Читать книгу Зигзаги жизни. Проза XXI века - Ирина Артамонова - Страница 8

Абезь – небольшой посёлок на берегу реки Усы, между городами Печора и Воркута, в трёх километрах южнее полярного круга, построенный на вечной мерзлоте. В конце войны в Абези находилось управление (и вся администрация) «Севпечорстроя», организации из ведомства Берии, большая часть «архипелага ГУЛАГА». Территория, подведомственная «Севпечорстрою», была огромной – от берегов северных морей до города Киров (Вятка) – тайга, тундра и лагеря, лагеря, лагеря, в которых содержались заключённые, работавшие на северных стройках и в шахтах. Папу назначили начальником политотдела «Севпечорстроя».

В начале октября 1944 года мы отправились в путь, папа уехал чуть раньше. Нам выделили небольшой вагончик-теплушку, в котором была печка и нары вдоль одной стены. Рабочие погрузили в теплушку, все наши вещи, запас продуктов дней на десять, запас дров для печки, какие-то ёмкости с питьевой водой. Мама, Рудик, тётя Паня и я с Динкой по наклонной широкой лесенке забрались в теплушку. С нами ехал молодой, высокий и широкоплечий мужчина-проводник (думаю, он же охранник), не помню уже, как его звали. Лесенку убрали, кажется, она как-то крепилась к вагону. Задвинули двери, через какое-то время поезд тронулся и стал набирать скорость. В теплушке были небольшие окна. Как пространство теплушки освещалось в тёмное время суток – не помню. Ехали мы больше недели. Проводник топил печку, выносил на остановках Динку погулять, тётя Паня готовила еду.

От Соликамска до Абези не ходили прямые пассажирские поезда. На пересадочных станциях нашу теплушку отцепляли от одного состава и прицепляли к другому, часто к товарному. Иногда для ожидания нужного поезда, теплушку загоняли на несколько часов в тупик, и можно было выйти погулять. За всем этим внимательно следил наш проводник, у него был какой-то особый документ.

Мама много читала нам вслух книжки, часто играли все вместе в лото – и проводник, и тётя Паня, когда у неё было время. По несколько раз в день немного раздвигали двери теплушки, чтобы проветрить помещение. Мне нравилось, забравшись на нары, смотреть в окно. Сначала были леса в осеннем наряде, потом болотистое мелколесье с голыми кривыми деревьями, последние дня два – заснеженная тундра с чёрным кустарником, кое-где. Чем дольше мы ехали, тем чаще были видны из окна территории, огороженные прозрачными заборами (колючей проволокой) с вышками по углам и унылыми, серыми, низкими и длинными строениями внутри.

Однажды нас всех перепугала Динка. На какой-то короткой остановке, как обычно, проводник чуть-чуть погулял с собакой. Поезд тронулся, а двери не успели задвинуть, и Динка, решив ещё погулять, спрыгнула на землю и, весело лая, побежала. Мы все закричали. Поезд набирал скорость. Проводник быстро спрыгнул за озорницей, с трудом поймал её и, уже на приличном ходу, сунув собаку в вагон, сам в него запрыгнул. Мы были счастливы, что происшествие закончилось благополучно, очень благодарили Динкиного спасителя. Больше никаких приключений в пути не было.

В Абезь приехали вечером. Может быть, было и не очень поздно, но совсем темно. Нас встречал папа. Мы все по нему соскучились, и он без нас скучал. Папа обнял маму, Рудика, а меня, уже большую девочку, подхватил на руки и расцеловал в обе щеки и в нос. На чём мы ехали к дому, не помню.

Квартира была большая, три просторных комнаты, большие кухня и прихожая. Нас ждал накрытый к ужину стол в самой большой комнате. Не помню, что мы ели, но меня поразил мягкий, очень вкусный, абсолютно белый хлеб. Белого хлеба я не помнила. Хлеб всегда был чёрный или серый.

