно “Г”, а не “Т”, так как в Грузии его зовут только по имени – Галактион, редко добавляют фамилию. Все знают: Галактион один в масштабах нации.

Мы с моим школьным другом Элизбаром Балавадзе столкнулись с ним на лестничной площадке дома, где были в гостях у одноклассника. Не по школьным учебникам литературы мы знали, что по ночным тбилисским улицам часто бродит большущий нетрезвый белобородый бог поэзии. Такого бога мы и встретили. Он медленно спускался по лестнице, тщательно оглядывая каждую ступеньку. Бог искал что-то потерянное. Мы робко обогнали его, робко поздоровались. Галактион посмотрел на нас и спросил:

– Не видели орден?

Рукой указал на пустой лацкан пиджака, где виднелась протертость и маленькая дырочка.

– Я потерял его! Это ужасно!

Все морщины на его лице были напряжены. Мы спешили, но не смогли быстро сбежать по ступенькам. Нам показалось, что Великий Галактион нуждается в нашем нюхе, наших молодых глазах.

– Он для меня очень дорог! Я должен его найти!

Мы включились в поиск. Вышли на улицу Марджанишвили, медленно шли рядом с Галактионом, глядя себе под ноги. Элизбар спросил:

– Орден кого?

– Ленина.

Вопрос был глупый. Кого же еще? Не орден же Британской империи, не знак нобелевского лауреата. Галактиона мало знали и знают в мире, разве что Пастернак, сказавший: “Он вершина, на которую мне не взобраться”, а также Ахматова, переводившая его стихи на русский.

Галактион вдруг ударил себя по лбу, скорчил гримасу: “Я же был вчера ночью у Силибистро, может, там оставил? В залог? А?”

В летнем саду филармонии, в маленькой стеклянной забегаловке, где пахло кислым вином, Галактиона и нас встретил буфетчик Силибистро. На вопрос поэта он ответил:

– Галактион, ты же знаешь, у меня ничего не пропадает… Вот пистолет, полковник Лолашвили нализался так, что не услышал, как в туалете он выпал из кобуры. Я храню пистолет… Ты вчера тоже крепко нализался, Ленин мог упасть в унитаз…

– В унитаз?

– Хотя нет! Ты ушел с Лениным!

Я оглянулся – в стеклянной забегаловке все смотрели на белобородого бога, слушали его диалог с буфетчиком Силибистро. Подозвали официантку. Силибистро спросил ее:

– Клара, Галактион уходил вчера с Лениным?

Клара долго задумчиво разглядывала пустое орденское место на лацкане Галактионовского пиджака.

– Без него.

Силибистро поморщился:

– Я точно помню, Ленин был!

Клара, обиженная, что хозяин не доверился ее зрительной памяти, отошла к столу, где трое бритоголовых мужчин окружили себя дюжиной пустых бутылок. Они заказали еще.

– Клара, только мукузани, тибаани сегодня не идет… И еще, позови этого мальчишку, что с Галактионом пришел.

– Их двое!

– Любого.

Любым оказался я. Они вежливо спросили мое имя. Я сказал.

– Слушай, пацан (зачем было спрашивать мое имя?), Галактион потерял орден? Да? Протяни руку…

Говорящий указал на человека, которому мне надо было протянуть руку для пожатия.

– Это Сергей Яковлевич Якобашвили. Он взломал замки всех приличных квартир Тбилиси. У твоих родителей приличная квартира?

Я растерялся. Не знал, что ответить. Сергей Яковлевич Якобашвили прервал говорящего:

– Ираклий, да?! Я очень люблю стихи Галактиона… Никогда ему этого не скажу… Ираклий, ты сейчас побежишь, тут рядом, улица Камо, восемь. Квартира тринадцать. Позвонишь четыре раза, откроет Марья Шалвовна Сац. Я ее маму… (Сергей Яковлевич выругался), скажешь: орден Ленина лежит в коробке от духов “Красная Москва”. Меня послал Сергей, чтобы ты, сука… Нет, ты так не скажешь…

Трое засмеялись. Сергей Яковлевич Якобашвили спросил:

– Ты же не думаешь, что это я у Галактиона его украл?

– Нет.

– Орден давно у меня валяется, одного хама-полковника в поезде наказал… (посмотрел на меня). Значит так, шаг туда – шаг назад…

Галактион и Силибистро уединились во внутреннем дворике стекляшки. Пили мукузани. Мы с Элизбаром – бегом на улицу Камо. Марья Шалвовна Сац открыла нам дверь, нашла орден Ленина в коробке “Красная Москва”. Мы быстро назад. Сергей Яковлевич Якобашвили подержал на ладони орден.

