Читать книгу Жизнь как на ладони. Книга 2 - Ирина Богданова - Страница 12

Тимофей и Всеволод лежали вдоль стены на расстоянии вытянутой руки друг от друга, но преграда, разделявшая их, казалась непреодолимой. Разговаривать было трудно, потому что каменная кладка полуметровой толщины поглощала звуки, словно персидский ковёр в кабинете старого князя. Тимофей вспомнил, как учил разговаривать глухонемую Танюшу Арефьеву, и сложил руки рупором. Он приблизил импровизированную слуховую трубку к отверстию в земле и вполголоса поинтересовался у брата:

– Ты цел?

– Цел, но невероятно голоден, – глухо прозвучал невнятный ответ.

У Тимофея отлегло от сердца: знакомый, чуть ироничный тон князя обрадовал его. Брат здоров – уже хорошо. Он очень боялся, что Всеволода изобьют до полусмерти или покалечат, тогда его будет трудно вывести из помещения, даже если подземный ход будет беспрепятственно открыт всю ночь.

– Как ты тут оказался? – раздался вопрос из лаза.

Тимофей не сразу нашёлся что сказать. Объяснить брату, что он хотел освободить его? Тогда князь будет чувствовать себя виновным в его аресте. Соврать? Но маленький Тимошка ещё в детстве дал себе слово никого не обманывать. Он поколебался, но ответ пришёл сам собой.

– Меня заметили случайно. Подробнее потом объясню. – Он перевёл разговор на другое: – Скажи, что за ужасный вой мы слышали накануне вечером?

– Вой? – по Севиной интонации Тим понял, что брат улыбается. – Ты помнишь моего гувернёра мистера Найтли?

Ещё бы не помнить долговязого англичанина!

– Конечно, помню, – подтвердил Тимофей.

– Так вот, – оживился князь, – однажды после визита в Англию Найтли привёз из Лондона новомодную систему пожарной сигнализации, которую отец немедленно приказал установить. Она приводится в действие специальной ручкой, расположенной в стене моей камеры, и её можно включить только в подвале, а можно и во всём доме. Мне кажется, что она может оказаться нам полезной.

– А почему мне ничего не известно про эту чудо-сигнализацию? – удивился Тимофей, знавший особняк Езерских как свою собственную квартиру.

– Потому, что её включали только единожды. Этого хватило, чтобы три горничные упали в обморок, повар обварился кипятком, старший лакей разбил фарфоровую вазу, а матушка слегла с жесточайшей мигренью.

Тимофей вспомнил, какой суеверный ужас внушали ему зловещие звуки сигнализации, и вполне понял запрет княгини. Пожалуй, Всеволод прав, эта сигнализация приведёт в трепет кого угодно.

– Сева, ты не включай сигнальный механизм до поры до времени, мы вместе решим, когда его лучше применить на практике.

– Хорошо, – донёсся ответ из соседней камеры. – Ты не знаешь, как Крыся? Накануне ареста я уговорился с ней встретиться.

Севин вопрос застал Тимофея врасплох. Он невнятно промычал что-то вроде «всё нормально» и поторопился сказать, что, возможно, сегодня они кое-что разузнают про неё.

– Как сегодня? – даже сквозь стену было слышно, как напрягся голос Всеволода. – Разве у тебя есть связь с волей? Скажи правду, что с Крысей?

Тимофей промолчал, потому что совершенно не представлял, где она сейчас и что с ней.

Никто из заключённых не мог бы догадаться, что Крыся сейчас трясётся в разбитом грузовичке по пути в Петроград из пригородной деревни Соколовка, куда сотрудники Реввоенсовета были откомандированы со спецзаданием. На извилистой просёлочной дороге, пролегавшей между двух массивов сумрачного елового леса, весна совершенно не чувствовалась. Под колёсами пригнанного из Москвы грузовика, конфискованного у фабриканта Рябушинского, лежало рыхлое снежное месиво, истоптанное копытами лошадей и накатанное санными полозьями. Грузовик, натужно гудя, то и дело норовил завалиться на бок, а зачастую и вовсе застревал, угодив колёсами в очередную припорошенную снегом выбоину.

– На выход! – кричал тогда пассажирам небритый шофёр в щегольском тулупе, перетянутом портупеей, и из кузова один за другим начинали выпрыгивать иззябшие за дальнюю дорогу члены Революционного комитета.