Одноэтажный трёхквартирный дом, в котором мы поселились, стоял на высоком берегу широкой поймы реки Усы. Каждая квартира имела отдельный вход. Перед входом в каждую квартиру были низкие (по две ступеньки) крылечки с навесами. В одной из квартир этого дома жил с семьёй заместитель начальника «Севпечорстроя» по хозяйственной части Артамонов Андрей Васильевич, его жена, Евгения Мироновна, дочь Неля (Нинель) и сын Морик (Мор). Андрей Васильевич – огромный мужчина (выше 190 см), выходец из Донских казаков (так говорили), политизированный и не очень образованный служака, был на несколько лет старше папы. Такие люди не редко встречаются среди кадровых военных. Он и детей своих назвал не простыми именами, Нинель – это Ленин, если отбросить мягкий знак и прочитать слово с конца, Мор – это первые буква слов: Мировая Октябрьская Революция. Морика ребята порой дразнили, называя «мор зверей». Когда пришло время получать паспорт, в паспорте записали имя Морис. Морик учился в одном классе с Рудиком, Неля – на класс или два старше. Евгения Мироновна, некрупная симпатичная женщина, была ровесницей моей мамы. Она не работала, занималась семьёй, обихаживала мужа и баловала детей. В третьей квартире жил, мне кажется, главный инженер «Севпечорстроя», ни имени, ни фамилии его я не помню, но в этой семье была девочка моего возраста, и мы с ней дружили.

Посёлок Абезь узкой полосой протянулся вдоль реки Усы по высокому берегу её поймы. Почти все постройки в посёлке были полуземлянками с небольшими окнами практически на уровне земли. От входной двери надо было спуститься вниз на четыре, пять ступенек в небольшой тамбур, откуда уже открывалась дверь в отапливаемое помещение. (Отопление везде печное.) Полуземлянкой был и большой клуб со зрительным залом человек на двести, большим фойе и комнатами для кружковой работы. С покатой крыши клуба (очень высокой и прочной) зимой, когда снег заносил все окна во всех подобных постройкой, мы, дети, любили кататься на санках, а то и просто на попе.

Полуземлянками были и поликлиника и административное, очень длинное здание сложной конфигурации с поворотами на девяносто градусов, «Севпечорстроя», где находились все его отделы, в том числе и папин политотдел. Посредине тянулся длинный, довольно широкий коридор, естественно, без окон, всегда освещённый электрическими лампочками, а с обеих сторон – двери в кабинеты. То же самое и в поликлинике, только кабинетов в несколько раз меньше. Электрическое освещение в домах было, а вот все остальные удобства отсутствовали: ни водопровода, ни канализации, ни, тем более, парового отопления. Жилые дома – полуземлянки – на несколько квартир, каждая с отдельным входом.

Нормальных одноэтажных строений (на фундаменте) были всего пять: школа, баня, отдельный дом начальника «Севпечорстроя» Барабанова, дом, в котором жили мы, и совсем маленький домик на небольшом холме, в котором жила ещё одна моя подруга и одноклассница. Кажется, её мама была бухгалтером.

Не знаю, как был организован быт в других домах, но наш дом обслуживал дневальный (из заключённых, имеющих право свободного перемещения по посёлку в дневное время), приветливый, среднего роста мужчина лет сорока. Он в каждую квартиру каждое утро приносил из располагавшегося рядом большого сарая дрова для отопления квартир и кухонных плит. Мне кажется, дрова привозили уже напиленные, дневальный их колол и укладывал в сарай. Зимой дневальный чистил снег вокруг дома, в бесснежное время года следил за чистотой, подметал, убирал мусор.

На чердаке нашего дома, куда вела массивная приставная лестница, стоял достаточно большой, я думаю, утеплённый бак для воды. Воду привозили в специальной деревянной бочке, прикреплённой к телеге, на лошади. Возница и дневальный каким-то образом заливали воду в бак. В кухнях у нас висели раковины и краны, из которых текла холодная вода. Вода была всегда. Эту воду использовали для приготовления пищи, для умывания и т. д. В наших квартирах имелись выгребные туалеты – деревянное сиденье с дыркой, которая закрывалась крышкой. Зимой снизу очень дуло. Выгребные ямы под мощными крышками были с задней стороны дома, для каждой квартиры – своя. В эти же ямы сливалась, очевидно, и вода из раковины. Летом ямы чистили.

Мыться раз в неделю ходили в небольшую, но удобную баню с тёплым предбанником, просторным помещением для мытья с широкими лавками и душевыми кабинками. Была и парная, правда, мы туда ни разу не ходили. В баню мы ходили втроём: мама, тётя Паня и я. Мылись обычно одни. Рудик ходил в баню с папой, там собиралась мужская компания – руководители с сыновьями; они парились в парной, выбегали из бани и растирались снегом, а то и валялись в сугробах. Обычно это было вечером.