– Я прямо как Калинин! Вручаю Галактиону… Черт, а как его отчество?

Никто не знал. Друг взломщика приличных тбилисских квартир сказал:

– На оборотной стороне ордена – цифры. Видимо, номерные… Как быть?

Сергей Яковлевич секунды три думал.

– Пусть мальчик отдаст ему, скажет, нашел вот там, у клумбы… Что, Галактион будет проверять, тот номер, не тот номер?!

Радость Галактиона была бурной. У бога оказались силы поднять меня в воздух, расцеловать. То же он сделал с Элизбаром… Потом посадил нас с собой, Силибистро и мукузани…

В ту ночь пьяные мы с Элизбаром валялись под клумбой летнего сада филармонии. Элизбар храпел. Я смотрел на тусклую луну и плакал от переизбытка мукузани и чего-то непонятного. Я шептал строки Галактиона.

Узнал ли Галактион, что Ленин был другой, обнаружился ли настоящий орден, я не знаю. И зачем ему, величайшему из поэтов, нужен был дурацкий-предурацкий орден на лацкане пиджака? Этого теперь не узнать. Очень скоро он выпрыгнул из окна четвертого этажа на асфальт… Выпрыгнул, выпал, помогли выпасть?

* * *

В доме маминых родственников была “белая ворона”, звали ее Арли. Про деда Давида Алексеевича Миндадзе я рассказал, но не ввел его в “Каталог знаменитостей”. А вот эту белую ворону, брата деда Арли Миндадзе, которого я никогда не видел (он ушел из жизни задолго до моего рождения), точнее, миф об Арли, ввожу. Он восхищал меня, я любил слушать, когда о нем вспоминали по тому или другому поводу.

Арли был бездельник. Давид Алексеевич всё хотел пристроить брата, но увы, тот нигде долго не задерживался. Зная, что брат любит гарцевать на коне, дедушка, пользуясь своими обширными связями, устроил его в парадный кавалерийский отряд его императорского величества Николая Второго.

Арли Миндадзе сопровождал государя императора в Австрию, Грецию, Италию.

Перед самой Первой мировой войной парадный кавалерийский отряд квартировал в провинциальном городке на границе Польши с Германией. Готовились к празднествам в связи с ожидаемой поездкой Николая Второго в Германию.

В Арли влюбились две немецкие монашки из местного монастыря. Вначале они смотрели на него в бинокль, потом познакомились с ним. И стал Арли ходить в монастырский яблоневый сад то к одной на свидание, то к другой.

Монашки вначале ревновали его друг к другу. Но потом сложились отношения, где Арли был разделен между влюбленными сердцами.

Николай Второй не приехал в Германию, так как началась война.

Парадный кавалерийский отряд был призван на фронт. Но Арли не хотелось воевать. Он решил дезертировать.

В яблоневом саду монастыря стали разрываться бомбы. Монастырь должен был срочно эвакуироваться. Две монашки пожелали следовать за своим возлюбленным кавалеристом-дезертиром.

Еще в мирные времена он рассказывал им, что есть на земле рай, который зовется Грузия. Они решили все вместе бежать туда.

Два года влюбленная троица добиралась до Кавказа. Варшава – Петербург – Москва – Харьков – Одесса – Крым – Ялта – Батум.

Они попали в водоворот всеобщего сумасшествия, именуемого “война народов”.

В этой одиссее по Европе они сплотились. Они теряли и находили друг друга на дорогах, в поездах, пароходах. Шли, ехали, плыли к далекой Грузии.

Наконец дошли до деревни Эркети, где жили родители Арли.

Входя в деревню, монашки привели себя в порядок, надели белые католические чепчики и так предстали перед отцом и матерью возлюбленного.

Те приняли блудного сына, но поинтересовались, кто эти две женщины?

Арли назвал их своими женами.

Родители пришли в ужас. Двоеженство в патриархальной Грузии приравнивалось к блуду. Всех троих прокляли и изгнали из деревни.

Арли с монашками поселились недалеко за рекой в брошенном доме. Усталые от долгого блуждания по миру, трое зажили счастливо.

Деревня не понимала, что это за странная форма любви, и обходила их стороной.

Но вот война докатилась и до Грузии.

Арли позвали красные. “Ты бывший кавалерист, возглавь красный кавалерийский отряд”.

Арли отказался.

Его позвали белые с той же просьбой.

Арли ответил, что не хочет воевать, хочет жить в мире и гармонии со своими двумя Дульцинеями.

Но война не позволила существовать этой идиллии.

Кукурузное поле, которое они взрастили, сожгли, как и яблоневый сад. Дом разбомбили. Пристрелили корову-кормилицу.