Статная комиссарша в накинутой поверх кожанки шубе, отобранной у купчихи Громовой, переминаясь с ноги на ногу, зычно командовала:

– Налегай, товарищи! Покрепче! Товарищ Маша, не отставай!

Каждый раз, когда Кристина слышала «товарищ Маша», она на мгновение замирала, не сразу соображая, что это обращаются к ней, настолько чужим и ненастоящим казалось ей это вымышленное имя.

«Зачем я назвалась именно Машей? – думала она, толкая двумя руками кузов тяжёлого грузовика. – Надо было придумать себе другое имя. Наверняка комиссарша уже что-то заподозрила».

– Молодец сестрёнка, от души помогаешь, – похвалил её пыхтевший рядом краснофлотец, – сразу видно, наша, крестьянская косточка.

– Мой папа – сапожник, – машинально отозвалась Кристина, думая совсем о другом. Она отчаянно переживала за остававшихся в тюрьме Всеволода и Тимофея. Одна радость, что они наверняка живы.

Уезжая на усмирение взбунтовавшихся крестьян села Соколовка, уполномоченная Реввоенсовета товарищ Клава заявила, чтобы без неё заключённых не расстреливали. «Сама приведу в исполнение революционный приговор», – пообещала она подчинённым и для наглядности пригрозила огромным маузером.

В том, что комиссарша способна стрелять в людей, Крыся воочию убедилась в Соколовке. Не моргнув глазом, товарищ Клава выпалила в живот главной бунтовщице – местной портнихе Марье Петровой, не позволявшей продовольственным отрядам забирать у мужиков зерно для нужд революции.

Увидев, как истекающая кровью баба рухнула на мёрзлую землю, Крыся едва удержалась на ногах от приступа тошноты.

– В первый раз? – сочувственно спросил у неё стоявший рядом солдат из депутатов от армии.

– В первый.

– Ничего, скоро обвыкнешь.

Cлова красноармейца привели Кристину в неописуемый ужас. Всё последующее время она непроизвольно косилась на Клавдию, пытаясь понять, как может себя чувствовать человек, только что убивший другого человека.

Товарищ Клава чувствовала себя превосходно: она собрала у продуктовой лавки сельских мужиков, кивнула на специально доставленный для устрашения труп непокорной портнихи и выразительно выкрикнула в воздух хорошо поставленным голосом с лёгкой хрипотцой:

– Будете оказывать сопротивление власти Советов, с вами произойдёт то же самое. Ясно?

Мужики обречённо кивнули, а бабы увели под руки заходящуюся в рыданиях Катьку – дочку убитой Петровой. Сын жертвы, Кирьян, по счастью был в отсутствии, а то, глядишь, и его бы пристрелила недрогнувшей рукой безжалостная комиссарша.

Кристина зацепилась полой пальтишка о железную задвижку на кузове машины и чуть не соскользнула под колесо грузовика, с усилием выползавшего из ямы благодаря слаженным усилиям людей.

Вытолкав грузовичок, пассажиры снова забрались под трепещущий на ветру парусиновый навес и притиснулись друг к другу, спасаясь от холода. Путь был неблизкий.

Хотя Крысе всё время было очень страшно, она уже почти свыклась с мыслью о своём неизбежном разоблачении и гибели. «Пусть меня убьют, – обхватив руками колени, размышляла она, качаясь в ледяном кузове, – лишь бы удалось спасти Тимофея и Всеволода».

При мысли о князе Езерском её сердце начинало биться так часто, что девушке казалось, будто его стук слышат окружающие. «Как бы поскорее увидеть арестованных и сообщить им, что я поменяла краны и разблокировала механизм потайной двери?» – едва заметно шевельнула Кристина замёрзшими губами, но тут же спохватилась: не хватало ещё заговорить вслух.

Она вспомнила, как крадучись забежала в комнату товарища Клавы, якобы за инструкцией, и, улучив момент, когда та пошла переодеваться, бросилась в ванную и дрожащими руками сменила синий кран на красный, разблокировав дверь в подземный ход. Жаль, что не удалось сообщить от этом Тимофею.

На въезде в город со стороны Красного Села их остановил вооружённый патруль. Начальник патруля – пожилой коренастый красноармеец в шинели с красным бантом в петлице – опустил полосатый шлагбаум:

– Предъявите мандат.

Он бегло проверил документы у комиссара Ермаковой и осмотрел машину:

– Будьте внимательны. Постреливают.