Руководство в Абези не имело персональных машин, там вообще не было машин – ездить некуда, кругом тундра и полное отсутствие дорог. Каждому руководителю полагалась персональная лошадь, которую кучер запрягал в лёгкую, открытую четырёхместную тележку или седлал, в зависимости от приказа. В плохую погоду нас с Рудиком возили в школу на тележке. Иногда по выходным дням папа с Рудиком катались верхом на лошадях. У каждого руководителя, которому по службе приходилось ездить по огромной территории «Севпечорстроя», были персональные маленькие вагоны с проводником и открытые дрезины для ближних поездок.

Через несколько дней после приезда в Абезь мама начала работать в поликлинике терапевтом, а я и Рудик пошли в школу – одноэтажное, но большое здание. Прямо от входа начинался длинный и очень широкий коридор с большим окном в конце. По обе стороны коридора – двери в классы, в учительскую и кабинет директора школы. Классы были просторные и светлые, с большими окнами. В каждом классе учились примерно по тридцать учеников. Деревянные чёрные двухместные парты стояли в три ряда. Школа работала в две смены, первая смена начинала занятия в восемь утра, вторая – в два часа дня. В первую смену занимались младшие классы и, кажется, десятый класс, остальные учились во вторую смену. С первого по седьмой класс включительно было по два класса – «А» и «Б», с восьмого по десятый, мне кажется, – по одному.

При школе в отдельном здании имелся интернат, там жили дети оленеводов и, наверное, дети из удалённых маленьких посёлков, где не было школ. В каких условиях в интернате жили дети, и как был организован их быт, я не знаю, я ни разу туда не ходила и в свои семь-девять лет этим не интересовалась. После окончания семилетки большинство детей покидали интернат, кое-кто ехал поступать в техникум, а остальные возвращались домой и начинали работать.

Во время перемен между уроками в просторном коридоре организовывались подвижные игры. Мы весело играли в «Ручеёк», «А мы просо сеяли…», «Каравай», устраивали хороводы и т. д. Очевидно, десятиклассники в детских играх не принимали участия. В этом же коридоре проводились и уроки физкультуры. У младших классов было всегда по четыре урока.

После окончания уроков мы, дети младших классов, частенько на полчасика отправлялись на песчаный карьер, который находился недалеко от школы. Карьер представлял собой большой глубокий котлован, местами с почти отвесными краями, местами с крутыми (более 45 градусов) склонами. Мы складывали в кучу свои портфели, сумки и развлекались. Когда лежал снег, а он лежал с октября по апрель включительно, мы съезжали по крутым склонам по снегу прямо на попе, или скатывались, как брёвна, вращаясь вокруг своей оси. Извалявшись в абсолютно чистом и сухом снегу, мы тщательно отряхивали друг друга, брали портфели и шли по домам. В мае, когда снег уже растаял и песок высох, мы любили просто с разбега прыгать с почти отвесных откосов, там, где они не очень высокие, в рыхлый песок, при этом иной раз набивали синяки и шишки, но никто, слава Богу, ничего не сломал и не вывихнул.

Училась я без проблем. Уже после Нового Года мама перестала сидеть со мной, когда я делала уроки. Я приходила из школы, ела (это у нас называлось полдником) и шла гулять на час – полтора. Если я гуляла с подружками, мы во что-нибудь играли или просто ходили и разговаривали. Если я гуляла одна, я могла прогуляться до маминой поликлиники и зайти к ней или заглянуть на работу к папе, они мне это разрешали. И мамина медсестра, и папина секретарь хорошо ко мне относились. Обычно на всех прогулках меня сопровождала Динка. После прогулки я садилась делать уроки. Мама после работы проверяла мои тетради, заученные стихи, которые нам задавали, и минут двадцать-тридцать слушала моё чтение вслух.

Ещё осенью, кроме собаки Динки, у нас появились два котёнка и два пушистых кролика. Вначале они хорошо росли, весело бегали по квартире. Динка их приняла, они играли с ней, лазили по ней, спали, прижавшись к её тёплым пушистым бокам. Но зимой, когда начались сильные морозы, коты и кролики начали болеть. Мама их лечила, но в январе-феврале они все один за другим умерли. Было очень их жалко, я плакала. Мама последнего из них взяла на работу и сделала вскрытие, оказалось обширное воспаление лёгких. Пол в квартире был очень холодный. Динка к весне выросла во взрослую собаку среднего размера, высотой от земли до холки сантиметров 55—60, длиной от хвоста до холки – 60—65. У неё была очень густая, длинная, пушистая, абсолютно белая шерсть, только светло-бежевые круги вокруг очень чёрных глаз, и, разумеется, чёрный нос – очень красивая и умная собака, но гордая и свободолюбивая. Мы так и не сумели приучить её к ошейнику и поводку, да и особой необходимости тогда в этом не было.