Нежданно-негаданно Арли и две женщины находят брошенный кем-то в окрестностях Батуми броневик. Садятся в него.

Это защита! В броневике они разъезжают по дорогам. Грязные, голодные, спят в нем.

Однажды на их броневик нападают.

Арли начинает отстреливаться.

Арли объявляет войну всем, всем, всем!

Он и две его возлюбленные врываются в деревни и стреляют по любым властям, как красным, так и белым!

Их называют “бешеный броневик”.

И когда у броневика кончаются боевые запасы, Арли и монашки приезжают в родную деревню Эркети, останавливаются на площади, открывают люк, Арли произносит длинный монолог. Он проклинает этот сумасшедший мир, где все против всех, где все на ножах! Он закрывает люк, и через мгновение броневик взрывается! Трое возлюбленных добровольно покончили жизнь самоубийством!

Жаль, что теперь некому вспомнить их имена: Арли Алексеевич Миндадзе – тридцать семь лет, Гудрун Гесс – тридцать один год, Тильда Ремарк – двадцать восемь лет. (Не знаю, кем приходится ей классик мировой литературы?)

* * *

Мама с папой часто ссорились. Мама хватала меня, как чемодан, и я нежданно-негаданно оказывался то в Телави, то в Одессе, то в Батуми. В Батуми я проучился восьмой-девятый класс. Грек Одиссей Илиопуло, работник судоремонтного завода, и его жена эстонка Эльза поселили нас в своей трехкомнатной квартире (мама не хотела жить у своих многочисленных батумских подруг). Илиопуло сдали нам комнату с видом на батумский цирк, на круглом фасаде которого висели портреты членов советского Политбюро (Ворошилов, Молотов, Буденный, Хрущев…). Увидев их, мама долго смеялась. Я не понимал тогда причины ее смеха.

Наш квартирный хозяин Одиссей Илиопуло был похож на живую греческую скульптуру. Когда на балконе он делал зарядку с гантелями, я и мама смотрели на него с восхищением. “Ираклий, займись гантелями, ты дохлый”. Одиссей Илиопуло был чемпионом Батума по борьбе. Но при всей ослепительной физической мощи он был каким-то странным. Однажды, играя с женой Эльзой в бадминтон, забросил волан на магнолиевое дерево (я смотрел на них из окна). Одиссей пошел за лестницей, вернулся и подошел не к той магнолии. Я видел волан в гуще веток на другой магнолии. Крикнул ему из окна. Он кивнул головой и продолжал искать волан там, где его не было. К нам в комнату вошла эстонка, попросила показать, где волан. Я показал. Мы кричали Одиссею, он не спускался, прыгал с ветки на ветку. Потом затих в густой листве. Жена зовет, он не откликается: “Странные вы существа, мужчины!” – сказала эстонка, спрыснув себя мамиными духами “Сортилеж”.

И вот этот тихий работник батумского судоремонтного завода очень скоро стал сверхзнаменитостью. Его имя не сходило с уст мужчин и женщин, появление на улице взрывало толпу: “Одиссей, Одиссей!”

В Батуми приехали профессиональные борцы-тяжеловесы. Их было человек семнадцать. На круглых стенах цирка появилось сообщение: “С 7 по 20 октября 1954 года пройдет чемпионат мира по классической борьбе. Участвуют лучшие борцы XX века”. Эти же плакаты висели на набережной, в гостинице “1 Мая”, где поселились тяжеловесы. Мы с одноклассниками заглянули туда и увидели иллюстрацию к дантовской “Божественной комедии”, той части, что про ад. В вестибюле двигались несгораемые стальные шкафы, чугунные шары, которыми разбивают стены при сносе старых домов. Каждый из этих существ весил сто-двести килограммов. Большинство из них носили фетровые шляпы, но на ком-то были стальные шлемы с рогами. Кто-то грыз хрустальный стакан: “Это для хорошего пищеварения”, – объясняли удивленному администратору гостиницы “1 Мая”. Адский табор со своими женщинами, детьми, собаками колесил по провинциальным городам СССР, не заглядывая в столицы. В Батум они приехали в первый раз. Семнадцать борцов-гигантов сели на велосипеды и стали медленно колесить по улицам, крича: “Завтра все в цирк!” У пивных ларьков на набережной они пили пиво, громко смеялись, толкая друг друга, иногда задевая батумцев и не извиняясь. Сейчас таких зовут “кетчисты”, но в те времена, когда в наш город нагрянули эти жутковатые люди, не было таких терминов.