– Спасибо, товарищ, за предупреждение, но нам уже недалеко.

Товарищ Клава лихо вскочила в кабину, отдала приказание шофёру, и в этот момент прозвучал выстрел со стороны озера. Шальная пуля, отрикошетив от стоявшего чуть поодаль дома, разорвала парусиновую ткань кузова и с жужжащим звуком толкнула Крысю в спину.

Кристина охнула, расширившимися глазами посмотрела вокруг себя и медленно повалилась на бок…

Время в тюрьме тянулось неимоверно долго, навевая философские мысли о несовершенстве человеческой природы – нестерпимо хотелось есть, пить и согреться, а мысль о чашке горячего чая вызывала резкую боль в пустом желудке. Тимофей спросил у Всеволода, который час, и нахмурился: пять вечера, а про них словно забыли. Особенно страдал от жажды грузный немолодой библиотекарь, хотя и бодрился изо всех сил.

– Как вы думаете, доктор, если я лизну влажную стену, это будет не очень опасно для здоровья? – деликатно поинтересовался он у сокамерника.

Тимофей посмотрел на его серое осунувшееся лицо, запёкшиеся от жажды губы и решительно заколотил в металлическую дверь камеры:

– Эй, кто-нибудь! Принесите нам воды!

Вместо ответа – глухая тишина, прерываемая лишь свистящим дыханием Аполлона Сидоровича.

– Я доктор и требую воды для больного! – снова принялся вызывать часового Тимофей.

Библиотекарь поднял голову, устало посмотрев на тщетные усилия молодого человека, вздохнул и приложил к стене кончик языка:

– Мне кажется, что господа революционеры решили не тратить на нас пули. Видимо, они посчитали, что уморить нас голодом и жаждой гораздо дешевле.

– Сева, что делать? – спросил у брата Тимофей, видя, что все его попытки раздобыть воды не имеют успеха.

– Хочешь, включу сирену? – предложил князь Езерский.

– Пожалуй, подождём. Оставим её как крайнее средство. Я попробую постучать минут через десять, вдруг часовой просто отлучился.

Тимофей вспомнил, что ничем не замаскировал свежевырытый лаз, и торопливо прикрыл его скатанным ковриком, на котором ютился вот уже третьи сутки. И очень своевременно: когда он через несколько минут принялся снова вызывать охранника, дверь легко отворилась. Не заходя в камеру, часовой поставил через порог ведро воды, швырнул кусок засохшего хлеба, а потом втолкнул к ним человека, который кубарем покатился по полу, чуть не сбив с ног кинувшегося к воде Аполлона Сидоровича.

Новый узник перекувырнулся через голову, вскочил, в сердцах плюнул в только что захлопнувшуюся дверь и звонко выкрикнул:

– Темнота тут у вас. Хоть глаз выколи.

Это был низкорослый худой парень с небольшими остренькими глазками, наводившими на мысль о многовековом монголо-татарском иге.

В сгустившемся сумраке замкнутого помещения новичок фертом подошёл к Аполлону Сидоровичу и с размаху хлопнул его по плечу:

– Здорово, братан! Я Васян.

Тимофей даже сквозь тьму увидел, как библиотекарь дёрнулся от неожиданности и растерянно пробасил:

– Сударь, не имею чести быть с вами знакомым.

– Да чего там, господин хороший, не тушуйся, к завтрему будем как родные, чай, в одной камере сидим.

Он поморгал глазами, приноравливаясь к потёмкам, и жизнерадостно повернулся в сторону Тимофея:

– Никак тут ещё сиделец?

Васян подполз к Тимофею и протянул ему руку, оказавшуюся неожиданно мягкой и гладкокожей.

– Васян.

– Доктор Петров-Мокеев, Тимофей Николаевич.

– Чо, правда лекарь? – обрадовался новый сосед.

– Правда.

– Вот здорово! – ликующе провозгласил Васян и многозначительно хихикнул. – Я докторов страсть как люблю. Мне однажды доктор оторванное ухо пришил. Мамка оторвала, а он пришил! Я шибко бедовым мальцом рос! Не верите? Нате, потрогайте!

Он на коленях переполз к Аполлону Сидоровичу и оттопырил своё ухо ему под нос.

– Уверяю вас, я вам верю и сочувствую, господин Васян, – шарахнулся от него библиотекарь.

– То-то же!