После Нового Года в клубе появилась преподавательница музыки (фортепьяно), которая стала заниматься с детьми. Я ходила учиться играть на пианино по два раза в неделю, мне это очень нравилось, и у меня что-то получалось. К сожалению, иметь инструмент дома было тогда нереально.

Обедали мы обычно в шесть часов вечера. Приходил с работы папа. Тётя Паня накрывала на стол в большой комнате, которую мы называли столовой. Я ей охотно помогала раскладывать ложки, вилки, ножи. Всей семьёй садились за стол. Во время еды немного разговаривали, папа расспрашивал меня и Рудика о делах в школе и т. д. После обеда папа уходил в спальню немного поспать, мы часто играли в лото, или, устроившись втроём на диване, мама и Рудик по очереди читали вслух интересную книжку, или слушали какую-либо передачу по радио. У нас был большой радиоприемник. У приёмника, когда его включали, светились шкалы и небольшое зелёненькое окошечко (примерно 2х4 см). Я смотрела на это окошечко и думала: вот было бы хорошо, если бы в этом окошечке было видно лицо говорившего человека… О телевидении тогда никто из нас не имел и представления. Отдохнувший папа присоединялся к нам. В восемь вечера пили чай всей семьёй, ели бутерброды с маслом или с половинкой котлеты из оленьего мяса, американские твёрдые и безвкусные галеты, по паре долек американского шоколада, иногда были простенькие карамельки.

После чая папа одевался и возвращался на работу. По вечерам была селекторная связь с Москвой, общеотраслевые селекторные совещания и местные, которые часто затягивались далеко за полночь. Такой стиль управления существовал тогда почти повсеместно и диктовался высшим Московским руководством.

Надо сказать, что в посёлке голодными люди не были. Регулярно через северный морской путь поступала американская помощь: шоколад, мука, какие-то крупы, клюквенный экстракт, очень густой и кислый, яичный порошок, сгущённое молоко, какао, сушёные овощи (картошка, морковь, лук, капуста). Всё это выдавали всем в виде спецпайков. Свежих овощей в Абези я не помню. Было в американских посылках и что-то ещё, например, я помню разноцветные цигейковые одеяла. Из цигейковых одеял в местной швейной мастерской шили шубы и полушубки. Папа носил серый полушубок, мама – рыжий. Мне сшили белую длинную шубу и шапку, которые служили мне потом несколько лет и в Поварове. Рудику, как и другим большим мальчикам, сшили длинный полушубок на темно-сером меху, покрытый сверху чёрным сукном. Из клюквенного экстракта делали морс и варили кисель. Макарон не было, тётя Паня делала домашнюю лапшу из муки с яичным порошком. Мороженое оленье мясо было всегда (другого мяса не было). Мне оно казалось очень вкусным. Особенно я любила сырой фарш для пельменей с размоченным и измельченным сушёным луком, перчиком и солью. Пельмени лепили часто и по многу. Их замораживали на улице, складывали в тканевые мешочки и в авоськах подвешивали за форточкой. Холодильников тогда вообще не было. Пельмени лепила тётя Паня иногда с мамой, чаще одна. Я любила принимать участие в этом интересном деле, быстро научилась лепить пельмени, они у меня получались ровненькие и красивые. Раскладывая начинку, я, пользуясь случаем, частенько ложку с фаршем засовывала себе в рот. Тётя Паня ворчала, боялась, что мне это повредит, но мне сырое мясо, очевидно, шло на пользу.

По выходным мы ходили в клуб смотреть кино, папа с мамой – вечером, а мы с Рудиком днём. Частенько я ходила и одна, тогда я брала с собой Динку. Места на первом и втором рядах были распределены и закреплены за руководством. Можно было сидеть и в ложах. Динка в клубе вела себя хорошо. Она запрыгивала на соседнее кресло и молча, внимательно смотрела кино. Иногда она поворачивала ко мне голову, чтобы лизнуть мою щеку. Динка любила ходить со мной и на занятия музыкой. Она тихо сидела около пианино и слушала, повиливая хвостом, если я к ней оборачивалась. Не любила Динка только скрипача. Если в соседней комнате играл скрипач, она начинала подвывать. Если скрипач проходил мимо – рояль стоял в фойе – Динка лаяла и пыталась цапнуть его за пятку. И откуда она знала, что именно этот человек играл на скрипке?