В день открытия чемпионата мира цирк не был заполнен. Город был слегка запуган агрессивностью гигантов. Так как Одиссей купил билеты, а Эльза простудилась, билет ее достался мне.

Арена. Семнадцать борцов в трико, лица некоторых в кожаных масках, у других экзотические имена. Борьба шла по классическим правилам – кто кого уложит на лопатки. Батумцы аплодировали, но, чувствовалось, без особого азарта.

Утром второго дня, было воскресенье, к нам в дом пришли двое вежливых мужчин, спросили Одиссея, преподнесли Эльзе новинку – капроновые чулки. Пока радостная Эльза их примеряла, показывая прелестный капрон моей маме и мне, ее муж Одиссей подписал контракт о выступлении на юбилейном первенстве мира борцов-тяжеловесов. Одиссей просил день-два, чтобы войти в боевую форму. Но его вывели бороться в тот же воскресный вечер. На афишах появилась надпись: “НАШ ОДИССЕЙ ИЛИОПУЛО ПРОТИВ ЛУЧШИХ БОЕВЫХ НОСОРОГОВ МИРА”.

Реклама сработала мгновенно. Зал цирка был почти полон. Эльзу, маму и меня посадили в ложу. Против Одиссея выступал польский гладиатор Вольдемар Пивовский, который раздавал бутылки польского пива сидящим в первом ряду вокруг арены. Его огромный живот медленно колыхался вместе с золотистым трико, когда он встал на брезентовый борцовский мат. И тут вышел Одиссей Илиопуло. Представьте, что ожила статуя Праксителя. Битва была долгой. Ловкий Одиссей никак не мог сдвинуть с места польского гладиатора. Тот был обмазан оливковым маслом. Когда судья велел стереть излишки масла, Одиссею удалось обхватить поляка и повалить его на мат. Батумцы ликовали. Так началось восхождение хозяина нашей квартиры на Олимп!

На другой день город только и говорил, что о вчерашнем триумфе Одиссея. Вечером билеты продавались спекулянтами втридорога. Одиссей боролся с таинственной черной маской, которая до этого побеждала всех. Он ящерицей юркнул меж ног колосса и приемом “двойной Нельсон” стал душить и валить его. Черная маска рухнула. На следующий вечер – новая победа. Батум ликовал: “Наш чемпион!”, “Наш грек!”, “Одиссей, ты Бог!” – голосило местное радио. В Батуми было несколько тысяч греков, и они все вечером кружили вокруг цирка. Рядом с портретами членов Политбюро на круглой стене цирка появился портрет борца Илиопуло! Я был горд за нашего квартирного хозяина. Всё в нем изменилось. Его медлительность речи, его фразы (“Когда жарко, я потею”) обрели какой-то магический смысл… Выход его на улицу, аплодисменты, вопросы, не вопросы, а требования: “Завтра завалишь Бу-Букина?!!” Бубукин – который писался на афишах Бу-Букин – был победитель в другой подгруппе.

Две недели борцы жарили рыбу на балконах своих гостиничных номеров и распевали громоподобные песни с ночи до утра. Непонятно, когда они тренировались. Их видели обычно на базаре в масках, в огромных плащах, в шляпах и касках монстров. Мальчишки кричали: “Польский гладиатор, тебя Илиопуло в…”, “Дракон Ли, и тебя тоже…”

Две недели Батум бушевал, захлебывался от восторга: “Наш! Наш! Всех их!..” Секретарь городского комитета Коммунистической партии Бухаидзе выделил машину “ЗИС-110” с водителем для Одиссея Илиопуло! Я был горд! Я ездил с ним два раза на тот же базар! С ним, с мамой и Эльзой! Нам всё бесплатно! Все арбузы были наши! И вот финал чемпионата мира!

Сумасшествие творилось в Батуми в то воскресенье… Зал, где зрители сидели друг у друга на головах, следил за поединком, затаив дыхание. Бу-Букин, похожий на Царь-пушку, и Одиссей кружились в каком-то гипнотическом танце, ни один не смог положить другого на лопатки.

Решение судей: ничья! Финал переносится на завтра! Еще один, дополнительный финал! Билеты вздорожали в десять раз! У меня он бесплатный. Я держу Одиссея за руку и чувствую, как его слава, его величие, его знаменитость проникают в меня!

Гудят пароходы в порту! Впечатление, что они в честь победы! Нашей победы!