Васян пошарил руками вокруг себя, нащупал одну из грязных тряпок, служивших узникам подстилкой, и аккуратно расстелил её в правом углу, попутно заметив, что эти поганые революционеришки могли бы раскошелиться и на матрас.

– Жестковато тут у вас. Я при царе в московской Бутырке сиживал, там нам по два матраса выдавали! Особливо после голодовки, – он похлопал ладонью по подстилке и, сверкнув золотым зубом, панибратски кивнул Аполлону Сидоровичу: – За что сидите, папаша? Обокрали кого, или вообще того? – он выразительно провёл ладонью поперёк горла.

Библиотекарь приосанился и возмущённо уставился на сокамерника:

– Как вы могли такое предположить? Я, милостивый государь, порядочный человек, библиотекарь.

– Да ладно, – протянул Васян, – знаю я вас, порядочных, только вид делаете, что чужого не берёте. А когда никто не видит, мешками тырите. Всяк русский человек халявку любит! В своей библиотеке, небось, книжки за бесплатно читали? Ведь читали, признавайтесь.

– Читал, читаю и, надеюсь, буду читать, как всякий культурный человек, – вступил в перепалку Аполлон Сидорович. – Книги для того и писаны, молодой человек, чтобы их читать!

Тимофей услышал в голосе «книжника» боевые нотки и понял, что Аполлон Сидорович оседлал своего любимого конька, и Васяну предстоит длительная лекция о влиянии мировой литературы на историю человечества.

Тимофей потёр ноющее плечо:

– Выбраться бы отсюда.

Под рокотание оживлённого разговора сокамерников он припомнил тот день, когда узнал секрет подземного хода.

Тогда мальчик на самом деле боялся грозного Аполлона Сидоровича. При одном взгляде на могучие руки библиотекаря, всегда затянутые в белые перчатки, его пробирал священный трепет.

Как получилось, что он, осмелев, решился повернуть медную чернильницу на столе в книгохранилище? Сейчас уже и не вспомнить…

Тимофей словно наяву представил, как книжный шкаф бесшумно и плавно отъехал в сторону, приоткрыв зияющий проход в садовую ротонду.

Он вздохнул: оказаться бы сейчас в саду вместе с Севой, Кристиной и Аполлоном Сидоровичем, да так, чтоб по набережной ездили чистые ухоженные лошадки, на каждом перекрёстке стоял городовой, а по городским улицам растекался запах сдобных булок и свежесваренного кофе…

К кофе он пристрастился ещё будучи студентом – дома тётя Сима всегда варила какао со сливками, а вот самый вкусный на свете хлеб он ел в родной деревне Соколовка, когда мама поливала свежую ржаную краюшку конопляным маслом и густо посыпала крупной серой солью.

Давно нет на свете мамы, родители и дед Илья умерли от холеры, когда Тимошке только сравнялось десять лет. После этого он жил у тётки Мани Петровой, а весной, доведённый до отчаяния тёткиными придирками, сбежал из дому куда глаза глядят.

– Нет, нет, господин Васян, вы решительно не понимаете, в чём сущность поэзии Петрарки, – прервал его мысли энергичный голос Аполлона Сидоровича.

Тимофей с сочувствием взглянул на прижатого к стене Васяна, который не смел даже слово поперёк пикнуть. «Что-что, а пробудить интерес к чтению библиотекарь может у кого угодно».

С лёгкой руки Аполлона Сидоровича они с Севой зачитывались книгами о приключениях и путешествиях, открыли для себя целый мир научной фантастики француза Жюля Верна и полюбили стихи польского поэта Адама Мицкевича.

От слова «польский» сжалось сердце в мучительной тревоге за Кристину. Зря он решился принять её помощь: он не имел никакого права подвергать юную девушку смертельному риску. Дай Бог, чтобы «товарищ Маша» уже успела открыть доступ к поворотному механизму и успешно выбраться из этого революционного логова.

Если бы Кристина могла в этот момент услышать мысли Тимофея, она бы ответила, чтобы он тревожился не за неё, а постарался спасти Всеволода Езерского – самого доброго, умного и красивого человека на всём земном шаре.

Но Крыся молчала. Залитая кровью, она лежала на носилках в приёмном покое больницы святого Пантелеимона и не могла произнести ни слова. Только безмолвно смотрела, как над ней мелькают руки сестёр милосердия, расстёгивая пуговицы разорванного пулей пальтишка.