Зима 1944—45 года, впрочем, как и следующая, была морозной. Морозы, порой случались и пятидесятиградусные. Когда столбик термометра опускался ниже сорока градусов, у младших классов отменялись уроки в школе. Но, если при этом не было сильного ветра, гулять около дома нам (детям) всё равно разрешали. Средние классы освобождались от занятий после сорока пяти. Старшеклассники учились в любую погоду. Иногда на несколько дней приходила пурга. Шёл густой снег и дул сильный ледяной ветер. Видимость была на три-четыре метра – не больше. На дороге натягивали канаты, чтобы люди могли передвигаться, не падая и не сбиваясь с пути, и не замерзали, заблудившись в тундре. Однажды мама, возвращаясь с работы, проигнорировала эти канаты и сбилась с пути. Она испугалась, растерялась, не знала куда идти. Ветер выл и менял направление. Она пошла наугад и, о счастье, упёрлась в стену нашего дровяного сарая. Пройдя вдоль сарая по глубокому снегу, нашла его вход и оттуда уж с трудом дошла до крыльца в квартиру.

В клубе в праздники проводились торжественные собрания, после которых все с удовольствием смотрели концерт самодеятельности – детской и взрослой, как и в Боровске. В Новогоднюю ночь у нас были гости, но меня уложили спать. Накануне к нам пришёл кондитер (наверное, из заключённых), и они с тётей Паней целый день готовили. Какое вкусное и красивое печенье они испекли и даже сделали конфеты – шоколадные (из какао) и клюквенную помадку! 1-го января в фойе клуба днём была ёлка для детей, с подарками, с Дедом морозом и Снегурочкой, вечером для взрослых показали большой концерт, устроили танцы в фойе.

Вскоре после нашего приезда в Абезь, мужа маминой сестры Шуры перевели на работу с Дальнего Востока в Хальмер-Ю. Их путь лежал через Абезь, и они на пару дней остановились у нас немного передохнуть. Их было только четверо – дядя Лаврентий, тётя Шура и два их сына – старший Валера и младший Боря, которому было тогда около года. Их дочку Галю бабушка увезла в Москву. Галя переболела тяжёлым гнойным плевритом, перенесла операцию, и родители просто боялись везти её на Дальний Север, северней Воркуты. Папа частенько ездил в командировки по территории «Севпечорстроя», когда он бывал в Хальмер-Ю, он всегда останавливался у родственников.

Не помню, в первую или вторую зиму нашей жизни в Абези, в зимние каникулы папа взял с собой в такую командировку и Рудика. Рудик вернулся очень довольный поездкой и долго с восторгом мне рассказывал, как они ехали в персональном вагоне, как гостили у тёти Шуры. А каким вкусным завтраком их кормила тётя Шура – квашений капустой с варёной настоящей картошкой и постным маслом. Как туда попали эти деликатесы? Я не знаю. В Абези свежей картошечки и квашеной капусты мы не ели. Ну, масло подсолнечное и даже сливочное у нас обычно было. Мама приносила с работы аскорбинку и заставляла всех её принимать. У папы одно время кровоточили дёсны – работал он на износ. Мама принесла американские дрожжи – таблетки в коричневой банке. Тётя Паня разводила сухое молоко горячей водой, в стакан опускалось несколько этих таблеток и быстро всё размешивалось. Папа это пил, кажется, перед обедом. Меня тоже пытались этим поить, но я не стала – очень противно.

Мне сшили в швейной мастерской новое красивое светло-синее демисезонное пальто. На майский праздник так хотелось его надеть, но мама не разрешила, ещё лежал снег, и была минусовая температура.

Маму послали в Москву на учёбу в институт повышения квалификации врачей на три месяца. Занятия, очевидно, начинались во второй половине мая. В школе мне выставили годовые оценки и выдали табель за первый класс. В табеле было больше четвёрок, чем пятёрок. Мама была мной недовольна.

Утром восьмого мая 1945 года папа посадил меня и маму в поезд, и мы поехали в Москву на три месяца.