На арене Бу-Букин и Илиопуло. Свисток судьи – сходятся. Одиссей хватает Бу-Букина, тот делает нырок, хватает Одиссея за ноги, и все видят, как наш кумир, нелепо закрутившись, падает на мат. Бу-Букин оказывается на нем и припечатывает лопатками к земле. Зал опешил. Зрители кричат: “Не считается! Илиопуло споткнулся!” Судья не засчитывает. Вновь сходятся борцы. Бу-Букин что-то совершает с Одиссеем, и тот крутится, как крылья мельницы в сильный ветер. Потом Бу-Букин подсек Одиссея ногой, свалил и вновь прижал лопатками к мату. Вновь крики: “Не считать!” Их свели в третий раз. И тут Бу-Букин поднял Одиссея в воздух, сильно прижал его спину к своей груди и стал жать, жать… У меня округлились от ужаса глаза: мой бог, мой Одиссей, что ты делаешь?! Как это сказать? С 1 июля 2014 года нельзя произносить и писать нецензурные слова! Входит ли в запрет слово пердит? Если нельзя – скажу по-грузински: акуебс. Так вот, наш Одиссей в тишине цирка громко, протяжно акуебс! И тут раздался смех. Батумцы всё поняли! Бедный Одиссей! Он оказался жертвой хитроумного розыгрыша. В эту адскую труппу, устроившую чемпионат мира, чтобы заманить зрителей, берут местного (видимо, в каждом городе своего), его ведут по отработанному маршруту к вершине славы, под него ложатся один за другим борцы, изображая проигравших, и так до финала. Сегодня ночью труппа уезжает, а когда все деньги собраны, когда пора в путь, когда поезд гудит – Одиссей акуебс!!! Как этот спектакль похож на жизнь!

Мне не очень хотелось говорить, но всё же скажу, что крикнула в смеющуюся толпу эстонка Эльза: “Это акуебс не мой Одиссей! Его акуебс я узнаю из тысячи других!”

* * *

…В “Каталоге знаменитостей” я не описал встречи с такими замечательными творцами, как писатель Джон Стейнбек, режиссер Милош Форман, один из лучших современных писателей Сергей Довлатов. Форман – в конце алфавита, но Довлатов – “Д”. О нем-то я должен сказать.

Это было в Лос-Анджелесе в конце восьмидесятых на Вилшар-авеню. Я открыл дверь кабинета издателя журнала “Панорама” Александра Половца – ко мне поворачиваются две головы, Половца и Довлатова. С первым я хорошо знаком, о Довлатове слышал много интересного, но не знаком. Они меня зовут войти, а я, чувствуя, что у них какой-то приватный разговор, делаю нелепый жест рукой, мол, загляну потом. Я ушел и в тот день не вернулся в “Панораму”. Довлатов приехал на день из Нью-Йорка и улетел назад в Нью-Йорк. Улетел для меня навсегда. Зачем я не зашел в кабинет Половца? Вечная моя робость тому виной. Что-то не нарушить, что-то не переступить… Половец на другой день сказал: “А он тебя вспомнил, в Петербурге вы встречались у Эстер Коган. Есть такая? Есть… То ли ты зажилил, то ли он зажилил какую-то книгу”. Я вспомнил вечеринку у Эстер. Так тот длинный был Сергей Довлатов?! Потом ночью мы втроем шли через зимний Питер, и он смеялся, что мне неловко при Эстер отойти в сторону и вылить из себя пиво, которым весь вечер мы щедро заливались. Дурацкий кодекс джентльмена, точнее, тбилисского пацана требовал терпеть. Длинный Сергей смеялся: “Я тоже кавказец, но пусть лопнет совесть, чем мочевой…” Эстер спросила: “О чем вы шепчетесь там?”

Наконец-то добрались до дома моего друга Миши Кобахидзе, режиссера, проходившего практику на “Ленфильме”, у которого я остановился. Он напоил нас кубинским ромом. Я уже спал, когда раздался звонок. “Эстер у тебя?” Странный звонок, странный вопрос. Они же вместе ушли… Читаю, перечитываю его книги, восхищаюсь загадочной легкостью фраз. Он мне кажется лучшим, кто писал во второй половине прошлого века. Его “Соло на ундервуде” и “Соло на IBM” всегда на моем столе, в моем рюкзаке. Если я куда уехал без Довлатова, я нахожу в том городе книжный магазин. Ведь как радостно и озорно читать: “Случилось это в Пушкинских Горах. Шел я мимо почтового отделения. Слышу женский голос – барышня разговаривает по межгороднему телефону: «Клара, ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув!»”

Из той петербургской вечеринки помню полное безразличие длинного ко мне и мое глухое раздражение к длинному. Мне мешал его огромный рост, то, как он заполнил собой маленькую квартиру Эстер, где для других не было места. И главное, я ревновал его к прекрасной гримерше “Ленфильма”…

* * *

Проскакивая много букв алфавита, остановлюсь всё же на букве “М”.