– У нас нет докторов, – с порога ответили сёстры милосердия двум краснофлотцам, доставившим Кристину в приёмный покой больницы.

– Один доктор работал двое суток без перерыва и ушёл немного поспать, а другой несколько дней назад бесследно исчез. Мы бегали к нему домой, родные ничего не знают, только плачут.

– Доктор ушёл поспать? – взревел матрос, цепляясь за кобуру. – Немедля разбудить! Вы лично будете отвечать за жизнь нашего партийного товарища Маши!

Зло сощурившись, чернявая бойкая сестрица в идеально отглаженном фартуке скользнула глазами по раненой, но покосилась на револьвер и ничего не сказала.

– Катя, разбуди Сергея Ивановича, – попросила она пробегавшую мимо санитарку.

– Поспать человеку не дадут, – недовольно отозвалась та, – остатнего доктора до смерти заездим…

Матрос резко повернулся и сплюнул себе под ноги, прямо на больничный пол. Его распирало от ярости:

– Но, но, поговорите у меня, саботажники, я всю вашу больничку к стенке поставлю!

– Что за шум?

Из кабинета, щурясь, вышел невысокий врач в тесном халате, едва прикрывавшем серые поношенные брюки.

Он растёр на левой щеке красные полосы от подушки и подошёл к носилкам:

– Раненая? Как звать?

– Товарищ Маша, – пробурчал матрос.

Врач деловито измерил Маше пульс, едва притрагиваясь, одним пальцем исследовал пулевое ранение и скомандовал:

– Несите в операционную, посмотрим, что можно сделать, но сразу предупреждаю – лекарств нет.

– Нам наплевать, что нет, – взъярился другой сопровождающий – высокий солдат с запавшими скулами под резкими полосками карих глаз, – наш комиссар товарищ Ермакова велела вам передать, что если не вылечите товарища Машу, то она расстреляет вас как контрреволюционеров.

– Милые мои, – устало проговорил доктор в спину удалявшимся краснофлотцам, – много вас тут развелось стреляльщиков. Нас уже ничем не запугаешь.

Он закрыл дверь операционной, вымыл руки и, перекрестясь, принялся обрабатывать рваную рану, вымывая из неё частицы кирпичной пыли…

«…Наверное, доктор Крылов сбился без меня с ног, – думал Тимофей сквозь дрёму и монотонное бормотание Аполлона Сидоровича, перешедшего от творчества Петрарки к произведениям итальянских философов-утопистов. – Я не представляю, как он один справляется». Короткий, тревожный сон не освежил его, лишь голова стала тяжёлой, словно чугунный котёл.

Крепко растерев пальцами уши, Тимофей прислушался к тишине за дверью. Неизвестность угнетала узников больше, чем физические страдания.

Сквозь амбразуру окна на пол медленно вползал утренний солнечный луч, обещая безоблачный день тем, кто на воле. Тимофей безучастно проследил, как луч пробежал по стене, осветив спавших на полу сокамерников, утомлённых ночной беседой. Трёхдневное сидение в камере превратило представительного Аполлона Сидоровича в обрюзгшего старика в измятом сюртуке, по уши заросшего щетиной. Проведя рукой по подбородку, Тимофей подумал, что тоже выглядит не лучшим образом.

Осторожно покосясь на Васяна, он отвалил коврик от лаза в соседнюю камеру и, стараясь заслонить отверстие своим телом, позвал Всеволода:

– Сева, ты жив?

– Жив, – донёсся до него приглушённый ответ, и почти сразу он почувствовал удар по ноге:

– Эй, доктор, признавайся, с кем гутаришь?

Тимофей оглянулся, пристально посмотрел в подвижные монгольские глаза сокамерника, безошибочно определив, что тому от силы лет двадцать, и не таясь ответил:

– С братом. Он в соседней камере.

Их беседу прервал резкий стук раскрывающейся двери, и в проёме показался кряжистый краснофлотец с широкой грудью и невероятно кривыми ногами. Переступив через порог, он брезгливо оглядел заключённых, поморщившись, словно от соприкосновения с чем-то отвратительным, и, поставив крестик в своём блокноте, резко бросил через плечо маячившему в глубине коридора конвоиру:

– Этих больше не кормить.

Деловито запихнув блокнот в нагрудный карман, безразлично пояснил:

– Вернётся товарищ Ермакова, и расстреляем.